И вот сегодня, — продолжала свой рассказ девушка, — когда я шла в церковь при монастыре, ко мне подошла одна из сестер-монахинь и сообщила, что меня немедленно хочет видеть мать-настоятельница. Я тут же отправилась к ней. Войдя в ее комнату, я увидела, что та не одна, там находились еще два священника, которых я раньше никогда не видела. Когда мать-настоятельница здоровалась, мне показалось, что она чем-то встревожена, это состояние выдавали ее глаза.

Мать-настоятельница взяла меня под руку, — рассказывала Аме, — словно для того, чтобы подбодрить, подвела к святым отцам и проговорила: «Господа, вот и Аме».

Один из священников, человек с суровой внешностью, как мне показалось, сообщил, что, согласно воле кардинала, я должна принять постриг немедленно, не дожидаясь совершеннолетия.

Похоже, я выглядела настолько пораженной его словами, — продолжала девушка, — настолько обескураженной, что, думаю, они с беспокойством ждали моего ответа. Оба святых отца дали мне понять, что это — приказ и я должна неукоснительно подчиниться ему. Все то время, пока священники убеждали меня в необходимости предстоящего шага, мать-настоятельница хранила полное молчание, хотя у меня создалось впечатление, что она была против. Из фразы, оброненной одним из священников, я поняла, что до моего появления в этой комнате она упорно противилась их решению. Вели они себя высокомерно. После того как святые отцы рассказали, что мне предстоит и что я должна сделать, я покинула их.

Девушка замолчала. Герцог не видел ее лица, но услышал, что дыхание Аме стало неровным, словно рассказ о происшедшем событии заставил ее гнев разгореться с новой силой.

— И тогда вы приняли решение совершить побег из монастыря! — после небольшой паузы проговорил герцог.

— Вы правы! Сейчас представить себе не могу, как только я осмелилась совершить этот поступок, — ответила Аме, — но тогда я ощутила внутренний протест. Одного взгляда на лицо святого отца, который сообщил мне новость, для меня оказалось достаточно, чтобы ощутить собственную незначительность. Кардинал отдает распоряжение, и оно должно быть исполнено, чего бы мне это ни стоило.

— А вам известно имя кардинала, который таким образом распорядился вашей судьбой? — спросил герцог.

— Ну разумеется. Кардинал де Роган, он же принц де Роган, — сказала Аме.

— Вы когда-нибудь встречались с его преосвященством? — поинтересовался он.

— Нет, никогда! Но наш духовник время от времени бывает у кардинала.

— А вы не думаете, мадемуазель, что ваш духовник однажды мог рассказать ему о вас?

— Конечно, я не могу целиком исключить это, не могу представить себе, чтобы духовник мог посоветовать мне принять постриг раньше, чем это обычно делали другие послушницы, наоборот: отец Пьер был одним из тех, кто настоятельно советовал мне подождать своего часа, ни в коем случае не торопиться, сначала обрести полную уверенность в правильности окончательного решения.

— Тогда в вашей истории, несомненно, присутствуют весьма странные обстоятельства.

— Теперь я знаю точно, что мне следует предпринять, — ответила девушка. — Я намереваюсь пожить некоторое время в миру. И обязательно собираюсь увидеть те вещи, которых прежде никогда не видела, а только слышала о них от других девушек, живших в нашем монастыре. Мне хочется пожить в миру как обычному человеку, а если после этого я сочту для себя, что правильным будет принять постриг, я обязательно вернусь в монастырь и стану монахиней.

— Но как вы представляете себе выполнить задуманное? — довольно сухо поинтересовался герцог. — Кроме того, если ваши опасения подтвердятся и монастырское начальство действительно организует погоню за вами, вам вряд ли удастся уехать далеко от обители.

— Пока они меня еще не схватили! — ответила девушка. — И если вы, монсеньор, увезете меня подальше от этих мест — ну хотя бы до Шантильи, то тогда я, возможно, найду кого-нибудь, кто направляется в Париж, Реймс или Орлеан. Мне все равно, куда ехать.

— Дорогое дитя, — возразил ей герцог, — вполне возможно, что вам не удастся так просто разъезжать по всей стране. Для этого вы слишком очаровательны.

— Очаровательна? — удивилась Аме. — Вы считаете меня очаровательной? Я никогда не думала об этом.

Правда, девушки в монастыре говорили мне иногда, что мои волосы красивы. Девушкам в обители не полагается уделять слишком большое внимание своей внешности.

— В монастыре это, возможно, и не имело особого значения, — согласился с ней герцог, — но в мирской жизни наружность человека играет большую роль.

— Но каким образом?

— Приятная наружность или отсутствие таковой является главным объектом волнения для любой женщины, — ответил герцог. — Вы рассказывали мне, что вас подбросили в монастырь. Неужели вы настолько наивны, что ни разу не задумались о том, что, коль вы красивая женщина, все мужчины — независимо от того, что вы сами думаете о них, — обязательно будут влюбляться в вас и добиваться от вас взаимности?

— Я не поддамся соблазну, — ответила девушка, — а если они осмелятся доставить мне хлопоты, можете не сомневаться, я к этому подготовилась.

— Подготовились? — изумился он.

— Да! Чувствуете?

Герцог ощутил прикосновение к своей руке и ощутил укол острым предметом через бархат своего камзола.

— Что это?

— Кинжал, — ответила девушка. — И я всегда буду носить его с собой на тот случай, если кто-нибудь вздумает поступить со мной не должным образом. Этот кинжал принадлежал одной девушке, приехавшей в монастырь из Италии. Она сказала мне, что это старинная вещь, она принадлежала ее роду в течение многих лет, и что этим кинжалом уже убивали людей. Сначала я даже не хотела брать его, но потом решила, что он может пригодиться мне для вышивки, а сейчас я очень довольна, что у меня есть эта вещица. Так что, монсеньор, можете сами убедиться в том, что я вооружена, разве не так?

— Да, определенно, вы можете при случае постоять за тебя, — серьезно подтвердил герцог.

— Уверена, что смогу сделать это, — ответила Аме. — Меня в данный момент беспокоит только одно обстоятельство — у меня нет никакой одежды.

— Как так?

— Разумеется, кроме той, которая на мне и которая в конце концов может выдать меня. Я одета в белую рясу послушницы и черный плащ, который мы в монастыре обычно носим, когда должны петь на хорах в холодную погоду. К большому сожалению, я не взяла с собой ничего из одежды, так как окончательно не знала, что решусь на побег.

— Вы хотите сказать, что решились на этот отчаянный шаг только в тот момент, когда увидели мой экипаж? — спросил у девушки герцог.

— Именно так, хотя вам, может быть, трудно в это поверить, — ответила Аме. — Представьте себе, монсеньор, что в монастырском саду у ограды растет грушевое дерево. Иногда, развлекаясь в свободное время, мы забирались на него и смотрели, что делается в миру за монастырской стеной. В этот вечер я должна была уже находиться в своей келье и спать. Но я так разволновалась, что после сигнала отхода ко сну выскользнула из кельи и направилась в сад погулять.

В этот час в саду никого не было, — продолжала свой рассказ девушка, — я уже говорила вам, что очень нервничала: говорят, рыжеволосые очень темпераментны и нервны, и, чтобы как-то вывести себя из этого состояния, забралась на грушевое дерево и посмотрела на дорогу за монастырской стеной, тогда-то я и увидела вашу карету, монсеньор, которая в этот момент подъезжала к нашей обители. Сейчас я и сама не могу понять, что заставило меня поступить именно таким образом, :

— то ли;. злость, то ли нечистый попугал, — но я спустилась по стене и подобралась, насколько могла, поближе к карете, чтобы постараться выяснить, о чем будут говорить стоявшие вокруг нее люди.

Я увидела, как вы, монсеньор, вышли из экипажа и направились к обочине, чтобы побродить в лесу, — рассказывала девушка. — Потом я заметила, что ваши люди начали выпрягать захромавшую лошадь. Никто из слуг особо не следил, дверца кареты все время оставалась открытой. Я не могла поверить в то, что мои действия могут увенчаться успехом, до тех пор, пока не оказалась на полу вашего экипажа, накрывшись для безопасности пледами.

— Совершенно очевидно, что вы, мадемуазель, весьма импульсивная особа, — проговорил герцог. — Мне даже трудно представить себе, что может случиться с вами теперь, когда вы оказались в миру, вне монастырских стен.

— Я только об этом и думала все время, пока мы разговаривали с вами, монсеньор. И считаю, что все достаточно просто.

— Что именно? Каковы дальнейшие ваши действия? — поинтересовался у девушки герцог.

— Я собираюсь отправиться с вами независимо от того, куда вы направляетесь. Думаю, что в этом случае мне ничто не будет угрожать.

— Это невозможно.

— Почему же?

— Это невозможно ни при каких обстоятельствах, — резко ответил герцог. — Я еду в Париж.

— А мне как раз очень хотелось бы посмотреть этот город. Сколько помню себя, всегда мечтала побывать когда-нибудь в столице. И могу обещать, что не доставлю вам абсолютно никаких хлопот.

— А теперь послушайте меня, — строго заметил ей герцог. — Я готов довезти вас до Шантильи и там высадить, думаю, в этом не будет ничего дурного. А если вы, мадемуазель, исчезнете из моей кареты сразу, как только мы доберемся туда, я могу поклясться, что на все вопросы о вас буду отвечать всем, что ничего не видел и ничего не знаю.

— Но ведь это будет ложью, — с упреком возразила ему девушка.

— Не думаю, что нам с вами при сложившихся обстоятельствах следует беспокоиться по поводу того, где правда, а где ложь, — ответил герцог. — Кроме того, я дам вам немного денег, чтобы приобрести себе что-нибудь подходящее из одежды. После этого вы сможете какое-то время — думаю, очень короткое, мадемуазель, — наслаждаться свободой, пока вас не вернут назад, в монастырь.

Поймите, что рано или поздно они все равно вас отыщут, а может статься, вы сами решите, что наилучшим выходом из создавшегося положения для вас будет возвращение в обитель; но дальнейшее меня уже не интересует.

Как только доберемся до Шантильи, мы с вами расстанемся. Вполне возможно, что когда-нибудь, вспомнив, я буду сожалеть о том, что так и не узнаю, чем же в конце концов закончилось ваше приключение.

— Для меня лучше всего было бы добраться до Парижа в вашем обществе, — настаивала на своем Аме.

— Никак не могу согласиться с вами, что все это так просто, — ответил герцог. — Едва ли мне было бы прилично въехать в Париж в обществе монахини, сбежавшей из монастыря. Пожалуй, они там еще решат, что это я увез вас из монастыря, да еще против вашей воли. Это вызвало бы скандал и ни для кого из нас добром не кончилось.

— Но ведь я еще не монахиня — в настоящее время я являюсь только послушницей; а, кроме того, кто может обвинить вас в насильственном похищении человека, которого вы до этого дня не видели в глаза, — возразила герцогу девушка. — К тому же кто вдруг узнает обо всем? Ведь я, монсеньор, без особого труда могла бы сойти за вашу служанку или еще за кого-нибудь.

— В мои привычки, мадемуазель, не входят путешествия в сопровождении служанок, — возразил девушке герцог. — Все слуги, которые сопровождают меня в поездках, — исключительно мужчины, а женщины, необходимые для ведения хозяйства, будут наняты мной на месте, в Париже.

— В таком случае есть еще один выход: я переоденусь в мужское платье. Какую роль мне лучше исполнять?

— Вы говорите глупости.

— Право, это не глупости. Я могла бы сойти за вашего пажа. Ну конечно же, я могу быть вашим пажом! Одна из новых послушниц в нашем монастыре как-то рассказывала мне о том, что ее брат был пажом у короля. Ему не исполнилось тогда еще и пятнадцати лет, а он уже три месяца находился при королевском дворе в Версале. Если могут быть пажи у короля, то может быть паж и у вас — вы ведь герцог, а герцогу по титулу допускается иметь пажей?

— У меня уже есть паж, — резко ответил герцог.

— А где же он?

— Он сейчас находится в другой карете, которая едет следом за нами. И когда мы доберемся до Шантильи, он через некоторое время появится там. Этот паж — мой кузен; он хрупкий мальчик и всю дорогу, пока мы пересекали Ла-Манш, страдал от морской болезни; он до сих пор жалуется на недомогание, вызванное морским путешествием.

— В таком случае он совершенно непригоден для выполнения обязанностей пажа, — решительно заявила девушка. — И его следует незамедлительно отправить обратно домой, а его обязанности могла бы выполнять я.

Герцог приложил руку ко лбу — терпение его иссякло.

— Послушайте, дитя мое, предложенная вами идея совершенно нелепа. У меня не осталось ни малейших сомнений относительно того, что ваше богатое воображение совершенно несовместимо с пребыванием в монастыре, но все это меня, простите, совсем не касается. Я помогу вам, я уже говорил, но ни при каких обстоятельствах не возьму вас с собой в Париж. Ну что, мадемуазель, надеюсь, теперь вам все ясно?