В этот момент Франсуа расхохотался над ее беспомощностью; и когда его дерзкие, злые глаза, моргая, рассматривали ее испуганное лицо, спутавшиеся волосы, измятое и местами порванное платье, Аме внезапно испытала острое чувство унижения. Опустив взгляд, девушка увидела, что Франсуа держал в руках тяжелый заостренный костыль, к которому длинной цепью были присоединены стальные наручники. Он встал на колено и приставил костыль к стене; затем, воспользовавшись обломком камня, который валялся на полу, он начал вбивать этот костыль в стену; его мускулистая рука вновь и вновь поднималась для удара до тех пор, пока костыль не оказался прочно вбитым. Затем Франсуа протянул руку и схватил за лодыжку девушку, которая, съежившись от страха, стояла рядом.

Аме, пожалуй, могла бы вскрикнуть от его прикосновения, если бы не испытывала сильнейшего, чуть ли не до обморока, приступа тошноты. Девушка почувствовала вокруг своей ноги металлический захват поверх тонкого, словно паутинка, шелкового чулка. Потом послышался щелчок, когда Франсуа повернул ключ в замке, превратив Аме, по существу, в настоящую узницу.

— Теперь она никуда не убежит от тебя, Рене, — с довольным смехом сказал он женщине, которая наблюдала за Всем происходящим, сидя за столом.

— Все это, конечно, хорошо, — возразила она ему, — но что мне делать, если сюда заявится кто-нибудь из соседей?

— Гони их всех вон отсюда, — ответил ей Франсуа. — Женщина, не создавай дополнительных трудностей, ты ведь знаешь, что нам приказали сделать. А мы должны подчиняться им беспрекословно.

— А чем мне кормить ее, если в доме нет ни крошки хлеба, а денег на хозяйство ты мне не давал с пятницы?

— Кормить ее? — с недоверчивым видом проговорил Франсуа. — Пусть сидит голодной. По инструкциям, которые мы получили, нам надлежит держать ее тут до тех пор, пока они не сообщат, что делать с ней дальше. И ничего больше! В них ничего не говорится насчет кровати с периной или жареного гуся, поэтому можно ничуть не тревожиться о том, чем ее кормить.

Посмеявшись над собственной шуткой, Франсуа снял кепку с вешалки, нахлобучил ее на голову, немного сбив набок, и открыл дверь. Затем, находясь в самом приподнятом настроении, махнул рукой жене на прощание и вышел на улицу, что-то насвистывая. По мере того как он уходил все дальше от дома, звучание мелодии становилось все тише. И в этот момент девушка почувствовала, что ноги не могут ее держать ни секунды больше. Она немедленно осела на пол и съежилась. Глаза медленно закрылись, и она внезапно лишилась чувств.

Когда Аме пришла в себя и вновь открыла глаза, рядом с ней стояла та женщина и молча разглядывала ее.

Руки женщины были прижаты к лицу, она не обращала ни малейшего внимания на своего ребенка, который кричал в мансарде.

— Так вы, что же, были прошлой ночью на каком-нибудь приеме? — наконец спросила она с любопытством, и голос ее был уже не столь враждебным.

— Да, в садах Трианона, — ответила Аме.

— На приеме у королевы?

— Да, у королевы.

Женщина со злостью сплюнула на пол, почти так же, как ее муж перед этим.

— Ох уж эта королева! — воскликнула женщина, после чего добавила несколько крепких непристойных выражений, которых Аме никогда прежде не слышала, но ошибиться в их смысле все равно было невозможно.

По всему было видно, что возражать этой женщине было совершенно бесполезно, поэтому Аме ничего не ответила, и, выждав некоторое время, та умолкла. Теперь к ней вновь вернулась прежняя озлобленность, и она недоброжелательно поглядывала на девушку из-под насупленных бровей.

— Именно королева виновата во всех наших нынешних бедах, — продолжила женщина разговор, когда поняла, что Аме не собирается ей отвечать. — Все деньги из государственной казны идут только на то, чтобы у нее было больше бриллиантов, на украшение ее дворцов новыми садами, а нам, всему народу Франции, остается только одно — голодать! Наши бедные дети умирают от недоедания, а она лишь посмеивается над этим и покупает себе еще больше украшений и драгоценностей, еще больше новых платьев, в которых потом мечется в поисках удовлетворения своих постыдных и непристойных желаний.

— Королева вовсе не является ни порочной, ни аморальной женщиной, — возразила ей девушка, заговорив не столько потому, что желала переубедить эту темную простолюдинку, сколько просто из необходимости ответить хоть что-нибудь. Аме достаточно хорошо понимала, что эта обездоленная необразованная женщина в эту минуту выражает не свои собственные мысли и не свои идеи, а то, что ей кто-то вбил в голову. Все это было довольно очевидно, стоило лишь услышать, что говорит она, словно повторяет урок, обратить внимание на то, что при этом использует абсолютно не характерные для ее речи выражения, несвойственные ее уровню.

— А вы знакомы с королевой? Разговаривали когда-нибудь с ней? — спросила женщина. В голосе ее вновь послышалось любопытство.

— Да, я разговаривала с Ее Величеством прошлым вечером, — ответила ей девушка. — И уверяю вас, она ни в чем совершенно не напоминает того человека, которого из нее делают. Скажите, кто сообщает вам о ней такую чушь?

— Каждому и так отлично известно, кто она такая, — с , гневом в голосе ответила женщина. — Любого можете спросить, кто живет в Париже. Ну, разумеется, только не этих проклятых аристократов. Ведь это именно они жиреют на наших бедах — так же, как и их королева. А вот вы спросите у любого простого парижанина, у тех людей, которые работают, у тех женщин, которые, как и я, еле сводят концы с концами, хотя работают как каторжные.

Все они скажут вам, кто на самом деле виноват в том, что мы влачим нищенское существование.

У Аме, разумеется, нашлось бы, что ей возразить, но в этот момент пронзительные вопли младенца, доносившиеся до них из мансарды, стали столь угрожающе громкими, что его мать уже просто не могла не замечать их.

Быстро взобравшись по приставной лестнице наверх, женщина продемонстрировала навык человека, которому стал вполне привычен подъем столь необычным способом; наверху она скрылась в темноте.

Оглядевшись вокруг себя с замирающим сердцем, Аме обнаружила, что уже наступило утро. На улице рассвело, и через грязные окна с треснутыми стеклами в комнату еле-еле проникал дневной свет; и теперь девушка убедилась в том, что при таком освещении эта комната выглядит еще более отвратительно, чем при свече.

Все стены были в трещинах, во многих местах покрыты слоем плесени из-за сырости. Потолок стал черным от копоти, а потолочные балки трещали и опасно прогибались, когда женщина ходила наверху. В общем, это была настоящая лачуга, каких девушка еще не видела ни разу в жизни; воздух внутри комнаты наполнял настолько сильный запах пыли и гниения, что можно было задохнуться.

Сидя на полу, закованная в цепи, с помощью которых Франсуа превратил ее в тюремную узницу, девушка вдруг заметила крысу, которая бежала в этот момент из угла комнаты к столу, надеясь, по-видимому, отыскать там хлебные крошки. Аме тихо вскрикнула, и та в ту же секунду юркнула в нору возле камина. Женщина услышала, как девушка вскрикнула, и в то же мгновение спустилась вниз, держа ребенка на руках.

— Тебе совершенно бесполезно кричать и звать на помощь, потому что все равно никто сюда не явится, а если ты будешь продолжать шуметь и кричать, то Франсуа, когда вернется домой, завяжет тебе рот.

— Я вовсе не собиралась кричать или звать на помощь, — возразила ей девушка. — Просто меня напугала крыса. Она выскочила из норы, вон оттуда.

И девушка указала место, откуда появилась крыса.

— Ну, насчет крыс можешь не беспокоиться, — ответила женщина. — Они тут бегают чуть ли не стаями повсюду. А как-то вечером одна из них даже укусила маленького Жана, когда тот лежал неподалеку от камина. Мне кажется, может быть, даже из-за этого он и заболел.

Говоря все это, женщина качала своего ребенка на руках, и тут, впервые за все время, лицо ее смягчилось.

Насколько Аме могла видеть, Жан был некрасивым ребенком, кожа имела восковой оттенок, а лицо было сморщенными неестественно худым, словно у старика.

— Как долго он болеет? — спросила Аме.

— Да уже около четырех дней, — ответила женщина. — Я никак не могу достать еды для него. И ему остается только плакать.

— А сколько ему сейчас?

— В прошлом месяце исполнился год, — ответила Рене.

Для своего возраста мальчик казался слишком маленьким. Аме была способна понять это. В свое время, живя в обители, она помогала ухаживать за ребятишками в больнице при монастыре и хорошо помнила, что большинство детей в возрасте около года выглядели гораздо крупнее, чем маленький Жан. Малыш продолжал жалобно хныкать.

— Мне кажется, что он плачет из-за того, что голоден, — высказала предположение его мать. — Мне следовало бы сходить и купить ему хоть немножко молока, но как же я могу выйти из дома, если должна торчать тут и следить за вами?

Она налила в стакан немного вина из бутылки, смочила в нем кусочек черствого хлеба, после чего запихнула этот хлеб в рот младенцу. Тот поперхнулся и выплюнул кусок, после чего вновь заплакал, но уже гораздо громче, чем прежде.

— А вы дайте его мне подержать, — предложила женщине девушка. — Я могла бы покачать его на руках, пока вы будете ходить за молоком.

— Как же, как же! Нашли дуру поверить вашим сказкам; да стоит мне только выйти за порог этой комнаты, как вы тут же сбежите, а я после этого получу хорошенький нагоняй от Франсуа, когда он вернется домой.

— Да как же я могу убежать отсюда? — удивилась девушка. — Вы же видите, на мне — кандалы, а ключ от замка ваш муж забрал с собой. А кроме того, если вы действительно хотите достать молока для своего ребенка, я могу дать вам честное слово, что не сделаю ни единой попытки, чтобы сбежать отсюда или привлечь криками чье-либо внимание до тех пор, пока вы не купите все, что нужно, и не вернетесь назад.

Женщина окинула ее подозрительным взглядом, и, по-видимому, что-то в словах, в выражении глаз девушки убедило Рене, что ей нечего опасаться, она может поверить этой аристократке, как бы она ее ни презирала.

— Ну ладно, хорошо, — нелюбезно согласилась женщина, — но знайте, если вы попытаетесь сбежать, Франсуа непременно убьет вас, когда поймает вновь, а он поймает, можете не сомневаться.

— Я уже дала вам честное слово, — проговорила Аме, — и буду сидеть тут тихо до тех пор, пока вы не вернетесь домой. Если хотите, можете оставить маленького Жана рядом со мной, только подвиньте колыбельку поближе.

Рене опустила младенца в колыбель. Она была сделана из грубо отесанных досок, установлена на качалку и служила вполне сносной кроваткой для малыша, но одеяльца, находящиеся внутри колыбели, никогда не стирались. Лежа на этих подстилках, которые насквозь промокли и испускали жуткое зловоние, ребенок, конечно же, все время плакал — в этом не было ничего удивительного. Однако его мать, не обращая ни малейшего внимания на протесты малыша, потащила колыбель через всю комнату и поставила ее рядом с Аме.

— Можете покачать его, если захотите, — снисходительно предложила она девушке. — На руки его лучше не берите, потому что он все равно не пойдет к вам.

Девушка покорно протянула руку и начала качать колыбельку с ребенком. Рене покрыла голову темной шалью.

— Я скоро, — пообещала она. — Пожалуй, мне лучше запереть дверь, чтобы вы даже и не пытались выкинуть какой-нибудь номер и сбежать отсюда.

И прежде чем Аме успела что-либо ответить женщине, та со стуком захлопнула за собой входную дверь, однако звука от поворота ключа в замке слышно не было, только постепенно затихающий звук шагов. Аме решила, что дверь осталась незапертой.

Ребенок продолжал плакать. Выждав несколько минут, девушка взяла малыша на руки и, завернув его в порядком изорванное одеяло, начала качать. Маленький Жан был очень легким, просто кожа да кости. У малыша был вид маленького старичка-китайца с его желтой, цвета воска, кожей, редкими волосами на голове и морщинками, вызванными постоянным недоеданием, из-за чего кожа не обтягивала плоть, а свободно свисала с костей. Беспомощность этого дитя, его с синими венами ручки, которыми он беспорядочно болтал в воздухе, — все это вызвало в Аме сострадание к нему: «Бедный ребенок, — подумала она, — его родители — нечистоплотные и малообразованные простолюдины».

Ему следовало принимать жизнь такой, как она есть.

Можно не сомневаться, что он найдет ее очень трудной, если ему удастся пережить свое младенчество. Качая этого малыша у своей груди, девушка вновь вернулась мыслями в свой монастырь с его длинными коридорами, чистыми и благоуханными; полы были отполированы так тщательно, что в них можно было смотреться как в зеркало. Пища в монастыре подавалась простая, домашнего приготовления, всегда была очень вкусна; и тут Аме вспомнила, как, будучи еще ребенком, с удовольствием ела монастырскую еду, так как всегда имела отменный аппетит. Может быть, поэтому у нее всегда был хороший и здоровый вид.