Как положено, к первой годовщине свадьбы Алехандра произвела на свет первенца, сына назвали Жюльен, Антуан не скрывал радости. Объявился наследник его банковской империи, и, прогуливаясь часами вместе с маркизом по аллеям Санта Эухении, Антуан, хотя ребенку исполнилось всего-то месяц, мирно обсуждал с тестем свои замыслы, касающиеся банка и сына. Тесть целиком доверял ему, за год и Малль-банк и Квадраль-банк прибавили в весе.

Алехандра осталась на лето со своими братьями и сестрами, их детьми, кузинами, племянницами и друзьями. Не успел Антуан вернуться в Париж, она уже вновь была беременна. На сей раз случился выкидыш, а в следующий — Алехандра разрешилась близнецами, недоношенными и мертворожденными. Затем последовала краткая передышка, полгода, проведенные ею в семейном кругу, в Мадриде. После чего Алехандра вернулась в Париж к мужу и опять понесла. Эта четвертая беременность подарила Рафаэллу, с двухлетней разницей с Жюльеном. Произошло еще два выкидыша и второе мертворождение, после чего цветущая красавица Алехандра заявила, что ей не подходит парижский климат и что сестры полагают более полезным для ее здоровья жить в Испании. Насмотревшись на неуклонное ее стремление туда во все время их супружества, Антуан безропотно подчинился. Так заведено у дам в той стране, стоит ли встревать в битву, которую никогда не выиграть.

С тех пор он удовлетворялся лицезрением ее в Санта Эухении, или в Мадриде, окруженной кузинами, сестрами и дуэньями, совершенно удовлетворенной постоянным кругом родни, избранных приятельниц, горстки их неженатых братьев, вывозивших дам на концерты, на спектакли оперные и драматические. Алехандра оставалась в числе видных красавиц Испании, тут вела она распрекрасную жизнь, в праздности и роскоши, излюбленную жизнь. Антуану не составляло особых проблем то и дело прилетать в Испанию, когда можно было отлучиться из банка, но делал он это все реже и реже. Вовремя он убедил жену отпустить детей обратно в Париж на учебу, с условием, конечно, что те будут наведываться в Санта Эухению каждые каникулы и проводить здесь по четыре месяца летом. Изредка Алехандра решалась навестить его в Париже, хотя постоянно жаловалась на разрушительные последствия французского климата для ее здоровья. Последнее мертворождение привело к тому, что детей больше не появлялось, и Алехандру с мужем соединяло лишь платоническое взаимное чувство, что, по уверениям ее сестер, было совершенно нормальным.

Антуан безо всяких возражений предоставил событиям течь своим ходом, и когда маркиз умер, брак себя оправдал. Никого не удивило принятое решение. Алехандра и Антуан совместно унаследовали Квадраль-банк. Ее братья получили внушительную компенсацию, зато Антуану досталась вся империя, которую он горячо желал присовокупить к своей собственной. Теперь, продолжая ее созидание, он строил расчеты на сына, однако единственному сыну не суждено было вступить в права наследства. Шестнадцати лет, Жюльен де Морнэ-Малль по случайности погиб, играя в поло в Буэнос-Айресе, и оставил мать потрясенной, отца скорбящим, Рафаэллу — единственным отпрыском.

Именно Рафаэлла старалась утешить отца, полетела вместе с ним в Буэнос-Айрес, чтобы привезти тело юноши во Францию. Она не выпускала отцову руку из своей в те бесконечные часы, вместе не сводили они глаз с гроба, когда в печали снижались на посадку в Орли; Алехандра появилась в Париже отдельно, в сопровождении сестер, кузин, одного из братьев, нескольких близких подруг, так что ее всегда сопровождали, опекали, как и в течение всей предшествующей жизни. И упрямо уговаривали после похорон возвращаться вместе с ними в Испанию, а она, в слезах уступая, позволила им увезти себя назад. У Алехандры была внушительная армия опекунов, у Антуана же — никого, только четырнадцатилетнее дитя.

Однако в дальнейшем эта трагедия породила особые узы меж ним и Рафаэллой. Нечто не обсуждаемое, но неизменно присутствующее. Эта беда породила и особый контакт меж ее отцом и Джоном Генри, когда те выяснили, что их постигла одинаковая потеря, смерть единственного сына. У Джона Генри сын погиб в авиакатастрофе, двадцати одного года, пилотируя собственный самолет. Жена тоже умерла, пятью годами позже. Но для каждого из обоих мужчин невыносимым ударом было лишиться сына. Антуана могла утешить Рафаэлла, у Джона Генри других детей не было и после смерти супруги он так и не женился.

В самом начале делового сотрудничества двух банкиров, когда бы ни появлялся в Париже Джон Генри, Рафаэлла оказывалась в отсутствии, в Испании. Он поддразнивал Антуана — дочь, мол, у него воображаемая. Это превратилось в расхожую шутку, пока однажды швейцар не привел Джона Генри в кабинет Антуана, а там гость узрел не Антуана, а вперился в темные глаза ослепительно красивой юной девушки, в дрожи глядевшей на него, словно перепуганная серна. Появление незнакомца в комнате повергло ее чуть ли не в ужас. Она готовила уроки и должна была воспользоваться справочниками, которые лежали здесь у отца. Черные ее волосы ниспадали шелковистыми потоками, кудри метили их каскадами. На миг он застыл в молчании и благоговении. Затем враз взял себя в руки, послал ей теплый взгляд, убеждающий, дружественный. Но ведь за месяцы, что она ходила на занятия в Париже, виделась она со считанными людьми, а в Испании так ее берегли и охраняли, что совсем редко случалось ей оказаться наедине с незнакомым мужчиной. Она, кажется, не имела понятия, как поддерживать с ним разговор, но после легких его шуточек и подмигиваний рассмеялась. Антуан присоединился к ним лишь через полчаса, с глубокими извинениями, что, мол, в банке задержался. Едучи в машине домой, он прикидывал, познакомился ли наконец Джон Генри с Рафаэллой, и потом сознался себе, что на то надеялся.

После прихода отца, Рафаэлла через какую-нибудь минуту удалилась, ее щеки приметно зарозовели на фоне кожи с чистой белизной.

— Господи, Антуан, она ж красавица! — Он недоуменно глядел на своего друга-француза, и Антуан улыбнулся.

— Значит, тебе понравилась моя воображаемая дочь? Не оробела ли она до невозможности? Мать убеждает ее, что любой мужчина, пытающийся заговорить с девушкой с глазу на глаз, уже замыслил убить ее или по меньшей мере изнасиловать. Порою я тревожусь, читая страх в ее взгляде.

— А чего ты ждал? Всю жизнь ее неотлучно опекают. Едва ль стоит удивляться, коли в результате она оробеет.

— Ну да ей скоро восемнадцать, и для нее это обратится в проблему, если не сидеть невылазно в Испании. В Париже надо уметь хотя бы перекинуться словом с мужчиной в отсутствии дюжины женщин, заполнивших помещение и состоящих в большинстве своем в родстве с тобою. — Он это сказал шутливо, но в глазах была полнейшая серьезность. Долго и упорно всматривался Антуан в лицо Джона Генри, стараясь распознать, что притаилось во взгляде американца. — Она мила, правда? Нескромно с моей стороны говорить так про собственную дочку, однако… — Он словно в покорности развел руками и улыбнулся.

На сей раз Джон Генри ответил широкой улыбкой:

— Мила — не совсем точное слово. — А затем, чуть ли не как юнец, задал вопрос, от которого стал улыбчивым взгляд Антуана: — Она сегодня будет с нами ужинать?

— Если у тебя нет особых возражений. Думаю, мы отужинаем здесь, а потом заглянем в мой клуб. Матье де Буржон будет там сегодня вечером. Я ведь с давних пор обещал ему познакомить вас, как только ты приедешь.

— Вот и отлично. — Однако улыбнулся Джон Генри не оттого, что речь шла о Матье де Буржоне.

Он успешно разговорил Рафаэллу тем вечером, а также на третий день, когда пришел к ним в дом к чаю. Пришел специально чтобы увидеть ее, принес ей две книги, о которых упомянул за тем обедом. Она опять вспыхнула и погрузилась в молчание, но теперь он умело растормошил ее, вовлек в беседу, и к концу дня они почти уж стали приятелями. В последующие полгода она привыкла воспринимать его как человека уважаемого и почитаемого почти наравне с отцом, а когда поехала в Испанию, то описывала матери словно какого-нибудь дядюшку.

Именно в этот ее приезд Джон Генри появился в Санта Эухении вместе с Антуаном. Побыли они всего два дня, но и за этот срок американец успел очаровать Алехандру и орды прочих, собравшихся в Санта Эухении в ту весну. Уже тогда Алехандра догадалась о намерениях Джона Генри, в отличие от Рафаэллы, которая о том не ведала до лета. Тогда пошла первая неделя ее каникул, через несколько дней предстоял отлет в Мадрид. Покамест она с удовольствием проводила оставшийся срок в Париже, а когда приехал Джон Генри, позвала его прогуляться вдоль Сены. Беседовали о бродячих артистах, о детях, и она просияла, рассказав ему о своих двоюродных сестрах и братьях, живущих в Испании. Похоже, детей она обожала, и становилась особенно красива, когда бросала на него взгляд своих огненных темных глаз.

— А сколько детей хотела бы ты, Рафаэлла, иметь, когда будешь взрослая? — Он всегда без запинки произносил ее имя, что было ей приятно. Ведь американцу трудно это имя выговорить.

— Я уже взрослая.

— Да ну? В восемнадцать-то лет? — Он весело глянул на нее, но что-то непонятное ей просвечивало в его взоре. Некая усталость, старость, мудрость, печаль, словно он, к примеру, вспоминал сейчас о своем сыне. Он уже поведал ей о нем. Она же рассказала ему про своего брата.

— Да, я взрослая. И собираюсь поступить осенью в Сорбонну.

Они улыбнулись друг другу, и ему не без усилия удалось сдержать себя и не поцеловать ее незамедлительно.

Прогулка продолжалась, и он раздумывал, как бы сделать предложение и не сошел ли напрочь с ума, коль вознамерился это предложение сделать.

— Рафаэлла, ты не подумывала о том, чтобы поступить в колледж в Штатах?

Они медленно шли вдоль Сены, обходя детей, она задумчиво обрывала лепестки с цветка. Но вот взглянула на спутника и покачала головой.

— Едва ли получится.

— А почему бы нет? Английским ты владеешь отлично.

Вновь она отрицательно повела головой, вновь взглянула на него, в глазах стояла печаль:

— Мама ни за что не отпустит меня. Там… там все слишком непохожее на привычный ей уклад. И так туда далеко…

— А тебе по нраву этот уклад? Отец твой живет совсем иначе, чем она. Подойдет ли тебе существование в такой вот испанской манере?

— Сомневаюсь, — сказала она прямо. — Но боюсь, выбора мне не предоставлено. По-моему, папа всегда имел в виду привлечь Жюльена к делам своего банка, а это предполагало соответственно, что я помещусь в Испании вместе с мамой.

Провести всю оставшуюся жизнь в окружении дуэний… мысль о такой перспективе для нее была ему невыносима. Даже на правах друга желал он ей большего. Хотелось видеть ее вольной, оживленной, смеющейся, независимой, а не погребенной в Санта Эухении одинаково с матерью. Не годится такое для этой девушки, чувствовал он душой.

— Тебе, по-моему, не стоит на это соглашаться, если у самой нет такого желания.

Она ответила ему улыбкой, в которой читались послушание и девичья мудрость:

— В жизни существуют обязанности, мистер Филипс.

— Не в твоем же возрасте, малышка. Слишком рано. Ладно, кое-какие обязанности есть. Например, ходить в школу. И слушаться родителей, в достаточной мере. Но ты не обязана перенимать чужой уклад, если тебе нежелательна такая жизнь.

— А тогда какая? Нечего другого я не знаю.

— Это не довод. Тебе хорошо в Санта Эухении?

— Иногда. А иногда нет. Порой я нахожу всех тамошних дам нудными. А маме они по сердцу. Она даже берет их с собой в путешествия. Разъезжают целым табором, едут себе в Рио и в Буэнос-Айрес, и в Уругвай, и в Нью-Йорк; отправится мама в Париж, так и то в их сопровождении. Они постоянно напоминают мне девочек в пансионе, такие… они… — извиняющимся был взгляд ее огромных глаз, — такие они глупые. Правда ведь?

Отвечая на ее взгляд, он согласно кивнул:

— Пожалуй, отчасти так, Рафаэлла…

При этих его словах она замедлила шаги, остановилась и обратила свое лицо к нему, искренняя, совершенно не отдающая себе отчет в собственной красоте; ее стройная изящная фигура склонилась к нему, глаза смотрели в глаза столь доверчиво, что он побоялся сказать больше.

— Да?

Тут выдержка оставила его. Сил не было терпеть. Пришлось…

— Рафаэлла, дорогая, я люблю тебя…

Такие слова столько раз раздавались шепотом в тихом воздухе Парижа, и его четко обрисованное выразительное лицо приблизилось перед тем мгновением, когда он поцеловал ее.

Губы его были ласковы и нежны. Язык ощупывал ее рот словно от бесконечного голода по ней, но и ее губы тесно прильнули, руки обхватили его шею, она тесно прижалась к нему всем телом, так что вскоре он со всею предупредительностью отстранился, не желая дать ей осязать, какое нестерпимое желание испытывает его лоно.

— Рафаэлла… Как долго я желал поцеловать тебя. — Он поцеловал ее снова, и она женственно улыбнулась от удовольствия, какого он прежде никогда не читал на ее лице.