– Не хочу Козловского, – топнула ногой Лизонька, – он холодный, злой и неприятный человек.

На следующий день Сурмилов решил повторить попытку, опять стал предлагать Козловского. На этот раз Лизонька только плакала и трясла головой, выражая категорический отказ.

Тогда Сурмилов вызвал к себе Ксаверия и строгим голосом сказал:

– Прости, князь, но ты должен приступить к своим прямым обязанностям. Я тебя в дом взял как мастерового для работы. Вот этим делом и ты будешь заниматься. Жить назначаю в сторожке при оранжерее. Прости, но это делается для твоей же пользы. Я получил извещение, что по домам будет наведываться государева комиссия для выяснения, чем именно занимаются изъятые из лагеря пленные поляки.

Произнося свою речь, Сурмилов барабанил толстыми пальцами по лакированной столешнице, осанисто вскидывал голову, но воровато отводил глаза. Иногда самым нахальным, грубым и бесцеремонным людям бывает трудно произносить заведомую ложь. А ему было попросту стыдно. Когда князь Гондлевский дал приют его кровиночке, он не посмотрел на то, что Лизонька русская. А ведь тогда Россию в Польше ненавидели, наверное, и сейчас не больно-то любят.

Мы-то поляков любим, нам с ними делить нечего, а вот приходится, как простого садовника, отправлять высокородного шляхтича в оранжерею. Но с другой стороны – что ему делать-то? Может, для Польши князь Гондлевский завидный жених, а для России он ноль, поскольку католик. Никто разрешения на эту свадьбу не даст. И своевольничать нельзя, а то, не приведи господь, упекут Лизоньку в монастырь.

Ксаверий внимательно выслушал Сурмилова, ни один мускул в лице его не дрогнул.

– Я все понял, господин Сурмилов. Извольте показать, где я буду жить.

Расторопный слуга отвел шляхтича в сторожку, а вечером дочь закатила Карпу Ильичу совершенно фантастическую сцену со слезами, истерикой и, наконец, обмороком. Так и повалилась бедная на ковер, а когда после нюхательной соли пришла в сознание, то прошептала, словно в беспамятстве:

– Поздно уже, батюшка.

– Вот именно, что поздно. Уж двенадцать пробило. В постельку пора.

– Я не о том толкую. Поздно меня уговаривать. Ксаверий – отец моего будущего ребенка. Если не благословишь наш брак, я пешком за ним уйду. Мне без Ксаверия не жить.

Оставим их одних после этой трагической, душераздирающей сцены, пусть сами разбираются, а мы пройдемся по Петербургу и посмотрим, что делают другие наши герои.

Шамбер в этот момент обретается в совершенно новом для нас месте, а именно на загородной даче генерала Рейхеля и непринужденно беседует с садовником. Садовник, разумеется, немец, русских на эту должность в хорошие дома не берут, потому что они ничего не понимают в мальвах, нарциссах и шпалерных розах. На этот раз Шамбер отказался от бороды и усов и облачился в западное платье.

– А скажи, любезный друг. Может ли сыскаться в этом доме для меня достойная работа?

– Это вам лучше у хозяев узнать, – ответил садовник, с удовольствием отрываясь от работы.

– Вначале лучше потолковать с соотечественником.

– Так хозяин тоже немец.

– Это хорошо.

– А выговор у вас вроде не чистый.

– Я француз. А скажи, друг, дети есть у хозяина?

– Две дочери.

– Значит, гувернер им не нужен.

– И гувернантка не нужна. Они уж на выданье!

– Остается только порадоваться за милых дев, – Шамбер улыбнулся. Добродушная улыбка давалась ему явно с трудом.

– Да радоваться пока вроде нечему. Был жених, ходил в дом, а потом и перестал. Отказали ему. Вот так-то?

– А почему ж отказали?

– Что-то заболтался я, – вдруг озабоченно сказал садовник и принялся усердно обрезать сухие ветки у куста смородины.

– Почему свадьба расстроилась? – упорствовал Шамбер. – Жених плох?

– Уходите, сударь. Не моего ума это дело. Грех это, совать нос в господские дела, – секатор угрожающе щелкал в его руке.

Больше мнимый камердинер ничего не добился. Это был риск, явиться вот так в дом незнакомого генерала, но Шамберу необходимо было проверить сообщения мадам де ля Мот. Он нисколько не сомневался в добросовестности Николь, но она могла что-то напутать или стать жертвой откровенного вранья.

Теперь Шамбер знал все, или почти все, о секретаре шведского посланника. Молодой человек из хорошей семьи, но имел несчастье родиться младшим из трех сыновей. Это и заставило его искать счастья за морем в чужой стране.

Николь отзывался о секретаре Дитмере, как о хорошем работнике, он был трудолюбив, честен и лишен обычных, свойственных молодым людям пороков. Он не играл в карты на большие деньги, не дружил с Бахусом, не покупал дорогих лошадей, словом, был бережлив.

– Это у вас в Швеции называется «бережлив», а в Париже говорят скуп, – ворчал Шамбер, читая аккуратные, пахнувшие духами послания Николь. А может, и не духами они провоняли, а лекарствами шведа Карлоса.

«В Стокгольме у Дитмера была невеста, но, видно, все расстроилось. Во всяком случае, в Россию он уезжал стремительно. Сейчас он захаживает в дом генерала Рейхеля. Дитмера не раз видели на прогулке с Адель Рейхель. Я с ней незнакома, но, говорят, резвая девица. Видно, потому они и ссорятся так часто. Нолькен говорит, что по лицу секретаря сразу можно понять, пребывает ли он в мирных отношениях с Адель или они опять “расстались навсегда”. Но, похоже, дело идет к свадьбе».

Это были не просто ценные сведения, а единственная ниточка, а если хотите, нить Ариадны, которая привела бы Шамбера к его сомнительному успеху. Дитмер жил там же, где работал, то есть в шведской резиденции. Он редко выходил из дому, а если и выходил, то не подчинялся никакому режиму. Если бы Шамберу надо было его просто убить, то это была бы простейшая задача. Пробрался в дом через окно и всадил нож спящему в горло. Но как прикажите вытащить из дома труп и доставить его в усадьбу Козловского? Адель Рейхель была приманкой. Сама того не ведая, она поможет Шамберу привести секретаря в нужное место, в нужный час. А Петров меж тем сидит на удобной лавке в доме купца Фанфаронова, пьет с Сидоровым брагу и уже по третьему разу объясняет очевидное: если ты будешь вести себя так, как я тебе велю, тогда деньги и уважение, но если ты начнешь выкамаривать, проявишь самостоятельность и обманешь меня вместе с Шамбером, тогда Тайная канцелярия и Сибирь.

– Ты будешь делать все, что тебе прикажет Шамбер. Все, кроме смертоубийства. Этого не делай ни за что, потом не отмоешься. Понял?

Сидоров покорно кивал головой. Вид у него был вполне уверенный, усы на круглой роже опять показывали без десяти минут два.

– А как распоряжение получишь, этими же ногами беги ко мне. И горе тебе, если не успеешь. Понял?

Голова опять опустилась вниз в безусловном утверждении.

11

Нельзя сказать, чтобы любовь Матвея перевернула всю жизнь Николь, но она заставила ее о многом задуматься и посмотреть на себя со стороны. Она не обманывала князя, когда признавалась ему в любви. Это было то самое чувство, которого она втайне ждала всю жизнь.

Наивность князя она называла честностью, в бесшабашности, часто нелепой, ей виделись смелость и удаль, болезненную застенчивость, которая иногда и ее вводила в краску, казалась скромностью и добротой. Впрочем, все это не так уж далеко от истины.

И на русский язык она перешла без всякого умысла. Монтень описал подобное лучше, чем это бы сделала я. «Латинский язык для меня как родной, я понимаю его лучше, чем французский, но уже сорок лет совершенно не пользуюсь им как языком разговорным и совсем не пишу на нем; и все же при сильных и внезапных душевных движениях, которые мне довелось пережить раза два-три за мою жизнь, и особенно в тот раз, когда я увидел, что мой отец, перед тем совершенно здоровый, валится на меня, теряя сознание, первые, вырвавшиеся из глубины памяти и произнесенные мной слова были латинскими: природа сама выбивается наружу и выражает себя, вопреки долгой привычке».

Разумеется, мы не можем скалькировать этот текст точно на внутреннее состояние Николь. В Петербурге она открыто пользовалась русским языком. Более того, она рассказывала в свете историю своих родителей, на этом и была основана ее «легенда», как говорят на современном шпионском жаргоне: «она приехала в Россию искать своих русских родственников». Но на разговор по-русски с Матвеем было наложено строгое табу. Она видела в нем опасного противника и надеялась любым способом узнать, насколько он опасен.

Если бы не задание Шамбера, никогда бы она не стала играть с князем в любовь. Но служба заставила. Она начала эту игру и заигралась. Вот тут ей и вспомнился рассказанный Матвеем сон. Это было по дороге из Польши. Произошла поломка кареты, они пошли гулять в цветущие луга. Тогда ее всерьез озадачило и смутило виденье Матвея: корабль в море, брызги пены в лицо, и она на палубе в красном плаще, а розовый шарф обвивает фок-мачту. Рассказ этот был столь точен, что Николь в первый момент испугалась. Неужели этот русский каким-то неведомым способом подсмотрел реальную картинку из ее жизни. Но ведь это полный абсурд, это невозможно! Князь тогда смутился и пролепетал, что видел корабль и даму у мачты во сне. Но ведь это знак! Сама Фата-моргана подсказывает им, что встреча их не случайна, а просчитана заранее на небесах! А дальше все пошло, поехало, вырвалось из-под контроля.

Впервые она увидела в князе Матвее мужчину, когда он стоял полуобнаженным на фоне весенней зелени. Бабочки уже направились в свой первый полет, гудели шмели, горько благоухала черемуха. Незамысловатый пейзаж вызвал в памяти очень тогда популярную оперу Скарлатти «Коринфский пастух», так, кажется, она называлась, а потом слово, как озарение «Адонис». Впрочем, мы уже говорили об этом.

Николь сама себе созналась, что в своем желании завлечь князя Матвея не заметила, как перешла опасную грань. Случилось ли это в тот вечер, когда они лежали между двух пыльных перин или все произошло гораздо раньше? Откуда-то пришло ощущение, что она с князем одно целое.

Николь вдруг обнаружила, что может быть застенчивой. Куда-то делось ее тщеславие, ей хотелось подчиняться, а не руководить. Она с удовольствием смеялась над своим недавним благоразумием. Днем и ночью Николь думала о князе, более того, мысленно советовалась с ним, и что удивительно, получала ответ на свои вопросы. А главное, его ласки были столь пленительны!

Матвей настаивает на слове «любовь», значит, это так и есть. Слово это обжигало губы, и она призналась себе, что никогда не была так счастлива.

Иногда трезвый голос брал верх. «Остановись, подумай, – брюзжал он, – соразмерь свои наивные мечты с реальностью! Тебя полюбит государыня, ты станешь своим человеком при дворе и получишь монаршее распоряжение на брак. А дальше что? Княгиня Козловская останется в России навсегда и будет счастлива, счастлива всем на зло? Но ведь это вздор, – вопил истошно трезвый голос, – ты же сама отлично понимаешь, что эта любовь обречена на провал».

Но пока все складывалось именно так, как мечталось. Госпожа Юшкова, как обещала, устроила встречу с государыней, которая произошла в интимной, домашней обстановке. Государыня была обряжена в шелковое, почти без украшения платье-робу, в кресле сидела неподвижно, как монумент, и только глаза были очень живы и любопытны. Она оглядела мадам де ля Мот с ног до головы, видно, мимолетная встреча на китайском торжище прошла для нее совершенно бесследной.

– Садись. Да какая ты молоденькая и свеженькая, ровно бутончик. Ну, рассказывай…

– Что рассказывать, Ваше Величество? – не поняла Николь.

– Про Париж рассказывай, – шепнула стоящая рядом статс-дама Юшкова.

– А что – про Париж?

– Все рассказывай, и про дома, и про улицы, про короля и королеву, про обычаи и нравы, про их двор. Ну, говори, говори. Только быстро, споро и не прерывайся.

Николь умела рассказывать, она знала толк в интересных подробностях, умела во время пошутить и анекдот вспомнить из жизни великих.

Царица слушала внимательно, отзывчиво, где надо смеялась или улыбалась иронично, а ежели что трагическое появлялось в рассказе, то тяжелое, мясистое лицо ее хмурилось, переносье перечеркивала твердая поперечная складка и губы брезгливо поджимались.

Меж тем рядом с государыней поставили маленький столик с круглой столешницей, принесли кофий в китайской чашке, серебряный молочник и сладости на малых тарелочках. Их величества сами изволили налить себе в чашку сливок. Государыня сделала большой глоток и зажмурилась от удовольствия.

Николь прервала свой рассказ, простая вежливость подсказывала, что надо дать царственной слушательнице передохнуть и спокойно потрапезничать. Но не тут-то было. Статс-дама Юшкова довольно бесцеремонно и больно толкнула Николь в бок.

– Ты говори, говори, – прошипела она.

– Но меня уже не слушают.

Николь уже устала… В комнате не было часов, но она готова была поклясться, что молотит языком без умолку не менее двух часов, а может, и того больше.