Талия, конечно, не так, как прежде, держится у меня до сих пор, но в состоянии глухой тоски я всякий раз отчетливо вижу, как она заплывает.

Все, что я сказала выше, относится к обычному, самому заурядному одиночеству. А ведь, как ни крути, — из Одессы я вернулась брошенной…

Да, я сама гордо повернулась посередине улицы Пушкина, самой красивой улицы мира, и ушла не оглядываясь… Да, он бежал за мной, упрашивал вернуться, но ведь себя не обманешь, хоть иногда это и удается. Бросил меня он. Первый.

Задолго до нашей встречи. И я подозреваю, что не меня одну.

Бедная Бэла, думала я тогда с деланной иронией, наверное, нелегко быть средоточием такого упорного внимания, такой неистребимой, как тараканы, преданности. Нет, я сравнивала с клопами. Они тогда были подлинным бичом Москвы. Тараканы пришли позже…

В общем, зря я иронизировала… Чуть позже я убедилась, что и сама увязла в точно таком же… По самые уши.

Что говорить — обидел меня рыжий! Очень обидел. Просто ранил. Глубоко и больно. В момент удара боль была нестерпимая, но короткая. Теперь же душа саднила глухо и без передышки.

В таком-то состоянии я и встретила нашего француза Дмитрия Владимировича Мерджанова. Я его сперва не узнала. Сперва я на него рассердилась…

2

Незадолго до Нового года я шла домой с Пушкинской площади и вдруг заметила, что за мной увязался какой- то черный и бровастый. На длинном, крючковатом и явно грузинском носу его сидели очки в толстой модной оправе.

Что же это такое, возмущенно подумала я, совсем нет прохода от этих грузин. А в том, что он именно привязался ко мне, а не просто так идет по своим делам, не было никакого сомнения.

Вы же сами, девочки, знаете, как это сразу чувствуешь. Идешь по улице, и все вроде прохожие как прохожие, спешат по своим делам, и вдруг замечаешь, что между тобой и каким-нибудь типом словно протягивается некая незримая нить…

Нет, это не совсем точно. Даже не нитка, а какой-то жесткий металлический стержень, потому что если ты от возмущения ускоряешь шаг, то и он его ускоряет, если ты замедляешь шаг, то замедляет и он, а стоит тебе остановиться, и он останавливается как вкопанный. Правда, при этом делает вид, что его что-то заинтересовало в витрине или на афише. В общем — «Сети шпионажа», трофейное кино.

В таких случаях я любила выбрать местечко понеуютнее, где нет ни витрин, ни афиш, ни досок «Мосгорсправки», где нет ничего, кроме бегущей толпы, и с самым дурацким видом вдруг замереть прямо посреди человеческого потока, повернуться к нему лицом и стоять так минуту, две, пять, наблюдая, как этот несчастный топчется на тротуаре и изображает, что у него шнурок развязался или что-то срочно нужно найти в карманах, или останавливая прохожих за рукав и спрашивая какую-нибудь чепуху. И не спускать с него глаз, пока у бедолаги нервы не выдержат и он либо, развернувшись, потрусит в противоположную сторону, либо, пряча глаза и отворачиваясь, прошмыгнет мимо. И тогда можно будет спокойно идти дальше.

Подходили они с предложением редко, за всю мою жизнь раза два-три, не больше. Однажды, много лет спустя, я у одного из этих смельчаков, когда мы с ним познакомились поближе, спросила, чего же он так долго выжидал? Он помялся, помялся и признался, что очень страшно было. И не просто боязнь отказа ему мешала, а что-то большое…

— Что-то необъяснимое, — смущенно пробормотал он.

— Наверное, это из-за моего роста и комплекции? — предположила я.

— Не только из-за этого… — ответил он.

— А из-за чего же?

— Не знаю, как сказать… Наверное, из-за того, что у вас внутри…

— Да? — сказала я и вспомнила слова скульптора, который с пьяной категоричностью отрубил Илье: «Она больше женщина, чем ты мужчина».

Наверное, и этот храбрец имел в виду что-то похожее…

3

Человек же, которого я не узнала, и не думал прошмыгивать мимо или смущаться. Он прямиком направился ко мне и сказал:

— Здравствуй, Маша! Ты меня не узнаешь?

И только тогда я его наконец узнала. Это был мой школьный учитель французского языка. Мы с девчонками, разумеется, звали его просто Французом. На самом же деле он был аджарцем и родился в селе под Батуми.

— Здравствуйте, Дмитрий Владимирович, — сказала я.

В жизни не встречала человека, который мог так измениться всего за каких-то полгода… Правда, я и сама за эти полгода очень сильно изменилась, но не настолько же! И только спустя минут десять я догадалась, что он сбрил свои роскошные сталинские усы.

Зачем же он столько времени шел за мной и не признавался? — удивилась я. Меня-то он наверняка сразу узнал. Я же усов не сбривала. Значит, просто хотел подольше полюбоваться, как я при ходьбе задницей кручу…

И он сразу стал мне совершенно понятен. Это позже, в годах, мы начинаем ценить любое внимание, но тогда мне это было крайне неприятно. Тогда я, дурочка, еще была уверена, что мое внутреннее содержание гораздо ценнее того, что у меня снаружи. И притом имела в виду совсем не то, что скульптор, — не сексуальность, а свою неповторимую душу и недюжинный интеллект.

— Как ты живешь? — спросил он, строго заглядывая мне в глаза. — Поступила в институт? Ты, кажется, хотела в медицинский?

Он никак не мог найти со мной правильного тона и злился из-за этого. Ведь с какой бы целью он ни увязался за мной, еще полгода назад я была его ученицей, и освободиться от этого ему было нелегко. К тому же он, наверное, чувствовал себя рядом со мной чуть ли не дедушкой. Знал бы он о Наркоме… Между прочим, тот тоже был грузин.

— Это мама хотела, — по-взрослому, как равная, усмехнулась я. — А мне больше нравился библиотечный…

— И что же? — все еще учительским тоном спросил он, но, спохватившись, по-свойски улыбнулся, подмигнул и добавил игривым тоном: — Поступила в библиотечный или не сдала иностранный?

Это была тонкая шутка, так как французский я знала лучше всех в классе и иногда, когда он заболевал, даже вела вместо него уроки.

Французским языком с трех лет занималась со мной бабушка, и поэтому у нас с Дмитрием Владимировичем постоянно возникали разногласия по поводу произношения того или другого слова. Дошло до того, что он однажды поймал меня после уроков в коридоре и попросил при всем классе замечаний ему не делать. Он сказал, что воевал, и поэтому у него был четырехлетний перерыв и он кое-что подзабыл, что каждый вечер занимается и очень благодарен за мои замечания. Он попросил меня передать привет моей бабушке и пошел по коридору, важно и строго неся свою голову с густой черной шевелюрой, зачесанной тоже по-сталински немножко вверх и назад.

Он был самый строгий из всех наших учителей. На его уроках всегда стояла мертвая тишина. Говорил он негромким отчетливым голосом и багровел от гнева, когда кто-нибудь нарушал дисциплину. Краснел он и когда я его поддразнивала, то выставляя обтянутую грудь, то показывая больше, чем положено, ноги…

Войдя в класс, он обычно доставал из брючного кармана большие золотые часы, маслянисто поблескивавшие в свете электрических ламп (мы учились во вторую смену), с мелодичным боем открывал крышку и клал часы на стол. И весь класс благоговейно замирал, чтобы не пропустить этого звона.

А когда девчонки забегали за чем-нибудь в учительскую, то видели одну и ту же картину: он всегда стоял лицом к окну под открытой форточкой и курил сигарету «Чайка», вставленную в толстый мундштук темного янтаря с золотым колечком на конце.

Сигареты эти продавались в маленьких пачках по десять штук и стоили рубль. У Дмитрия Владимировича они почему-то всегда пахли крепким одеколоном. Может, оттого, что лежали в кармане с надушенным носовым платком? Это было жутко шикарно и безумно нравилось девчонкам. Они все были в него тайно влюблены. Ему было тогда лет тридцать, никак не больше.

— Нет, — ответила я ему, — в этом году я никуда не поступала.

— Почему? — живо поинтересовался он. — Уж в ком, в ком, а в вас-то с Татьяной я был совершенно уверен.

— Бабушка умерла, и мне было не до этого… — сказала я, еле сдерживая слезы. На меня опять вдруг навалились все мои несчастья одновременно: и бабуля, и Нарком, и этот проклятый рыжий…

— Прости, Маша, я не знал, — тихо сказал он, участливо пожимая мне руку. Все-таки выдавил он из меня слезу.

4

Мы остановились у моего подъезда.

— Вот здесь я живу, — сказала я, промокая слезы уголком платка. Идти в пустой дом мне совсем не хотелось. Я знала, что в таком состоянии прореву целый вечер и даже не смогу читать.

— Как же ты живешь… одна? — осторожно спросил он.

— Так вот и живу… — прерывисто вздохнула я.

— Может, тебе нужна помощь? Деньги или еще что?..

— Нет, спасибо, Дмитрий Владимирович, — вздохнула я. — Деньги у меня есть, я хорошо зарабатываю.

— Ты пошла на работу?

— Нет, я шью на дому. Бабулечка меня научила. Только вы никому не говорите, а то патента у меня еще нет… — Я попыталась улыбнуться, и он с готовностью улыбнулся мне в ответ. Улыбнулся как равной.

— Если вы теперь такая важная персона, — сказал он по- французски, — то не соблаговолите ли посетить со мной известное вам кафе на Арбате и откушать там мороженое с клубничным вареньем?

— Пожалуй, — величественно ответила я тоже по-французски, — но только в том случае, если вы пообещаете, что мороженое будет шоколадное…

Мы рассмеялись. В это кафе-мороженое он однажды водил нас с Татьяной, когда мы еще учились в девятом классе. Мы тогда с Дмитрием Владимировичем втайне от всей школы готовили к Ноябрьским праздникам сатирический монтаж по «Клопу», «Бане» и стихам Маяковского.

Он жил рядом с нами на Суворовском бульваре, но домой нас пригласить не мог, так как сестра, у которой он жил, только что родила двойню. Поэтому он и повел нас в это кафе. Мы объедались мороженым и жутко хохотали, примеривая сцены и персонажи Маяковского к нашим школьным делам и некоторым нерадивым ученицам.

Наше выступление имело невероятный успех, и нас еще долго приглашали на всевозможные районные показы.

Попросив его минуточку подождать, я отнесла домой рулон бортовки, за которой ходила в отдел тканей ЦУМа, заодно переоделась, и мы отправились на Арбат.

В кафе он к мороженому заказал для меня бокал шампанского, а для себя коньяк «Самтрест» пять звездочек.

— Ты ведь уже взрослая, — строго улыбнулся он. Наверное, снова вспомнил, что он учитель.

5

Мы помянули бабушку, маму… Погрустили. Потом вспоминали наши школьные дела, смеялись. Потом я поинтересовалась, как поживают его племянники-близнецы.

Потом он заказал мне второй бокал шампанского, а себе снова коньяк, и принялся на чистом французском языке уговаривать меня поступать в институт иностранных языков хотя бы на вечернее отделение. Он сказал, что у него там работает фронтовой дружок, который поможет, хотя мне помогать не нужно.

Я по-французски, чтобы сделать ему приятное, согласилась.

А на следующий год и вправду поступила…

Он был чрезвычайно мил в тот раз в кафе. И вообще мы прелестно смотрелись со стороны. Ласково-снисходительный, чуть ироничный учитель и его ученица, осмелевшая от шампанского, мужского внимания и самостоятельности.

Мы болтали все больше по-французски, и он мне высказал много такого, что по-русски просто не решился бы произнести.

Потом мы с ним пошли в кинотеатр «Художественный» на последний сеанс и смотрели «Пармскую обитель» с Жераром Филиппом в главной роли.

Во время фильма я все время чувствовала его ищущее колено. Но когда я решительно отодвинулась и строго посмотрела на него, он тут же убрал ногу, а заодно и руку, которой постепенно стремился накрыть мою ладонь, лежащую на подлокотнике.

Мне не было жалко ни руки, ни ноги, но я очень увлеклась фильмом, мне безумно нравился Жерар Филипп, и если бы Дмитрий Владимирович сразу смело прижался ко мне ногой и забрал бы мою руку в свою, то я, наверное, среагировала бы иначе и, скорее всего, оставила все как есть, тут же об этом забыла и продолжала смотреть кино. Но то, что делал учитель, выводило меня из себя и отвлекало от фильма/ И слишком напоминало молодость и походы в кино с Алексеем… Где-то он там, бедняга? — со вздохом подумала я и опять сосредоточилась на экране.

После кино он проводил меня до дома и долго не хотел уходить. Мы замерзли, зашли в подъезд и постояли у окна на лестничной площадке между первым и вторым этажами. Там было так тепло, что его очки запотели, и он долго протирал их своим надушенным платком. Я сразу же вспомнила наши с Татьяной предположения и, вспомнив еще и о часах, спросила, не сломались ли они, ведь он за весь вечер ни разу не достал их из кармана.