Нас это вполне устраивало, поскольку позволяло держать наши сердца на ржавых амбарных замках. Всерьез к этим ребятам мы не относились. Они это чувствовали и не предъявляли к нам никаких претензий, ибо не надеялись на их удовлетворение, хотя были далеко не прочь.

По-моему, один из Колей был серьезно в меня влюблен. Но так тщательно скрывал все за напускной бравадой, что мне это совершенно не мешало.

Кроме того, мы, к нашему общему удивлению, начали посещать бассейн «Чайка». Но это было чисто физкультурное мероприятие, так как, вопреки всем Танькиным надеждам, из тумана навстречу нам выплывали накрашенные бантиком губы перезрелых дам и сверкающие каплями хлорированной воды энергичные лысины. Молодежи в бассейне было мало. Может, мы ходили в неправильное время. Мы попытались сменить график, но результат был точно таким же.

Дмитрий Владимирович после нашей памятной встречи так ни разу и не позвонил. Я пребывала в такой глухой тоске, что раз или два, подчиняясь внезапным приступам ностальгии, приходила к нашей старушке школе и с какой-то завистью, разбавленной удовлетворением и подкрашенной тайным ехидством, смотрела на молоденьких, хорошеньких, но таких глупеньких девчонок, половина из которых, та, что изучала французский, была влюблена в своего импозантного учителя. А вторая половина изучала немецкий язык. Так уж была устроена наша школа.

Разумеется, я и не рассчитывала увидеть Дмитрия Владимировича. И не увидела… Мне даже стали приходить в голову разные печальные мысли о том, что мы с Татьяной поступили правильно, замкнув наши сердца. Что мужчинам, даже самым, казалось бы, надежным и самостоятельным, просто нельзя верить.

А об Алексее я вообще не думала, так как это было совершенно бесполезно и безнадежно. С его деньгами все вышло гораздо проще, чем я предполагала. Мы с Екатериной Михайловной, его мамой, случайно встретились в соседней булочной на улице Станиславского.

Я, жутко смущаясь, издалека завела разговор об Алексее, она прервала меня и сказала, что все знает, что ей звонили на работу и вызывали в органы, на Петровку… Она, как мне показалось, с удовлетворением сообщила, что его снова поймали.

— И никаких его поганых денег я не возьму, — строго глядя на меня, сказала она. — Хочешь — потрать, хочешь — выкинь на помойку. Насчет денег в органах ничего не говорили…

Суровая у него была матушка.

Так я внезапно оказалась владелицей тридцати тысяч рублей. На эти деньги можно было свободно купить «Победу", которая стоила шестнадцать тысяч, и съездить на все лето в Сочи, ни в чем себе там не отказывая.

Но я их пока не трогала. Они так и лежали на полке для головных уборов в прихожей, в картонной коробке из-под моих итальянских лакировок, купленных в Одессе. На хлеб и на кино мне хватало, а одежду я изобретала и делала для себя сама.

Да и франтиться мне было не для кого. Татьяна звала меня в свой институтский ДК, но мне было не до того. Я все время была в подавленном состоянии. С одной стороны, я лезла на стены от одиночества и уже погладывала на заветную полку с любовной литературой, чтобы в кресле, как в ранней юности, без чьей-либо помощи забыться в скромном и облегчающем наслаждении, но так себе ни разу и не позволила этого.

В ванной случилось, правда, раз, но, честное слово, это было внезапно, на ровном месте, без всяких таких мыслей, просто я как-то неосторожно коснулась себя тугой струей воды, и… И не смогла остановиться.

Но кто осудит бедную девушку, которая могла бы воспользоваться услугами на все готовых однокурсников Татьяны или многочисленных мужчин, которые преследовали ее повсюду взглядами, буквально прожигающими одежду, однако не воспользовалась. Она берегла себя для подлинного, настоящего, чистого чувства. А оно не приходило и не приходило, и не приходило, и не приходило, и не при…

5

Вот в этот-то момент, когда я, можно сказать, окончательно утратила веру в худшую половину человечества (если уж мы считаемся лучшей), и появился Дмитрий Владимирович.

Он позвонил по телефону — оказывается, телефончик-то у него был — и попросил разрешения зайти буквально на десять минут по очень важному делу, если, конечно, я не занята, а если занята, то он может зайти и завтра после школы.

Я была не занята и до его прихода успела принять душ, нагреть щипцы на газу и подкрутить концы волос. Тогда я их носила до плеч с пробором на левой стороне, и если не ленилась завиваться, то прядка волос очень красиво ложилась наискосок через лоб над правой бровью, как у Дины Дурбин.

Он пришел в пять часов вечера изумительно усатый, пахнущий морозом, в запорошенном снегом пальто с шалевым воротником из светло-коричневой цигейки с переливами. В руках он держал странный громоздкий предмет, укутанный в оберточную бумагу и перевязанный голубой лентой.

На лестничной клетке он долго, поставив свой сверток у стены, стряхивал снег с пальто. Я отметила шелковую простеганную, дорогую подкладку. В прошлый раз он был в совсем другом пальто.

Потом он, весело надувая щеки, сдул снег со своего загадочного свертка и протянул его мне, сказав по-французски:

— Сударыня, примите это с самыми искренними извинениями за столь долгое отсутствие. Поверьте, что для того были более чем уважительные причины.

— Принимаю вместе с извинениями, — сказала я и, присев в шутливом книксене, приняла у него сверток, который оказался легче, чем можно было подумать, глядя на его размеры.

Под бумагой была корзина чайных роз. Тех самых, которые с этого дня по совершенно понятным причинам стали моими любимыми цветами на всю жизнь.

Именно Дмитрий Владимирович в этот вечер сказал мне по-французски, что находит в чайных розах большое сходство со мной, и я ему безоговорочно поверила.

Он объявил, что сегодня у него два праздника. Во-первых, ему наконец дали жилплощадь. И не комнату в коммуналке, а самую настоящую отдельную однокомнатную квартиру на Малой Бронной, недалеко от школы.

Помог ему в этом его фронтовой товарищ, с которым они вместе работали в политотделе армии. Дмитрий Владимирович в качестве переводчика, так как второй язык после института у него был немецкий, а его друг — главным редактором армейской газеты. Они долго не виделись, случайно встретились, и оказалось, что тот теперь работает в Моссовете большим начальником. Он и ускорил решение вопроса.

— А второй праздник… — Он загадочно улыбнулся и протянул мне «Вечернюю Москву». — Вот здесь, на последней странице. — Для верности он указал мне пальцем где.

Я прочла:

«Мерджанов Дмитрий Владимирович, прож. Суворовский б-р, 12, кв. 64, возбуждает дело о разводе с Мерджановой Натальей Семеновной, прож. ул. Чайковского, 13, кв. 15. Дело подлежит рассмотрению в нарсуде 3-го уч. Краснопресненского р-на г. Москвы».

— Дело слушалось сегодня, и народный судья Куте- пов В. Н. постановил: брак между гражданином Мерджа- новым Д. В. и гражданкой Мерджановой Н. С. расторгнуть, — казенным судейским голосом провозгласил Дмитрий Владимирович. — По этому поводу, — продолжал он по-французски и совершенно другим голосом, — позвольте пригласить вас в новую, но уже отремонтированную квартиру на предварительное новоселье и на праздник освобождения.

Я не успела ничего ответить, как раздался звонок в дверь. Я открыла. Это была вся облепленная снегом, похожая на снежную бабу Татьяна. Она, видите ли, проходила мимо и потому заявилась без звонка.

Когда она увидела в гостиной за столом около корзины цветов нашего француза, то чуть не брякнулась в обморок. Сперва стала белой, как снег на ее цветастом платке, потом красной, как вареная свекла, и еле-еле выдавила из себя дурацкое школьное: «Ой, здрасьте, Дмитрий Владимирович».

И поделом ей! Даже Дмитрий Владимирович растерялся. Ну тут начались обычные «охи» и «ахи», потом, выслушав подробный отчет о том, где она учится, на каком курсе и почему она до сих пор не настояла на том, чтобы я продолжила свое образование, он начал приглашать к себе и Татьяну.

Она, нахалка, с минуту поотнекивалась и тут же согласилась, несмотря на то, что я все время за спиной француза делала ей глаза. Сначала извиняющиеся — мол, я сама не понимаю, как он у меня оказался, а потом страшные — мол, не вздумай соглашаться на его приглашение. Но она согласилась и, как выяснилось, оказалась совершенно права, так как на новоселье был приглашен и товарищ из Моссовета.

Когда я об этом узнала, то тут же успокоилась. А то ведь мне показалось, что Дмитрий Владимирович, которого я не без основания уже считала своим кавалером, переключился на Татьяну.

6

Вечеринка прошла чудесно. В квартире еще не было никакой мебели. Все сидели на чемоданах, а меня посадили на плотно свернутый и перетянутый ремнем, чтобы не разворачивался, матрас, на котором, очевидно, и спал Дмитрий Владимирович.

Стол был устроен из табуретки, накрытой чертежной доской. Мы пили шампанское и заедали пирожными, которые Дмитрий Владимирович купил в известном магазине в Столешниковом переулке.

Товарищ из Моссовета оказался замечательным дядечкой, просил называть его дядей Ваней и все время напевал:

Дядя Ваня, хороший и пригожий,

Дядя Ваня всех юношей моложе.

Дядя Ваня, прелестный наш толстяк,

Без дяди Вани мы ни на шаг.

Ему было лет пятьдесят, он действительно был толстячком, но таким энергичным, веселым и обаятельным, что мы невольно забывали о его возрасте, весело дурачились с ним и танцевали под оперу Бородина «Князь Игорь», которую передавали по радиотрансляции.

Потом они вдвоем провожали нас до моего дома. Танька от Дмитрия Владимировича позвонила домой и предупредила мать, что останется у меня.

Конечно, они попытались зайти к нам «на чашечку кофе», но очень не настаивали.

Я, честно говоря, побаивалась Татьяниной реакции на все случившееся, но оказалось, что реагирует она правильно. Детское ее увлечение Дмитрием Владимировичем давно и бесследно прошло.

Выслушав нашу с ним историю во всех самых мелких подробностях, она торжественно объявила, что наконец хоть одной из нас повезло. Она ни секунды не сомневалась в серьезности намерений своего бывшего кумира. Я же, наоборот, расслабленно возражала ей.

— А корзина чайных роз! — восклицала она.

— Ну, может, просто ухаживает?..

— Когда просто ухаживают, приносят три гвоздички, бутылку портвейна «777» и шоколадку.

— А почему он так долго не появлялся?

— А усы? — поднимала указательный палец к потолку она. — И потом, как ты, дурочка, не понимаешь, что он хотел прийти к тебе свободным! Обеспеченным жилплощадью! А то бы я подумала, что он обхаживает тебя, чтобы прописаться в твоей квартире. Ведь ты и сама небось так подумала в первый раз. Мол, услышал, что ты осталась одна на бескрайней жилплощади, и спикировал. Ведь подумала, скажи честно?

— Даже и в голову не пришло.

— Потому что дура! — рассердилась Татьяна. — Так тебя любой вокруг пальца обведет! Опомниться не успеешь, как останешься на улице в чем мать родила. А тут сразу видно благородного человека. Он специально дождался, когда ему дадут жилплощадь, чтобы ты ничего плохого про него не подумала. Это очень тонко с его стороны.

— А возраст?

— А что возраст?

— Он же лет на семнадцать старше меня.

— Во-первых, не на семнадцать, а на пятнадцать…

— Откуда ты знаешь?

— Когда мы на Новый год переодевались в кабинете директора, я подглядела в его личном деле… — сказала Танька, слегка покраснев.

— Ну пятнадцать — это тоже будь здоров! — сочла необходимым возразить я и подумала про себя, не рассказывать же ей про Наркома.

— Во-первых, кавказцы все долгожители, во-вторых, вы потрясающе смотритесь вместе, а в-третьих, — скажи-ка, пожалуйста, на сколько лет твой дедушка был старше твоей бабушки?

— На шестнадцать… — пробормотала я, постепенно теряя способность к сопротивлению.

— Что и требовалось доказать! — воскликнула очень довольная собой Танька. — И потом, — добавила она тихо и совершенно серьезно, — если уж не я, то пусть ты. И за меня тоже… Должно же кому-то из нас в конце концов повезти. А потом, может, и моя очередь настанет…

7

В общем, выдала она меня замуж.

Правда, я еще долго сопротивлялась. Дмитрий Владимирович, понимая мое состояние, не торопил меня с ответом. Предложение он сделал на 8-е марта, но до мая я ничего не могла решить.

Прежде всего потому, что Лешка, мой бедный, сладкий, израненный ежичек, у меня из головы не уходил, как я ни старалась его прогнать.

Нет, я его уже не любила, хоть и пробирал мороз по коже, когда я вспоминала, как он в первый раз меня нагнул, и почему-то еще раз хотелось испытать эту боль, которая следует сразу же за немыслимым наслаждением.