Юрий Перов - Прекрасная толстушка. Книга 1

Под ее хриплые проклятья я заснула. Мне снились сперва голые мужики с торчащими пылающими членами, которые тянулись ко мне и шевелились, как змеи, покачивая смертоносными головами… Я, тоже совершенно голая, пыталась укрыться от них в какой-то пещере и отмахивалась руками, шлепая их по гладким горячим головкам, которые, несмотря на мои отчаянные усилия, обвивали меня кольцами, вкрадчиво скользили по мне, направляясь в самые укромные местечки, и наконец проникали всюду, доставляя нестерпимое наслаждение, по силе равное или превышающее ту боль, которую я совсем недавно испытывала. И я сама извивалась, и сжимала их изо всех сил руками, и рычала, и выла от страсти, и умоляла их сильнее, еще сильнее, еще сильнее сжимать меня сладостными кольцами, еще глубже, еще, еще, еще глубже проникать в меня…

Очнулась я оттого, что кто-то осторожно тронул меня за плечо. Я открыла глаза. Рядом с кроватью, склонившись ко мне, стоял медбрат, который ассистировал при операции, и внимательно всматривался в мое лицо.

— Что с вами? Вам плохо? — шепотом спросил он.

— А? Что? — спросила я, еще не совсем проснувшись и ощущая его горячую руку на своем плече как часть моего кошмарного сна.

— Вы так громко стонали во сне… — сказал медбрат и шевельнул рукой, собираясь ее убрать, но я молниеносным движением перехватила ее и крепко сжала, как сжимала моих ночных пришельцев из сновидения.

— Нет, нет, — пробормотала я, — только не уходите… Посидите со мной… Мне так страшно, так плохо…

— Ну хорошо… — сказал он, осторожно присаживаясь на край кровати. Да так, что я — о Господи! — почувствовала его всем бедром. — Только скажите, что с вами? Может, нужна помощь?…

— Да, да, нужна, — стуча зубами от внезапного озноба, прокатившегося волной по телу, но не выпуская его тяжелой руки, прошептала я и обвела палату шальным преступным взглядом, лихорадочно соображая, что же делать…

В палате было темно. Над дверью горела синяя лампочка дежурного освещения. Заливисто по-мужицки храпела Тамарка, ей тихо подхрапывали и подсапывали остальные подружки по несчастью.

— Да у вас, кажется, температура… — озабоченно сдвинул брови медбрат.

— Да, да, температура и сердце… Вот, посмотрите, послушайте…

С этими словами я отвернула одеяло и одним движением свободной левой руки содрала с плеча свою тоненькую ночную рубашку, обнажив при этом полностью левую грудь с уже торчащим и, кажется, даже дрожащим от возбуждения соском, а правой рукой я положила на нее его послушную от изумления ладонь. От этого прикосновения меня точно пронзило током от груди до пятки, бедра мои непроизвольно напряглись, и я почувствовала, что еще одно совсем крошечное усилие и… Я слегка расслабила бедра в надежде, что произойдет еще хоть что-то, хоть одно движение, от которого по всему телу как по бикфордову шнуру пробежит стремительный огонь и взорвет последним наслаждением уже готовую, пульсирующую, начиненную болью и желанием бомбу. И он сделал это движение. Прокашляв внезапно застрявший в горле комок, он сказал:

— Да… Возможно, и сердце… — И робко, как бы в подтверждение этих слов, сдавил грудь своей огромной раскалившейся лапищей.

Я снова сжала и снова отпустила бедра, не пуская побежавший огонь совсем туда, вниз, к бомбе. Я, наглая, надеялась, что будет еще что-то, что будет продолжение.

— Да, доктор, сердце… Очень… Послушайте… — бессвязно пролепетала я и, схватив его свободной левой рукой за лацканы халата, потянула его голову к груди.

Он послушно склонился. И как только его невидимая в синих сумерках щетина царапнула мой напрягшийся сосок, не искра, а ничем не сдерживаемая лавина огня прокатилась по моему телу и уже я вся взорвалась, вылетев, исчезнув на неопределенное время из этой жизни.

Когда я открыла глаза, он, воровато оглядываясь на спящую палату, укрывал меня одеялом и бормотал:

— Ничего, ничего, это сердце, это бывает, я сейчас принесу вам лекарство…

Он выбежал из палаты.

Я огляделась. В палате стояла настороженная тишина. Тамарка не храпела. Никто ей не подсапывал. Когда торопливые шаги медбрата смолкли в коридоре, прозвучал еще более хриплый, чем обычно, Тамаркин голос:

— Ну ты, Маня, даешь! Все отделение разбудила.

Я молчала, не зная, что ей ответить, не зная, догадалась она или нет.

— Приснилось что или куда стрельнуло? — спросила Тамарка.

— Да сердце у ей… — отозвалась другая больная, которая проснулась, наверное, раньше Тамарки. — Доктор за каплями побежал.

— Это бывает. У меня в другой раз так кольнет, что ни бзднуть, ни перднуть! Стоишь, как конный статуй с яйцами, и грехи свои вспоминаешь, чтобы не окочуриться без покаяния… Ничего, сейчас он тебе накапает, и ничего…

Я тихо перевела дух. Лицо мое пылало от стыда. Когда медбрат принес что-то вонючее и горькое в маленьком больничном стаканчике, я, стараясь не встречаться с ним взглядом, привстала на кровати, придерживая одеяло у подбородка, залпом выпила эту гадость и, не глядя на него, протянула стаканчик.

— Если что — позвоните… — сказал медбрат, и я в его голосе различила едва уловимую усмешку.

— Позвоним, не сомневайтесь, доктор, — игриво сказала Тамарка невинным голосом на два тона выше обычного. — А там у вас еще стаканчика не найдется?.. Только чего-нибудь покрепче… — И она захохотала своим обычным, прокуренным, хриплым хохотом.

Я легла на спину и почувствовала большую, вкрадчиво надвигающуюся боль внизу живота.

6

Наутро температура у меня поднялась до тридцати девяти. Ко мне вызвали заведующую отделением, мамину подругу Ольгу Николаевну, которая, разумеется, тут же меня узнала и начала шепотом материть за то, что я не обратилась к ней с самого начала.

У меня началось воспаление придатков. По-научному — андексит. Болезнь эта протекала невероятно трудно. Меня перевели в другую, двухместную, палату, где рядом со мной лежала пятнадцатилетняя школьница Настя, забеременевшая от отчима. Ее привезли с жутким кровотечением после криминального аборта, который ей делала на кухонном столе вязальной спицей какая-то грязная цыганка, живущая в переулке за Павелецким вокзалом.

Настю выходили. А меня Ольга Николаевна предупредила, что детей у меня, скорее всего, не будет. Разве что если случится чудо… И то после того, как я проведу несколько курсов лечения на специальных курортах в Саках, в Крыму, или в Куяльнике, под Одессой.

Надо сказать, что Слава, так звали того самого медбрата, когда мне было особенно плохо, а это был довольно продолжительный период, не отходил от нас с Настей ни на шаг. Он много сделал для моего выздоровления.

В те дни, когда у меня была температура под сорок и Ольга Николаевна боялась за мою жизнь, так как с минуты на минуту мог начаться перитонит, когда я корчилась от невероятной боли и теряла сознание, Слава просто сидел рядом со мной на больничной табуретке и держал меня за руку. И это была для меня самая большая помощь. Он словно удерживал меня над черной бездной, куда я стремилась всей своей изболевшей душой.

О чувстве стыда за тот ночной случай я уже забыла.

Когда было не его дежурство, я смотрела на краснеющую кленовую ветку, которая от малейшего ветерка скреблась в наше окно, как бездомная кошка. Помню, что мне было ее безумно жалко… Особенно когда с нее начали по одному опадать листья… Я даже вспомнила рассказ ОТенри, в котором больная девушка внушила себе, что умрет, когда с ветки упадет последний лист. Он, кажется, так и назывался — «Последний лист». В рассказе художник нарисовал лист на стене и спас девушку. Мои же листья все облетели. А спас меня Слава.

7

Через два месяца после того, как меня выписали из Второй градской больницы, я сочла своим долгом позвонить Славе и пригласить его к себе домой. Я хотела в знак благодарности сшить ему брюки или что-нибудь еще, так как те единственные брюки, в которых ходил он, были неумело зашиты сзади на протертых местах.

Он пришел с охотой. Я его сперва даже не узнала. Ведь в больнице он был всегда в шапочке, а тут оказалось, что у него густая шевелюра и прическа бобриком. Он был настолько похож на ежика со своими острыми круглыми глазками, что я еле сдержалась, чтобы не погладить его по упруго стоящим волосам.

Брюки я ему сшила. А к ним еще модную твидовую курточку с вельветовой кокеткой. Потом я сшила брюки и его товарищу, потом заузила брюки всем стилягам с его курса. Потом они всей гурьбой ходили ко мне есть жареную картошку между лекциями и дежурствами. Приносили много пива, портвейна… В общем, было весело. В конце концов я заставила их забирать пустые бутылки с собой, а то замучилась выносить их через черный ход на помойку. Потом они и картошку начали жарить сами.

Со Славой мы несколько раз переспали. Первый раз я сделала это из чувства благодарности и справедливости. Мне все-таки не давала покоя мысль о том, что я его тогда в больнице поимела без его на то согласия.

Он был чудный мальчик, и нам с ним было хорошо и спокойно до тех пор, пока, болтая после очередной близости в кровати, он не признался, что на самом деле он по своей природе любит худых, черных и стервозных, как Тамарка-штукатурщица, что он даже несколько раз побывал у нее, когда я болела… Свой адресок она ему на прощание сунула в карман халата, когда выписывалась… Потом он признался, что на первом курсе есть один маленький остроносый и крикливый галчонок, мимо которого он спокойно пройти не может…

— Но ты очень хорошая, ты не думай… — в конце разговора поправился он.

— А я и не думаю, — сказала я и по-матерински, хоть он был на несколько лет старше меня, погладила его по голове. — Я все про тебя, ежик, знаю. И про себя..: Нам ведь хорошо с тобой?

— Конечно! Еще бы! — удивился он вопросу и потянулся за сигаретами «Джебел», которые только-только начали появляться в табачных киосках.

— Дай и мне одну, — сказала я.

Дружить мы с ним после этого разговора не перестали, а наши интимные отношения вскоре, когда он поближе познакомился со своим галчонком и начал приводить ее ко мне в гости, сами по себе прекратились и переросли в дружеские.

8

Разыскивать мне его после получения известного письма не пришлось, так как он был постоянно на виду.

С тех пор он стал академиком, профессором, лауреатом всевозможных премий. Занимается он теперь не гинекологией, как вы можете подумать, а совершенно другой областью медицины. И стал в этой области всемирно известным специалистом.

Огромные мужицкие его лапы оказались способны к немыслимо тонким, сложнейшим операциям, которые он сам и разработал.

Его работа в гинекологическом отделении в качестве медбрата была короткой и совершенно случайной. Его затащил туда дружок-однокурсник. А в той клинике, куда он хотел бы пойти работать в любом качестве и которую со временем возглавил, тогда не было свободных рабочих мест.

Кроме медицины, он в последнее время ведет активную общественную деятельность и временами его мало изменившееся с возрастом лицо с молодыми, колючими глазами месяцами не сходит с экранов телевизоров.

Конечно, у него больше, чем у кого-либо, было бы оснований быть автором этого загадочного письма, так как именно он мог бы бросить к моим ногам и дома, и машины, и яхты, и деньги, потому что все это у него есть, но давно брошено к ногам известного вам галчонка, который не давал ему спокойно пройти мимо, учась еще на первом курсе.

Эта женщина (кстати, зовут ее вовсе не Галина, как это могло бы показаться), до сих пор похожая на остроносого галчонка и острая на язычок, моя большая подруга. И с ней мы видимся чаще, чем с ним. Она до сих пор шьет у меня свои шикарные туалеты.

Но иначе, как ежиком, я Славку никогда не звала и, уж конечно, называла и «Сладким ежиком». И неоднократно. Поэтому, соблюдая принцип «вспомнить всех», я не могла не вспомнить его. А вспомнив, решила написать о нем. Тем более что эта глава говорит больше о женской природе и судьбе вообще, чем о моей судьбе в частности.[1]

1

Если бы в Москве был женский монастырь, то я, несомненно, постриглась бы в монахини. Я даже узнавала, где они находятся. Самый большой из действующих монастырей оказался в Западной Украине. Туда я, конечно, не доехала.

Но образ жизни я стала вести практически монашеский. Если не считать редких исключений, таких, например, как дружба со Славкой и с его компанией. Однако наши с ним отношения в скором времени стали такими целомудренными, что я в расчет их не принимаю.