9

Когда мы оказались в машине, то, не сговариваясь, дружно расхохотались. Отсмеявшись, Монтан сказал:

— Послезавтра Рождество, а я еще не купил Симоне подарка. Я хочу, чтобы ты мне помогла. Я хочу выбрать что-нибудь очень хорошее, но чтобы это был секрет.

— А что любит мадам? — спросила я.

— Она обожает фарфор. Хороший старинный фарфор. У вас есть магазин, где это можно купить?

— Конечно, есть! — облегченно воскликнула я. — Но зачем нужно было отсылать этого типа? Он же все равно ничего не мог сказать мадам, потому что не знает французского.

— А что бы я потом рассказывал Симоне? Разве это было бы романтично? Для дамы сердца нужно рисковать.

— Вы потрясающий кавалер! — воскликнула я.

— Я француз! — с достоинством ответил Ив Монтан.

Мы поехали в антикварный магазин, что на улице Горького между площадью Маяковского и Белорусским вокзалом.

В магазине Ив Монтан, пересмотрев весь существующий в наличии фарфор, остановился на прелестном кофейном сервизе фабрики Попова.

Он долго не мог поверить, что этот сервиз сделан в России, а когда я это ему объяснила, показав все полагающиеся клейма, восторгам его не было конца. Но когда заведующая секцией, решительно отодвинув молоденькую продавщицу с трясущимися от возбуждения руками, сама завернула сервиз в мягкую бумагу и уложила в коробку, вдруг оказалось, что у Монтана не хватает советских денег. Притом не хватало приличной суммы — что-то около полутора тысяч рублей.

Когда это обнаружилось, он, нисколько не смутившись, достал из кармана бумажник крокодиловой кожи с монограммой и начал предлагать заведующей на выбор франки, доллары, марки, фунты стерлингов и даже итальянские лиры.

Заведующая, посерев от страха, безмолвно отпихивала валюту и твердила как заведенная:

— Пожалуйста, я вас очень прошу, пожалуйста… — и умоляюще смотрела при этом на меня.

Я объяснила Монтану, что в нашей стране это совершенно невозможно, что у заведующей могут быть крупные неприятности по службе, если она примет валюту.

— Но все остальные русские деньги у Симоны, — сказал он и посмотрел на меня с детской беспомощностью. — Она мой менеджер. Она где-то меняла деньги, а где, я не знаю… Я даже не знаю курса и хватит ли мне этой мелочи…

Я взяла у него из рук разрозненные смятые купюры, аккуратно их сложила, положила обратно в бумажник и засунула бумажник ему в карман пиджака.

— Все будет хорошо, пойдемте, — сказала я и сама улыбнулась просквозившей в моем голосе материнской интонации. Больно уж он был похож на ребенка, которому вдруг отказали в давно обещанной игрушке.

— Куда мы пойдем? — капризно спросил он, не спуская взгляда с заветной коробки, уже перевязанной по его просьбе розовой лентой. — А Симона? А Попофф?

— Пойдемте, я все улажу с деньгами.

— Тогда нужно внести задаток, — забеспокоился он, — иначе этот прелестный сервиз тут же купят. Это же настоящая редкость.

— Не купят, — успокоила я его. — У нас же есть чек! — Я потрясла в воздухе бумажкой. — Магазин не имеет права продавать его целых полчаса, а за это время мы успеем привезти деньги.

— А если придет богатый человек и предложит им в два раза больше, чем мы?

— Такого не может быть! — твердо заверила я его. — Цена товара в этом магазине может только уменьшаться со временем.

— О, великая страна! — воскликнул Ив Монтан, воздевая руки к потолку, к роскошным хрустальным люстрам, выставленным на продажу.

Заведующая секцией посуды, как только я убрала валюту, снова порозовела и заулыбалась. Когда я объясни ла ей ситуацию, она заулыбалась еще сильнее и заверила нас, что спешить совершенно некуда, так как сейчас без пятнадцати два, а обеденный перерыв у них с двух до трех. Стало быть, у нас есть больше часа времени. И потом, разве она не понимает, кому она продает… Она ни на что не претендует, даже на билетик, потому что была на первом его концерте, но лично досмотрит, чтобы сервиз не был выставлен на продажу до самого вечера… А может, и еще на сутки…

Я поблагодарила ее и уверила, что сразу же после обеда мы непременно за ним заедем…

Уже уходя из магазина, я машинально взглянула на противоположную витрину, где была выставлена металлическая посуда, серебряные приборы, портсигары, часы, мелкая металлическая скульптура, курительные трубки, янтарные мундштуки, вееры, письменные приборы и прочие приятные вещи, и обомлела. На полке, в правом углу, я увидела мой, вернее, еще дедушкин подстаканник.

Подтащив с собой к прилавку Монтана, я, путаясь от волнения в словах, объяснила продавщице, что именно я хочу. Наконец она подала мне подстаканник. С замирающим сердцем я перевернула его и прочла выгравированную старинным каллиграфическим почерком надпись. Никаких сомнений быть не могло. Это был дедов подстаканник, вынесенный из дома Митечкой.

Монтан, видя мое волнение, осторожно поинтересовался, в чем дело.

— Это мой любимый подстаканник. Он принадлежал моему дедушке. Его два года назад украли. И вот теперь я его нашла.

— Поздравляю, — очень серьезно сказал Ив Монтан. — Это добрый знак судьбы.

Я выписала и подстаканник и счастливая вышла из магазина. Ив радовался подстаканнику больше, чем сервизу, и постоянно твердил, что это знак. Что для меня кончилось время потерь и наступило время приобретений…

10

Я прекрасно понимала, чем мне грозит такое явное нарушение инструкций Евгения Кондратьевича. В конце концов, бесшабашно думала я, коммунист Монтан или не коммунист? Друг или враг? Да, в инструкции не сказано, что я могу его пригласить к себе домой, но нигде не сказано, что этого категорически нельзя делать. Что же мне делать, раз сложилась такая ситуация? Разве это будет прилично, если я попрусь к себе домой, а его оставлю сидеть в машине? А где же тогда наше всемирно известное гостеприимство? И магазин только через час откроется… Что же, нам этот час перед закрытой дверью ходить? И что будет плохого, если я предложу дорогому гостю чашечку кофе?

Я попросила шофера нашего прикрепленного «ЗИМа» подождать, сказала, что мы выйдем минут через сорок, чтобы он не беспокоился и не поднял паники, и мы вошли в наш подъезд.

Надо сказать, что он хоть и был в сносном состоянии, но сильно отличался от подъезда гостиницы «Националь» и от других официальных подъездов, в которые заходил Монтан. Он с удовольствием и, как мне показалось, даже с умилением рассматривал выцарапанные, а также исполненные чернильным карандашом, мелом, куском кирпича, губной помадой надписи и рисунки. Особенно похабные рисунки были прорезаны в штукатурке гвоздем и дерзко проступали из-под тройного слоя какой-то отвратительно зеленой краски, которой постоянно подкрашивали стены в нашем подъезде.

Монтан с видом знатока поцокал языком, любуясь этими рисунками, а надписи попросил перевести.

— Все? — испугалась я.

— Все, всё! — весело подтвердил он.

Я начала с самых легких.

— Лилька самка собаки…

— Сука! — деловито сказал он. — У нас говорят сука. Неужели вас не учат этому в институте?

— Нас не этому учат в институте, — улыбнулась я. — К тому же французскому языку меня с трех лет учила бабушка. Она не могла себе позволить научить таким словам ребенка.

— Ваша бабушка была француженка? — с надеждой спросил Ив.

— Нет, она закончила Институт благородных девиц.

— А это что написано?

— Маша + Леша = любовь до гроба — дураки оба, — перевела я.

— А кто этот Лъеша? — лукаво спросил Монтан.

— А почему вы не спрашиваете, кто Маша? — скокетни- чала я.

— Полагаю, здесь живет только одна Маша, достойная любви.

— В нашей стране любви достойна всякая Маша, — отшутилась я.

— А это что?

Там было написано: «Х…Й и П…а из одного гнезда».

Разумеется, без всяких точек.

— Это невозможно перевести, — смутилась я.

— Чепуха! Все можно перевести по меньшей мере тремя способами.

— Какими?

— С арго на арго, с арго на медицинскую латынь или на обиходный язык. Допускаю, что арго парижских клошаров вы не знаете, тогда переведите на любой из двух оставшихся.

— Пенис и влагалище из одного гнезда, — перевела я.

— А где же поэзия? — удивился Монтан. — Тут же явно записано стихами. Пожалуйста, прочтите, как это звучит по- русски.

Я прочла.

Он несколько раз со вкусом повторил последнее слово первой строчки.

— Очень, очень поэтично звучит! — воскликнул он, прищелкивая пальцами. — Вы знаете, что в молодости я жил в рабочем квартале. Там то же самое писали на стенах. Только по-французски… — засмеялся он.

Монтан поднял голову к потолку. Он был весь в расплывшихся черных точках, посреди которых торчали обугленные спички.

— И это мы делали. Это называлось «пролетарский салют».

— А как это делается? — спросила я. Мне давно не давала покоя эта загадка.

— Вы действительно не знаете? — усомнился Ив.

— Честное слово.

Он достал из кармана пальто спички и посмотрел через перила вверх и вниз, не идет ли кто. Потом извлек из коробка спичку, поплевал на стену в том месте, где начиналась побелка, и соскреб на деревянный кончик увесистый комочек размокшего мела. Потом приложил спичку головкой к полоске серы на спичечном коробке и одним движением, чиркнув головкой по сере, подбросил спичку к потолку. Спичка прилипла меловым комочком к потолку. Это произошло так быстро, что спичечная головка вспыхнула и разгорелась только под потолком. Спичка живо занялась, пространство вокруг нее моментально покрылось копотью. Сгорая, спичка изогнулась наподобие рыболовного крючка и так и застыла.

— Пролетарский салют! — сказал очень довольный собою Ив Монтан. — Это не всегда получается. Сегодня фортуна смотрит на нас!

11

Войдя в квартиру, он со свойственной ему импульсивностью, даже не раздеваясь, прошел в гостиную и, оглядевшись, пощелкал пальцами от восхищения.

— Я так и думал, так и думал…

— Что?

— Что эта матръёшка благородного происхождения… — улыбнулся он. — Кто ваши родители?

— Они были врачами.

— Были? — уточнил он.

— Да, их нет…

— А дедушка, который пил чай из русского стакана с подстаканником?

— Он тоже был врач.

Он подошел ко мне и, энергично потерев руки и подув на них, спросил:

— Я могу раздеть эту матръёшку?

— Конечно… — улыбнулась я.

— Вы думаете, ей это будет приятно? — спросил он, пристально глядя мне в глаза.

— Думаю, да… — сказала я и, подумав, добавила, как тогда в «Национале»: — Ведь она для этого и создана…

Как и тогда, он протянул ко мне руки и тут же отдернул, взглянув на меня с последним вопросом. Я слегка прикрыла глаза…

Он осторожно отстегнул огромную декоративную бронзовую булавку, которой была заколота шаль, положил ее на стол и, взяв за кончик, отвернул конец шали, потом шагнул ко мне почти вплотную, завел руки мне за спину, перехватил кончик и полностью развернул шаль. Потом он, не спуская с меня глаз, аккуратно свернул шаль и, поднеся к лицу, глубоко вздохнул, закрывая от блаженства глаза…

— О, мой Бог! — простонал он.

Шаль пахла морозом и духами «Ландыш серебристый».

Положив шаль на стул, он, запустив кончики пальцев под отворот шубки, нащупал скрытые пуговицы и не спеша одну за другой расстегнул их. Когда полы шубки разошлись, он слегка отодвинулся и восхищенно покачал головой, прошептав:

— Черт меня возьми! Это каждый раз так внезапно…

«Что он там такого увидел?» — подумала я.

Он зашел сзади, и шубка нечувствительно соскользнула с моих плеч. Я стояла не шелохнувшись. На какое-то мгновение он задержался за моей спиной, а когда появился передо мной, то был уже без пальто.

Я и опомниться не успела, как, опустившись на одно колено, он отстегнул кнопку ботика и, слегка придерживая мою ногу за щиколотку, приподнял ее, вернее, предложил мне ее приподнять и стянул ботик вместе с замшевой лодочкой на высоченном каблуке. Чтобы не потерять равновесие, я оперлась рукой на его плечо.

Поставив мою ногу на пол, он вытащил туфлю из ботика. Потом он снова взял меня за щиколотку. Я почувствовала, какие у него горячие руки. Погладив ступню, он ловко надел на нее туфлю.

Вторую ногу ждала точно такая операция. Только поставив уже обутую ногу на пол, он медленно провел рукой от щиколотки вверх по икре до самой подколенной чашечки.

Я невольно сжала его плечо. Он посмотрел на меня снизу вверх, сильно наморщив лоб, и прошептал: