Положение стало критическим еще через полчаса. Меня уже не беспокоила судьба моего мучителя, я уже думала только о том, что если он не явится хотя бы через десять минут, то мой мочевой пузырь просто лопнет и позора не избежать все равно.

Через десять минут я решила — будь что будет, и подошла к двери. В конце концов они тоже люди и должны понять… Я нажала на ручку двери. Дверь была заперта. Когда же он успел ее запереть? Робко постучав ладошкой в обитую дерматином дверь, я прислушалась. За дверью стояла мертвая тишина. Ни шагов, ни разговоров. Я постучала погромче — никакого результата. Я стала колотить кулаками и пятками попеременно и кричать «откройте», время от времени припадая ухом к двери. После того как я отчетливо услышала шаги, которые даже не замедлились на мой стук и крик, я поняла, что это бесполезно.

Тогда я бросилась к телефону. В трубке было глухое молчание, как если бы я приложила к уху выключенный утюг. Не было даже характерных потрескиваний и попискиваний…

— Ну и черт с ним! — воскликнула я и с грохотом бросила трубку на рычаг. В конце концов, куда я хотела позвонить? В милицию?

Я начала лихорадочно озираться. Первым мне попался на глаза графин… У меня мгновенно возник сумасшедший план. Черт с ними со всеми, в отчаянии подумала я, можно вылить оставшуюся воду в стакан, предварительно открыв окно и подперев боком дверь, пописать в графин, вылить содержимое в окно, сполоснуть водой из стакана, и пусть эта сволочь потом пьет из этого графина.

Окно было заклеено белой бумагой. На рамах вместо привычных шпингалетов были отверстия с трехгранными штырьками, как в дверях пассажирских вагонов. Форточки не было, вместо нее фрамуга, открывающаяся с помощью длинного шнура. Дернув за этот шнур, я поняла, что без лестницы достать до этой фрамуги невозможно…

Еще через час я вспомнила, что где-то читала о том, что Микеланджело Буонаротти умер от болезни мочевого пузыря, потому что при росписи потолка Сикстинской капеллы ему приходилось подолгу терпеть, так как всякий раз спускаться с высоченных лесов была целая история… Я поняла, что умру раньше. Что выражение «лопнувший мочевой пузырь» не фигура речи, а вполне реальное явление.

На пятом часу резь в мочевом пузыре уже перестала быть сигналом острого желания облегчиться, а переросла в сплошную боль, охватившую весь низ живота и поясницу. Я корчилась на стуле и глухо стонала.

Несколько раз у меня возникала отчаянная мысль наплевать на все, облегчиться в графин и задвинуть его куда-нибудь подальше под стол, но все мое существо восстало против такого позора. Я поняла, что уж лучше смерть в страшных муках, чем такой позор на всю жизнь! И перед кем? Перед этой гнидой! Перед этим ничтожеством! Никогда! Лучше смерть!

Тюрьма, лагерь мне теперь казались счастливым избавлением.

6

Эта сволочь явилась ровно через пять часов!

— Ну, что? — как ни в чем не бывало спросил он от порога. — Вы одумались?

— Мне нужно выйти… — сквозь стиснутые зубы сказала я.

— Что значит — выйти? — поднял он свои жиденькие бровки. — Как это выйти? Вот закончим допрос, оформим ваши показания, вы их подпишете и выходите себе на здоровье…

Я тяжело поднялась и шагнула к нему с таким видом, с каким, должно быть, наши бойцы шли на танки, сжимая в руке связку гранат. Он-то, говнюк, наверное, решил, что я буду прорываться, и распластался на двери как жена пьяницы на пороге трактира с известной картины В.Перова «Не пущу!». Я же приблизилась к нему на необходимое расстояние и что было сил двинула кулаком по его глумливо ухмыляющейся физиономии. Он отлетел куда-то в угол, и у него тут же потекла носом кровь, заливая черно-полосатый галстук и белую китайскую рубашку.

В то же мгновение дверь открылась и на пороге возник высокий человек, одетый в безупречный костюм, с несколько удлиненным, строгим лицом, большими залысинами и в очках.

«Неужели такое может быть?» — подумала я. Передо мной стоял Николай Николаевич. Тот самый человек, который три года назад возил меня к Наркому.

Евгений Кондратьевич проворно вскочил на ноги и прижал к носу неизвестно откуда появившийся в его руке платок.

— Что такое? Что здесь происходит? — строго спросил Николай Николаевич. По его взгляду я не поняла, узнал он меня или нет.

Собрав все оставшиеся силы, я произнесла с независимым видом:

— Мне необходимо на минуту выйти…

— Да, да, конечно… — пробормотал он и галантно посторонился, пропуская меня. — Это по коридору направо… — добавил он мне в спину.

Бесконечно долго, еле переставляя свинцовые ноги по ковровой дорожке, я плелась до туалета… Когда, боясь совершить лишнее движение, я наконец устроилась, то поначалу ничего не вышло… От скрутившей с новой силой боли у меня потемнело в глазах… Только через мучительную минуту начало что-то получаться… И все же облегчение наступило, но наступило оно совсем не скоро… Боль и содержимое мочевого пузыря бесконечно долго уходили, а я искренне удивлялась неизведанным возможностям организма. На мой взгляд, жидкости из меня выходило гораздо больше, чем я ее выпила за последние три дня.

Наверняка эта сука подсыпала в воду какое-то сильное мочегонное, думала я, с наслаждением вспоминая, как он отлетел в угол и как брызнула из его носа кровь… Я потерла костяшки пальцев, которые приятно болели.

Вспомнив про отключенный телефон, я поняла, что ни с каким Степаном Даниловичем он не разговаривал, что это была чистая провокация. А еще я поняла, что человек, пользующийся такими методами, ни перед чем не остановится, чтобы засадить меня в тюрьму…

7

Вернувшись в кабинет, я застала радующую мое сердце картину: Николай Николаевич (это был, несомненно, он — в этом я окончательно убедилась) сидел на месте Евгения Кондратьевича и с суровым видом просматривал мое дело. Евгений Кондратьевич, прижимая платок к носу, стоял рядом с ним чуть сзади и заглядывал через его плечо, изогнувшись кренделем.

На меня они взглянули по-разному. Евгений Кондратьевич с ненавистью, а Николай Николаевич строго. Наверное, он не узнал меня, решила я. Мало ли кого он возил к Наркому. Таких, как я, у него было много.

— Присаживайтесь, — сухо бросил мне Николай Николаевич.

Я села. Он перелистал еще несколько бумажек и, не глядя на Евгения Кондратьевича, спросил:

— Это все?

— Так точно… — робко ответил Евгений Кондратьевич.

— Плохо, очень плохо, — сказал Николай Николаевич и закрыл папку. — Присаживайтесь, — указал он на место против меня.

Евгений Кондратьевич осторожно обошел меня и сел, убрав платок в карман. Нос и верхняя губа у него припухли и покраснели.

— К сожалению, этого очень мало… — Он сурово взглянул на Евгения Кондратьевича, который под этим взглядом втянул голову в плечи и снова приложил платок к носу.

Ну все, подумала я, этот доведет дело до конца. Не миновать мне тюрьмы.

Николай Николаевич встал, подошел ко мне и, на секунду задумавшись, сказал:

— Вы не могли бы пару минут подождать в коридоре… Там есть удобная скамейка…

— Меня уже просили подождать пару минут, которые растянулись на пять часов… — сказала я.

Он взглянул на Евгения Кондратьевича. Тот еще глубже втянул голову.

— Слово чекиста — не больше двух-трех минут.

Он довольно любезно подхватил меня под локоть, помог подняться и проводил в коридор, где действительно стояла обтянутая потертой кожей продолговатая банкетка.

— Я обещаю, что ждать вам придется недолго… — Он заглянул мне в глаза, и опять я не поняла, узнал или нет.

Он вернулся в кабинет, оставив то ли умышленно, то ли случайно дверь неплотно прикрытой. Щель была пальца в два, и я слышала каждое слово, сказанное в кабинете.

Сперва было молчание. Потом раздался грохот придвигаемого стула и голос Николая Николаевича, в котором отчетливо сквозила насмешливая интонация:

— Плохо работаем, товарищ Сердюк, очень плохо… По вашим материалам ни один прокурор не даст нам санкцию на арест товарища Ива Монтана…

— Да, но мы против…

— Не мы, а вы, товарищ Сердюк. Вы лично раздули это дело с сомнительной, если не сказать, с преступной идеей сделать из друга нашей страны, коммуниста и борца за мир во всем мире, пособника империализма и шпиона…

— Но, товарищ полковник, вы же сами мне…

— Что? Соскучился по Колыме, твою мать?! — взревел Николай Николаевич, треснув кулаком по столу с такой силой, что жалобно задребезжал самоцветный Кремль. — Что «я тебе»? Это я тебе, твою мать, велел нарушать социалистическую законность? Это я тебе велел лепить горбатого и мучить людей? Что ты к несчастной девке привязался? За мамашу отыграться захотелось? Или решил на чистом понте звездочку поймать? Ты что — забыл, в какие времена мы живем? Это тебе не Колыма, где ты был и хан и вохран…

— Но вы же, товарищ полковник, сами…

— Молчать! — взревел Николай Николаевич и на этот раз стукнул по столу ладонью. — Твое дело телячье — обосрался и стой! Сейчас извинишься перед гражданкой и проводишь до выхода с музыкой. А эту галиматью сейчас же уничтожить! Напишешь новый отчет и положишь мне на стол не позже десяти ноль-ноль. И моли Бога, чтобы ей не пришло в голову написать жалобу в какой-нибудь госпарт-контроль… Какого хера ты расселся?! Зови гражданку!

Евгений Кондратьевич бобиком выкатился в коридор и чуть не зашаркал передо мной ножкой. А меня охватила вдруг такая злость, перемешанная с жалостью к самой себе, усталостью и радостью, что этот кошмар наконец кончился, что ноги отказались слушаться, а из глаз градом посыпались слезы.

Он что-то говорил, мерзко изогнувшись и заглядывая своими погаными глазками мне в лицо, а я его не слышала. У меня не было сил даже плюнуть в его поганую рожу.

Через некоторое время в коридор вышел Николай Николаевич и, взяв меня под руку, чуть ли не силой увлек в кабинет. Там он вытер своим белоснежным платком мои черные слезы, дал воды, но не из графина, а из бутылки «боржоми», которую извлек из книжного шкафа, оказавшегося в верхней половине действительно книжным шкафом, а в нижней холодильником.

Когда я немножко успокоилась, Николай Николаевич, очевидно решив, что любые слова его подчиненного вызовут у меня новые слезы, сам от имени органов извинился передо мной, заверил, что подобного не повторится, лично оформил мне пропуск, помог одеться и по бесконечным коридорам проводил до самого выхода.

Уже перед самой проходной, прощаясь, он еле заметно улыбнулся, и я поняла, что он, конечно же, давно меня узнал.

— Испугалась? — вполголоса спросил он.

Я только молча кивнула головой и благодарно улыбнулась ему в ответ.

— Ничего не бойся, — еще тише сказал он. — Я тебя в обиду не дам…

И протянул мне руку. Я крепко ее пожала. Задержав мою руку в своей, он сказал, подмигнув мне:

— А ты молодец, что не подала вида, что мы знакомы… Тогда мне было бы труднее тебя вытаскивать… А Лекочке передай, чтобы был поосторожнее, а лучше вообще бы завязывал с этими делами…

— Спасибо большое! — проглотив комок в горле, сказала я.

— Ну иди, иди… — Он грубовато подтолкнул меня к двери. — Я тебе как-нибудь позвоню, расскажу об общем знакомом…

Так в моей жизни появился Николай Николаевич.

8

Он позвонил примерно через неделю и пригласил на «Свадьбу Фигаро» в Большой театр. Я согласилась.

Он заехал за мной на такси и, как и прежде, не поднялся, а подождал меня в машине.

Одет он был, можно сказать, элегантно — длинное черное пальто, белый шерстяной шарф. Пушистая бобровая шапка делала его удлиненное лицо с тяжелыми надбровьями даже привлекательным. Во всяком случае, оно уже не пугало меня и не вызывало ассоциаций с гориллой, навязанных мне в свое время Ильей. А тяжелая челюсть придавала ему мужественный вид.

Он очень мило ухаживал за мной в театре. Темно-серый, в крупную полоску строгий английский костюм был очень ему к лицу Я, разумеется, тоже приоделась… Очень пригодилось платье, сшитое для банкета Вероники… Мы хорошо смотрелись вдвоем. Это было видно по тому, как на нас оглядывались.

Присмотревшись, я вдруг поняла, что он не так уж и стар, как это мне казалось три года назад. Ему было немногим больше сорока. Мы с ним как-то подравнялись возрастом, потому что мне при желании можно было дать и двадцать семь и тридцать лет. Прическу я в то время носила очень «взрослую» — низкий тяжелый пучок, напуская волосы слегка на уши. Это было явное подражание Веронике, которая оказала на меня огромное влияние, потому что была, независимо ни от чего, выдающейся личностью.

После спектакля я сама предложила пойти домой пешком. Было тепло и тихо, кружил вокруг фонарей легкий сверкающий снежок. Чтобы платье не мокло в снегу, я незаметно подтянула его специально прихваченным для этого пояском, а разрез и вставной клин сзади давали возможность делать нормальный шаг.