— Но кто-то должен был помыть посуду.

— Ну ты, Маня, даешь! — восхищенно сказала Татьяна.

— И поблагодари еще раз тетю Клаву за треску под маринадом. Скажи, что ее смели в первые полчаса…

— Уже сказала, — задумчиво ответила Татьяна. — Кто же его привел?

— Вот и я об этом думаю… — сказала я.

Правда, думала об этом я недолго. Позвонив медикам, я выяснила, что и они видели Родиона впервые. Игорь Кантюков и Костя уехали с оркестром на гастроли, но это были явно не они. Игорек был с женой, а Костя с девушкой. Он да же отводил меня в сторону и тихонько спрашивал, нельзя ли ему с ней у меня остаться? Я сказала: «Костя, пожалей меня. Я с утра кручусь…» «Ладно, чувиха, отдыхай. Мы где-нибудь пристроимся…»

Девочкам-переводчицам я и звонить не стала. Они все были парами — кто с мужем, кто с кавалером. И ушли тем же составом, это я отчетливо помнила. К тому же и пришли они позже, когда он уже был.

Закончив свои бесплодные поиски, я сказала Татьяне:

— А что я, собственно говоря, переживаю? Ну пришел и пришел. Ну остался! Мало ли кто у меня оставался… Посуду помыл! Спасибо! Ну так и я к нему по-человечески отнеслась… Еще неизвестно, кому большее спасибо… Если ему у меня понравилось, то напишет, где бы он ни был… Или по звонит. Везде есть почта и телефон. Даже с Северного полюса письма доходят. У одной моей клиентки муж полярник, на льдине дрейфует, так она от него раз в месяц регулярно письма получает…

Татьяна, прилежно склонившись над машинкой, строчила летнее платьице для Женьки и хотела непременно все сделать сама, с начала и до конца, только под моим руководством. Она оторвалась от шитья и, задумчиво посмотрев на меня, осторожно спросила:

— А телефон он у тебя взял?

— Когда? Ночью вроде не до того было, а утром он ушел, когда я еще спала…

— Ты мне об этом не говорила… — еще осторожнее и вкрадчивее сказала Татьяна, впиваясь в меня глазами.

— А чего тут говорить?! — возмутилась я.

— О том, что он ушел не попрощавшись…

— Слушай, перестань накручивать! Он записку оставил…

— Можно взглянуть? — с преувеличенной вежливостью, противным следовательским говорком попросила она.

— Да я уж не помню, куда ее дела… — отмахнулась я.

— А ты вспомни, пожалуйста…

Я швырнула ей записку, которая была у меня в кармане моего любимого китайского шелкового халата, багрово-красного в золотых драконах.

Татьяна внимательно прочитала записку, зачем-то посмотрела ее на свет.

— Болтуном его не назовешь… — вздохнула она.

— Краткость — сестра таланта, — невесело пошутила я.

— Слушай… — начала Татьяна и запнулась. — А когда он ушел… Ты все проверила? У тебя все на месте?

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась я.

— Ходют здесь всякие, — дурачась, голосом тети Клавы проворчала она, — а потом вещички пропадают! Пустили тут намедни старушку воды напиться, хватились — пианина нет!

— Думай, что говоришь!

— А что — есть люди, которые только тем и промышляют…

— Чем? Горе ты мое!

— Они из домовых книг узнают, у кого день рождения, и втираются потихоньку с гостями… А спросить, кто он такой, никто не решается… Вот они и гужуются на дармовщинку, да еще и с собой прихватывают…

— Только что придумала?

— Только про домовую книгу. А в ресторанах на больших свадьбах такие пасутся, я точно знаю… Хорошо, что у тебя ничего не пропало.

— Дура ты, Танька!

— Посмотрим, какой ты умной окажешься…

Честно говоря, первые недели две-три я ждала какой-то весточки от Родиона. Было что-то оскорбительное в этой ситуации. Мог бы хоть открыточку чиркнуть, в самом деле, или позвонить… Не на Северный же полюс он уехал…

«И поделом тебе, старой корове, решила я. Теперь десять раз подумаешь, прежде чем тащить незнакомого человека к себе в постель. Хорошо, что действительно ничего не пропало и ничем не наградил…»

2

С Олжасом я встретилась в «Пльзеньском» — был такой очень популярный среди молодежи пивной ресторан на на бережной в ЦПКиО имени Горького. Меня туда затащили мои ребята-медики. Они все давно закончили институт и работали по разным лечебным и научным учреждениям, но студенческая их компания не распалась.

Когда они объявляли «плановый пивной путч», то народу в «Пльзене» набиралось человек до пятнадцати. Сдвигались столы. Знакомый официант бегом носил подносы, в три этажа уставленные запотевшими кружками золотистого «праздроя» или дегтярно-черного «сенатора» с твердой, долго не гаснущей пеной, в которую какой-нибудь эксперт обязательно вставлял обглоданный воблиный хвост, и тот, на радость пытливому и пытателю, не тонул добрые десять минут.

Кроме обязательных шкворчащих шпикачек, крестообразно разрезанных по концам, с зеленым горошком, пахучих, слегка раскисших креветок, сваренных, по пльзеньской легенде, с добавлением пива, и соленых сушек, ребята приносили с собой кто чем был богат.

А так как съехались они в свое время со всех концов необьятной нашей родины, то на столе появлялось все: и вяленая сахалинская корюшка, пахнущая огурцом, и камчатская крупная икра домашнего посола, и байкальский омуль, чудом довезенный до Москвы, и вяленая оленина из Заполярья, красная на просвет, и перченый суджук из солнечной Армении, и соленые абрикосовые косточки, запеченные в золе, из Узбекистана. Янтарные балыки и твердая паюсная икра, которую нарезали, как колбасу, из Астрахани, и уже упомянутая вобла. Я же на общий стол всегда готовила тонкие и длинные сухарики из «бородинского» хлеба, натертые чесноком и посыпанные солью.

Пива под такую роскошную закуску выпивалось страшное количество. Даже я осиливала три-четыре кружки. Рекордсмены же выпивали до двадцати кружек. За показателя ми следили строго. Существовал даже некий судейский ли сток, куда заносились показатели каждого соревнующегося. Правда, происходило это в течение почти целого дня, но все равно цифры впечатляли.

В тот день мы с Танькой и Юриком были около «Пльзеньского» ровно в двенадцать. Юрик, большой любитель пива и к тому же микробиолог, был безоговорочно принят в эту пивную компанию.

Был обыкновенный рабочий день, но все равно хвост около ресторана был метров на пятнадцать. Когда мы проходили вдоль томящейся на июльской жаре очереди, она пришла в некоторое волнение, понимая, что мы-то идем без очереди.

Вслед нам послышались какие-то выкрики. А один из страждущих даже приподнял соломенную шляпу и вежливо, но с некоторой иронией поклонился мне. Я пожала плечами — мол, сама буду прорываться с боем… Но у меня осталось ощущение, что этого человека я где-то видела…

Основная компания медиков пришла сюда в половине одиннадцатого и вошла в ресторан с открытием, в числе пер вой сотни жаждущих. А нас встречать отправили Мишку Галкина как самого представительного. Он перешел служить в армию и ходил в капитанской форме.

— Мужики! — басил он, обращаясь к волнующейся очереди, — на них уже заказано, шпикачки стынут, пиво выдыхается…

Очередь недоверчиво утеснилась и пропустила нас.

Швейцар, как следует задобренный Галкиным, гостеприимно улыбался, обнажая ряд крепких стальных зубов. Чем-то он мне напомнил Евгения Кондратьевича.

Уже проходя мимо швейцара, я вспомнила, где видела человека в соломенной шляпе, как его зовут, и даже сама удивилась своей памяти. Это был Наум, поэт-переводчик, которого я только один раз больше десяти лет назад видела в мастерской у Ильи.

— Слушай, Галкин, — я отвела Мишу в сторону. — Там, в очереди, ты увидишь человека в шляпе. Это мой хороший знакомый, зовут его Наум, попроси швейцара пропустить его.

— Чего?! — взревел уже махнувший с полдюжины кружек Галкин. — Да я его так зарядил, что всю очередь можно без очереди пропустить!

Он выглянул за дверь.

— Наум! Чего вы там стоите, мы без вас не начинаем… — зычно соврал Галкин. — Давай, Нема, быстрее. — И, обращаясь к очереди: — Да ладно, ребята, все пройдете! На них же заказано! Вы же видите: гнилая интеллигенция — себя не по мнит! — осклабился Мишка и, вызвав этой немудрящей шуткой сочувствие очереди, погасил ее возмущение.

Вместе с Наумом в ресторан вошел высокий красавец восточного типа.

— Здравствуйте. Спасибо вам огромное… — Наум галантно наклонился к моей руке. — Совершенно не рассчитывал, что вы меня узнаете… А я вот, к своему стыду, совершенно не помню, как вас зовут…

— Меня зовут Маша.

— Маша, позвольте вам представить моего друга Олжаса… — Он назвал его фамилию. — Олжас блистательный поэт, и если вы его еще не читали, то вам предстоит открытие…

— Очень приятно, — сказала я, протягивая руку Олжасу. Тот не поцеловал ее, как Наум, а крепко пожал. — Галкин, у нас найдется еще два места для двух поэтов?

— Это Олжас поэт, а я переводчик, — скромно сказал Наум. Так я познакомилась с Олжасом.

3

Тот день мы закончили в пестром зале Центрального дома литераторов, куда не без труда, в несколько приемов, провел нас Олжас. Правда, до ЦДЛа добрались самые стойкие бойцы во главе с несгибаемым Мишкой Галкиным. Татьяна с Юриком давно ушли домой. Славку вслед за ними утащила его законная, Нему мы потеряли где-то по дороге, но все равно народу набралось столько, что пришлось сдвигать два столика.

Пили почему-то «Фетяску» и закусывали бутербродами с сыром, и это после — Пльзеньского с его пивным и рыбным великолепием… Но все равно было весело и за соседним столиком сидел Окуджава.

— Хотите, я вам покажу самое любимое место в Москве? — шепнул мне Олжас.

— А это далеко?

— Нет. Совсем рядом.

— Тогда хочу.

Он привел меня на Тверской бульвар.

— Вот место, с которым у меня связано очень много… — сказал он и пристально посмотрел на меня, не понимая, почему я улыбаюсь…

— Вам это неинтересно?

— Что вы, совсем наоборот…

— Но вы так иронично улыбаетесь…

— Это я о своем, продолжайте, пожалуйста.

С некоторой неуверенностью в голосе он рассказал о Литературном институте, который закончил недавно, о студенческих проделках, о знаменитых руководителях семинаров. Показал, на каких лавочках выпито особенно много портвейна. Назвал имена известных молодых литераторов, которые учились вместе с ним…

Потом он читал свои стихи. Они поразили меня своей необычностью, совершенно незнакомыми ритмами, экспрессией и каким-то мальчишеским хулиганством, соседствующим со взрослой восточной мудростью, от которой веяло тысячелетиями…

Потом рассказал о себе, об Алма-Ате, где жил постоянно, о бесконечных казахских степях, о ночной охоте на сайгаков, о своих московских друзьях, которым он не дает забывать о себе частыми набегами.

Оказывается, он был только наполовину казах, а на другую половину русский…

Потом мы с ним снова прошли по всему бульвару от Пушкинской площади до памятника Тимирязеву, и он увлеченно рассказывал мне о местных достопримечательностях, показывал «эффект Тимирязева», заключающийся в том, что если подойти под определенным углом, то будет казаться, что великий ученый мочится…

— Но почему вы все время улыбаетесь? — снова подозрительно спросил он.

— Вы сами рассказываете забавные вещи и спрашиваете, почему я улыбаюсь…

— Нет, вы не так улыбаетесь… Вы с тайным смыслом улыбаетесь.

— Ну хорошо, — сказала я. — Хотите, я тоже покажу вам свое любимое место?

— Конечно, хочу! — с пылкостью поэта воскликнул он.

— Тогда смотрите…

— Не понял, — нахмурился поэт.

— Смотрите, — я обвела рукой окрестности, — это и есть мое самое любимое место в Москве. Я здесь живу. Вон видите серый дом с узкими окнами в эркерах?

— Вижу, — растерянно сказал поэт.

— Видите, на третьем этаже четыре окна не горят? — Вижу.

— Это моя квартира…

— А я-то, дурак, распинался, про Тимирязева рассказывал… И с кем же вы там живете? — осторожно спросил Олжас.

— Одна.

— Тогда пойдемте к вам, и я сварю вам кофе, — оживился он, и в его раскосых глазах сверкнули хищные огоньки.

— Только не сегодня, — мягко сказала я.

— Но почему?

— Нет, нет, — сказала я. — Сегодня ко мне нельзя.