– Да, – сказал Чед.

Ник видел, что мальчик весь сжался, предчувствуя, что сейчас будет главный удар.

– Погибший был мужем Валери – Карл Стерлинг. Как раз вчера Боб Таргус, человек, который налил воду в бензобаки, наконец решил признаться в этом и приехал к Валери. Сибилла узнала об этом и захотела остановить его, как когда-то хотела остановить Карла.

Чед сидел неподвижно, опустив голову и напряженно глядя в тарелку.

– Да, – проговорил он.

– Мне страшно говорить об этом, Чед, но ты должен это услышать. Если этого не скажу тебе я, скажет кто-то другой, а это будет еще хуже. Мне хочется, чтобы ты понял. Многого я и сам не понимаю. Нам с тобой вместе предстоит потрудиться над этим. Ты меня понимаешь?

Голова Чеда была по-прежнему опущена вниз.

– Да.

– За последний год с Сибиллой что-то произошло. Она прежде отлично держала себя в руках в любых ситуациях и при общении с любыми людьми. Однако в последний год она, видимо, переменилась, будто внутри нее сидела болезнь, которую она не могла контролировать. Прежде, когда она пыталась остановить Карла, она хотела только задержать его. Теперь, когда она захотела остановить Боба Таргуса, она попыталась убить его из ружья.

– Нет! – Чед как-то затравленно посмотрел на отца. – Она не могла… Она не пыталась у… она не могла! Ты же знаешь, тоже знаешь! Готов спорить, она не делала ничего подобного! Люди наговаривают на нее, она сама говорила мне. Она говорила, что многие завидуют ей и поэтому лгут. Она рассказывала мне обо всем.

– Я тоже не хочу в это верить! – сказал Ник. – Я бы предпочел скрыть все это от тебя. Но случившееся с Сибиллой относится к разряду таких новостей, которые невозможно скрыть, их нельзя утаить. Она всегда мечтала стать героиней большого романа и вот теперь заварила такую историю, которая сделает ее имя известным, конечно, не так, как она хотела бы, и заденет очень многих людей. Боюсь, что скоро об этом начнут говорить повсюду, и я не смогу помешать. Но в моих силах – помочь тебе справиться со всем с этим.

Чед упрямо закачал головой.

– Мне не с чем справляться. Все это – ложь.

– Нет, Чед, выслушай меня.

Ник попытался обнять его за плечи, но Чед резко сбросил его руку.

– Послушай, нам будет трудно пережить то, что произошло, не притворяясь. Сибилла притворялась всю свою жизнь, а мы с. тобой не будем этого делать. Из этого никогда ничего хорошего не получится. Сибилла старалась жить, словно мир был большой картиной, которую она постоянно дорисовывала: закрашивая одно, добавляя другое; перемещая людей и сцены из одного места в другое, а затем перерисовывая все заново, чтобы картина смотрелась так, как она в этот момент хотела ее видеть. Мы так жить не будем. Так живут только дети и те взрослые, которые так и не стали взрослыми. Такая жизнь ведет к злобе, а иногда и к трагедии, потому что в жизни всегда наступает момент, когда нельзя что-то закрасить и сделать, чтобы жизнь выглядела такой, как того желаешь ты. Когда наступает такой момент, тогда ты стремишься найти кого-нибудь, на кого можно было бы свалить вину, появляется желание наказать этого человека и причинить ему боль за то, что ты несчастен, и получается, что кто-то другой вынужден расплачиваться за твои страдания. Ты и я будем жить в мире, каков он есть в действительности. Некоторые вещи мы можем изменить, другие игнорировать, но с большинством происходящих событий нам придется примириться и жить так, чтобы они не мешали нам, но и не пытаясь переделать их. Сибилла, видимо, никогда не научится этому.

– Если она такая ужасная, почему ты женился па ней? – воскликнул Чед.

Ник колебался. Они с Чедом неоднократно говорили на эту тему и прежде. Ник знал, что дети забывают то, что им рассказывают, если они слишком малы, чтобы воспринять это через призму своего жизненного опыта. Каждый раз, возвращаясь к этой теме, Чед будет запоминать все больше и больше и однажды, усвоив все, может быть, будет удовлетворен.

– Я был молодым, и она тогда была другой, – наконец проговорил Ник и подумал, сколько миллионов мужчин и женщин произносят эти, ничего не значащие слова, пытаясь объяснить неудавшийся брак. – В ней жило страстное стремление добиться успеха, выбраться из нищеты, которую она познала с детства, сделаться известной и влиятельной. Я восхищался ею, потому что сам был таким же, и думал, что мы сможем понять друг друга. Я полагал, что она храбрая, сильная и нежная, но в то же время одинокая и нуждающаяся в защите. Ей нужно было, чтобы о ней заботились, а заботиться о ней было некому, понимаешь? – чтобы она не чувствовала себя одинокой в мире. Она говорила, что я делаю ее счастливой, а поскольку мне очень хотелось этому верить, я поверил. Мне важно было знать, что и я кому-то нужен, но тогда я не разобрался и ошибочно принял сострадание и восхищение за любовь. Потом родился ты, и я нашел в тебе все, что надеялся найти: я был нужен тебе, и я любил тебя настолько сильно, что считал, что моя жизнь может быть счастливой просто потому, что есть ты.

Чед посмотрел на отца:

– В то время она тоже совершала плохие поступки? Из-за этого ты не остался с ней?

Ник наполнил Чеду чашку из термоса, оставленного Еленой.

– В действительности у нас оказалось мало общего: гораздо меньше, чем я думал, когда мы поженились. Мы совершенно по-разному смотрели на многие вещи.

– И ты всегда смотрел правильно? А она нет? Почему же ты тогда не объяснил ей? А потом, ты же сам мне говорил сколько раз: прежде чем обвинять человека, надо его понять.

Ник обнял сына, на этот раз Чед не вырывался.

– Я старался. Помнишь, я сейчас сказал, что такое состояние подобно болезни? Сибилла – раздражительный человек, Чед, многие вещи и люди раздражают ее. При этом совершенно не важно, какого успеха она добилась, чем она владеет; она не способна испытывать удовлетворение, ей всегда надо еще больше. Сначала я считал, что ею движет страсть к успеху, затем понял, что это зависть, постоянная зависть, которая порождает такое же постоянное раздражение. Все мы раздражаемся, порой злимся; существуют вещи, которые не могут не вызывать раздражение или гнев, например несправедливость. Мы злимся, когда нас обижают, но большинство людей контролируют свое раздражение, свой гнев и не позволяют им овладеть собой. Сибилла не способна сделать этого. Раздражение, как кислота, разъедает ее изнутри, и когда боль, причиняемая им, становится невыносимой, она взрывается. Возможно, именно это и произошло сегодня ночью. Не думаю, чтобы она могла сдержать себя и не сделать того, что совершила.

Чед стоял отрешенный и напряженно глядел в сторону, словно не слыша ничего из сказанного Ником. Но Ник знал, что он все слышал и запомнит, по крайней мере, часть сказанного, затем обдумает в более спокойной обстановке и, возможно, благодаря этому иначе будет думать о своей матери: поверит правде о ней, которой не хочет верить сейчас, но, может быть, поймет и простит ее, на что Ник был не способен, но, кто знает, был ли он прав?…

Пока он размышлял об этом, мысли мальчика приняли другое направление. Он поднял голову и горящими глазами посмотрел на отца.

– А она действительно выстрелила? – напряженно спросил он.

– Да, Чед.

– И… что?

– Она ранила Таргуса в плечо и случайно попала в Лили Грейс. Они оба сейчас в больнице.

– Она хотела его убить?… Если это правда, я не смогу ее больше любить и не хочу никогда ее больше видеть!

– Пожалуй, ты чересчур суров, – сказал Ник. – Почему бы тебе не подождать некоторое время, прежде чем принимать решение? Быть может, ты передумаешь? Если она, например, нездорова, ты же не оттолкнешь ее за это, не так ли?

– Ну, не знаю… Она же не больная!

– Я не был бы столь категоричен. Когда кто-то стоит в темноте и стреляет человеку в спину, мне кажется, что он серьезно болен.

– В спину?

– Она находилась на другой стороне улицы, а он звонил в дверь, поэтому он стоял к ней спиной.

Последовало долгое молчание, в течение которого Чед пытался привести в порядок свои мысли.

– Не знаю.

– Подумай, что я говорил раньше, насчет того, что она раздражена.

– Да, но ведь даже если ты с ума сходишь от злости к кому-то, ты же не идешь и не стреляешь в этого человека!

– Ты – нет, я – нет, к счастью, и большинство людей – нет. Вот почему, с моей точки зрения, такое состояние подобно болезни. Большинство людей способно обуздать свой гнев и понимает, что невозможно перерисовать мир заново по своей прихоти, если что-либо вдруг окажется не так. И ты уже усвоил это, Чед. Ты начинаешь жить в мире, как взрослый человек.

– Но я еще не взрослый!

– Пока нет, но ты уже встал на свой путь. Ты учишься множеству взрослых вещей и сталкиваешься со множеством ужасно трудных фактов. Я горжусь тобой, мой друг. И очень сильно люблю тебя.

Наступила тишина.

– Да, – сказал Чед, кивая. – Да, я тоже люблю тебя, па. Больше всего на свете!

Он резко скользнул вниз и вытянулся во весь рост на банкетке, уткнувшись головой в колени Нику. Ник положил руку ему на голову и нежно гладил волосы сына.

Так они просидели несколько минут, пока в Дверях не показалась Валери. Она посмотрела на Ника, затем окинула взглядом комнату.

– А разве Чеда нет? Я думала, вы разговариваете.

Чед резко вскочил.

– Я здесь!

Чед переживал трагедию. Сибилле грозила тюрьма. Таргус и Лили были в больнице. А Ник был счастлив. Он был счастлив в этот момент, увидев радость, появившуюся на лице сына при появлении Валери.


Лили занимала отдельную палату на верхнем этаже госпиталя. Ей нравилось сидеть у окна, глядя на город сверху. Медсестры показали ей здания и достопримечательности, в особенности Фолс Черч, где в свое время членом приходского управления был Джордж Вашингтон, и Фонтан Веры, воздвигнутый в честь четырех священнослужителей, добровольно пошедших воевать и отдавших свои жизни в первые годы второй мировой войны, чтобы спасти четырех солдат. «Я не достойна быть членом приходского совета, – подумала Лили, – я никогда ничем не жертвовала. Я никогда даже не знала, что значит быть одинокой: кто-нибудь всегда брал на себя заботы обо мне».


Сибиллу арестовали и отпустили под залог.

Боб Таргус находился дома и, ожидая суда и приговора, принимал процедуры для простреленного плеча. Он сказал Лили, что надеется не попасть в тюрьму или во всяком случае попасть ненадолго, так как собирается дать следствию показания против Сибиллы. Однако он потерял работу на новом месте и, похоже, после случившегося никто не собирался его нанимать. Он был так расстроен, что не будет больше летать, что Лили подумала – он уже сурово наказан.

Она тоже скоро отправится домой; здоровье быстро шло на поправку.

– Молодая, сильная, – сказал ей врач в то утро во время обхода, который он делал обычно по утрам, – и очень везучая. Если бы пуля прошла на дюйм выше, то угодила бы прямо в сердце.

«Мне вновь повезло, – подумала Лили. – Но теперь я не особенная, не спасенная во имя высших целей, а просто везучая.

Что же мне теперь делать? Мне необходимо во что-то верить и на этой вере строить новую жизнь. Верить в то, к чему у меня есть страсть. И я пока не знаю… не знаю, что это будет. Что делать? Куда идти, когда меня выпишут отсюда?»

– Ты останешься со мной, – сказала Розмари в тот вечер, когда пришла навестить Лили, – Мне было так хорошо, когда ты жила у нас. Мне нравится быть полезной кому-нибудь. Валери стала такой независимой, особенно после катастрофы, что я чувствую себя ненужной. Я даже подумываю найти работу, можешь поверить? Я поговорила с несколькими художественными галереями, и в одной из них мне, возможно, предложат место. Но пока ты останешься со мной.

– У вас слишком тесно, – сказала Лили. – Вы очень добры, и я не хочу стеснять вас.

– Скоро здесь не будет тесно. Не думаю, чтобы теперь Валери проводила здесь много времени. Ты действительно нужна мне, Лили. Этот небольшой уголок, в котором я буду одна, скоро начнет казаться мне огромным.


Каждый вечер телевидение передавало сообщения о набиравшем обороты расследовании в Фонде «Час Милосердия». В начале недели передавали длинные репортажи о том, что стреляли в Лили Грейс. Рассказывая, репортеры обычно занимали позицию в кустах сумаха или перед дверью дома Валери, на различный манер повторяя то немногое, что им было известно. Они расспрашивали соседей об отношении к происшедшему, демонстрировали фотографии «тестароссы», шикарной итальянской машины Сибиллы, которую они умудрились сфотографировать в гараже ее поместья, подкупив садовника.

К концу недели объем информации о Лили постепенно уменьшился до кратких упоминаний о репортажах о Грейсвилле и Фонде. Отмечалось, что она поправляется, отказывается от интервью, и никто не знал, когда она возобновит свои проповеди.

В воскресенье, спустя восемь дней после ранения, после многих часов раздумий и молитв, Лили приняла решение. А так как она постоянно имела дело со средствами массовой информации, то точно знала, что и как нужно организовать. Она позвонила репортерам на радио, телевидение и в газеты, сообщив, что намерена сделать публичное заявление.