Ну что ж, приходится рассчитывать на саму себя, никто другой, наверное, и не позаботится о памятнике для нее. Не то что для НЕГО…

ЕМУ открыли в Одессе памятник, как отчетливо припомнилось старой даме, с десяток лет назад. Старая дама была глубоко оскорблена. Она очень хотела поехать на открытие и плюнуть на памятник, поставленный человеку, который был в ее понимании «изверг».

– Ну и что же не поехали?

Старая дама вздрогнула. Приподняла голову.

Чей-то голос… Голос, который доносится как бы не извне, а изнутри, из вместилища ее воспоминаний.

Ну да, понятно – ночные призраки. Они частенько досаждают ей. Видимо, они – неизбежные атрибуты старости. Правда, обычно они молчат. Молча являются, молча исчезают. Отчего же заговорили нынче? Кто явился на сей раз? Неужели… И вправду – ОН! Стоит, склонив непокрытую голову, глядит исподлобья. Ветер шевелит его курчавые волосы. Ветер? Какой ветер может быть в комнате, в которой наглухо закрыты окна?! И еще… Кажется, что пышная шевелюра покрыта сединой… Но нет, ОН умер, так и не успев поседеть, это всего лишь снег. Что? Снег? Какой снег в Одессе 27 ноября? Нынче здесь, близ моря, стоит теплая, солнечная осень. Это ж не Москва, не Петербург… Да, это не Петербург, не Черная речка на исходе того промозглого, многоснежного января… ОН навсегда остался в том январском дне.

– Благодаря вам, сударыня.

Старая дама ненавидяще прищурилась, вглядываясь в темноту:

– Что?!

– Я остался в том дне благодаря вам, Идалия Григорьевна.

– А при чем тут я? – заносчиво вскинула она голову.

– Вы и только вы при чем. Вам я обязан всем тем ужасом, который обрушился на меня в последние дни моей жизни. И самой смертью я обязан вам. И прежде всего вам.

– Ну, знаете… – Старая дама негодующе пожала полными плечами. – Не слишком-то благородно обвинять женщину в том, в чем вы сами виноваты! Как будто я выпустила в вас ту злосчастную пулю! Впрочем, я не дивлюсь вашему злословью. Вы никогда не отличались благородством. Так что зря я не поехала на открытие вашего памятника и не плюнула на него!

– Я вас уже спросил: отчего же не поехали?

– Да уж не ради вас! И не ради себя, хотя, конечно, толпы этих идиотов, ваших поклонников, которые, к несчастью, и по сю пору не вымерли, сурово осудили бы меня. Мне наплевать на них! Я не поехала на открытие вашего памятника ради своего брата. Ему не понравился бы скандал, который непременно случился бы!

– А, конечно. Ваш брат, Сашка Строганов! Если не ошибаюсь, он еще жив?

– Конечно, жив! – ответила старая дама. – Почему бы ему не быть живым? Вот я, например, тоже живая!

– Это скоро пройдет, – насмешливо проговорил черноволосый гость. – Но не будем о грустном. Сашка Строганов, да… Он меня недолюбливал, хотя году этак в тридцатом мы были с ним достаточно близки. Он тогда сватался к Наташе Кочубей, а я ему протежировал у князя Василия Кочубея. Да и у самой Наташи, я ведь знал ее чуть ли не с лицейских лет…

– Когда вы говорите о женщине – «знал ее», – брезгливо проговорила старая дама, – создается впечатление, что вы вкладываете в эти слова совершенно мерзкий смысл. Неужели с простушкой Натали Кочубей у вас тоже что-то было? Ах вы, безнравственный ловелас, который в жизни не мог пропустить мимо себя ни одной юбки…

– Кто бы так говорил, но только не вы, сударыня. Уж вам-то прекрасно известно, что существовала по крайней мере одна юбка, которую я мимо себя пропустил – причем с величайшей охотой.

– Молчите, негодяй! – яростно вскричала старая дама.

– Напрасно надрываетесь, Idalie, – усмехнулся ночной гость. – Меня не проймешь вашими оскорблениями. Однако любопытно было узнать, что именно Сашке Строганову я обязан тем, что вы не стали в очередной раз оскорблять мою память.

– Да, это так. Ведь я любила брата. С самого детства! Александр никогда не разбивал моих кукол, не терзал меня мальчишескими глупостями. Он никогда не видел во мне незаконнорожденную приживалку, для него я всегда была сестрой. Ему было безразлично, удочерил меня наш общий отец, когда женился на моей матушке, графине Д’Эга, или нет. Поэтому я ненавидела всех Строгановых, кроме брата.

– Я помню вашу матушку, – сказал гость, – она была красавица. Прелестная история ее жизни – история, достойная романа! Португальская графиня, влюбившаяся в русского и покинувшая ради своей любви родные места, дом, близких людей… А потом, овдовев, этот русский смог жениться на своей возлюбленной и сделать ее графиней Строгановой…

– А меня? – пылко воскликнула старая дама. – Почему меня, дитя той любви, он не сделал Идалией Строгановой? Почему я таки осталась какой-то безродной Д’Обертей, пока не вышла замуж за Полетику!.. За этого болвана, простака, солдафона?!

– Солдафона? – удивился гость. – А мне Александр… Как бишь его? Александр Михайлович, если не изменяет память? Мне он запомнился вполне светским человеком. Конечно, замуж в 1828 году вы шли за ротмистра Кавалергардского полка, однако я отлично помню, что через год Полетику сделали полковником… А высших чинов ему достичь удалось или нет?

– В отставку он вышел генерал-майором, – сообщила старая дама.

– Ну вот видите – и до чинов дослужился, значит, не таким уж болваном был. И вообще, сударыня, дурно это – порочить злословием человека, который когда-то женился на вас… безродной Д’Обертей, как вы себя сами изволили назвать, с которым вы прижили трех детей, который был послушной игрушкой в ваших руках… Не зря ж его называли «божьей коровкой» за излишнюю мягкость характера! Он свято верил вам и распространял свою веру столь далеко, что стал свидетелем на свадьбе вашего любовника Дантеса с сестрицей моей жены… Право слово, вам надо было молиться на Полетику, который снисходительно терпел вас. И не только терпел, но и охотно участвовал в ваших безнравственных эскападах…

– Безнравственных?! – так и вспыхнула старая дама. – Бог мой! И это вы говорите мне о нравственности?! Вы?! После того, что вы вытворяли в жизни… Да если когда-нибудь кому-нибудь придет в голову подсчитать количество ваших любовниц и опубликовать ваш донжуанский список, там небось окажется более сотни имен!

– Гораздо более сотни, вы совершенно правы, – кивнул гость своей черноволосой кудрявой головой. – Так много, что даже я с течением времени путаю и имена, и стихи, которые были посвящены моим прелестницам. Однако я совершенно точно могу назвать одно имя, которого не было, да, никогда не было в моем, как вы изволили выразиться, донжуанском списке. Назвать вам его, Idalie?

– Молчите, изверг! – выкрикнула старая дама. – Молчите, а лучше подите вон! Я вообще не понимаю, за каким дьяволом вы притащились ко мне среди ночи. Оскорблять меня? Я довольно натерпелась оскорблений от вас и ваших почитателей, этих des nigauds, болванов, которые называют вас солнцем русской поэзии. Да что они понимают в поэзии!

– Когда-то и вам нравились мои стихи, – проговорил гость. – Помните, вы даже в свой альбом меня просили кое-что написать? И я написал, и вы с восхищением внимали фимиаму, который я расточал вам в тех стихах… А потом изорвали листок в клочки, ничего не оставив моим будущим почитателям!

– Вы мне расточали фимиам? Это был не фимиам, а ядовитый дым! – злобно воскликнула старая дама. – Да, вы нанизали в том стихотворении целое ожерелье комплиментов, но помните, что написали в конце? Тогда на дворе стоял июль, а вы написали – «1 апреля»! Это значило, что ни единому слову ваших комплиментов нельзя было верить!

– Ну, это была только шутка, – пожал плечами гость. – Мало ли таких шуток я отпускал в жизни? Никого они не сводили с ума. Неужели из-за подобной чепухи вы так обиделись, что решили сжить меня со свету? Ведь вы буквально испепеляли меня своей ненавистью! А потом, когда появился Дантес, вы решили его сделать орудием своей обиды, злобы, ненависти ко мне.

– Да, обиды, да, злобы, да, ненависти! – пылко повторила старая дама. – Но раньше я испытывала к вам совсем другие чувства. Вы сами виновны в том, что я вас возненавидела.

– Помилуйте, Idalie! – всплеснул руками гость. Руки у него были на диво красивы: точеные, с изящными пальцами. На мизинце ноготь был длиннее прочих и ухожен с необычайным тщанием. – Помилуйте! Не могу поверить, что вы не могли простить мне той невинной сцены в карете! Помнится мне, я расшалился, сказал вам, что в карету вбежала мышка… Вы завизжали, подхватили юбки выше колен…

– Молчите! – взвизгнула старая дама.

– Ну да, мне не слишком-то понравились ваши ноги, – словно не слыша, задумчиво продолжил гость. – Колени ваши были не вполне совершенны. А впрочем, я вас не виню в этом, вы были не одиноки, я даже писал, помнится: «Вряд найдете вы в России целой три пары стройных женских ног…» Но именно это было причиной того, что я не стал продолжать наши веселые игры и не пошел по пути, который мне так красноречиво указывали ваши поднятые юбки.

– Ах! – сдавленно послышалось с кровати.

– Вы не должны меня винить, – продолжил гость. – В конце концов, если верить баснословным сказаниям, нечто подобное испытала и Бавкис, царица Савская. Помните прелестную историю о том, как царь Соломон решил узнать, каковы ее ноги, которые она всегда тщательно прятала? Он приказал настелить в одной из комнат своего дворца стеклянный пол, под который была налита вода. Царица испугалась, что сейчас вступит в воду, и высоко подняла юбки… После этого царь расстался с ней, потому что зрелища ее кривых, поросших черными волосами ног перенести был не в силах.

И он умолк с дразнящей улыбкой, которая необыкновенно красила неправильные черты его смуглого, черноглазого, толстогубого лица.

Кажется, он ждал нового взрыва негодования? Напрасно.

Старая дама устремила на гостя немигающий взор:

– Вы напрасно тщитесь оскорбить меня. Сильнее, чем оскорбили своим пренебрежением, не удастся! Вы ведь отлично знаете, что никаких черных волос на мне не было. Но коли уж пошел такой разговор… Вы не единственный мужчина, который видел мои ноги. И других они, поверьте, не отпугивали! Ноги как ноги, не лучше, быть может, прочих, но уж и не хуже, чем были у вашей долговязой Натали… – Она осеклась.

– О-о, – протянул гость. – Так вот в чем дело! Это была не простая ненависть, а ревность? Вы ревновали меня к своей троюродной сестре?! Но почему вдруг? Ведь когда я сватался к Натали Гончаровой, когда женился на ней, у нас с вами были задушевные отношения! Еще в тридцать третьем году, помню, когда я сидел в Болдине, Натали в письме передавала мне от вас нежные поцелуи, а я отписал ей, пусть-де скажет Полетике, что я за ее поцелуем явлюсь лично, на почте не принимают… И к жене моей вы были тогда гораздо снисходительней. Откуда же взялась злоба?

– Неужто вы думаете, я завидовала Натали? – высокомерно усмехнулась старая дама. – Я и сама была красавица, могла с нею потягаться.

– Да-да, вас даже называли «зловещая красавица», – как бы в сторону пробормотал гость. – Перефразируя сам себя, я бы выразился так:

Но есть красавицы другие,

Которых ненавижу я:

Улыбка, очи голубые

И голос милый – о друзья!

Не верьте им: они лукавы!

Страшитесь, подражая мне,

Их упоительной отравы

И почивайте в тишине.

– Не перебивайте, – махнула на него рукой старая дама. – Уж эти мне поэты… Экое бахвальство – всюду, чуть что, читать свои дурные стихи! Зловещая, не зловещая была моя красота – какая разница? Главное – красота! Соперничать с Натали мне было бы не зазорно – однако стыдно, когда красавицам откровенно предпочитают карикатуру на красоту!

– Ваши слова мне непонятны, – напряженно проговорил гость.

– Неужели? – хихикнула старая дама. – Неужели непонятны? Но ведь Натали была не одна… У меня были три кузины Гончаровых. Натали – красавица. Катрин – хорошенькая. Но ведь была еще и Александрина…

– Александрина… – словно эхо, отозвался гость.

– Да-да, – кивнула старая дама. – Конечно, она тоже была высока ростом и безукоризненно сложена, как и старшая, Катрин, и младшая, Натали. Но черты ее лица, хотя и напоминали правильность гончаровского склада, являлись, как я уже сказала, его карикатурою. Матовая бледность кожи Натали у нее переходила в некоторую желтизну; чуть приметная неправильность формы глаз, придававшая особую прелесть взору Натали, выглядела как косой взгляд у Александрин… Да всякий, видевший их рядом, находил, что сходство между старшей и младшей сестрой было издевательским и шло явно в ущерб Александрине. Неужели вы этого не замечали?