Стены были увешаны фотографиями. Справа висело черно-белое фото Грейс и Татьяны на фоне Эйфелевой башни. Я помнил это, именно это, юное и пухлое личико. Улыбнувшись, я глянул в конец холла, на Грейс, которая сидела с непроницаемым лицом.

На другом фото Дэн дирижировал, а Грейс сидела в первом ряду оркестра, с поднятым над виолончелью смычком.

Затем я увидел фото Грейс и Дэна, сидящих в парке. У Грейс на коленях был ребенок. Я подошел поближе и уставился на нее. Мой мозг вскипел. У них был ребенок? Как вышло, что я не спросил, были ли у них дети?

Тут же, совсем рядом, висело еще одно семейное фото всех троих, но девочка была уже старше, может быть, лет пяти. Она сидела на плечах Дэна на Вашингтон-сквер. И еще одно, где девочка была еще старше, уже лет восьми. Я снова взглянул на Грейс. Я никогда не видел у нее таких тоскливых, усталых глаз.

По мере моего приближения к кухне девочка на снимках все росла, и наконец, в самом конце коридора, я смотрел уже на фото подростка лет пятнадцати, со светлыми длинными волосами, как у Грейс, губами Грейс и ее светлой кожей. Но я не мог оторваться от ее глаз.

Они не были ни ярко-зелеными, как у Грейс, ни тускло-голубыми, как у Дэна.

Они были глубоко посажены и такие темные, что казались черными…

Это были мои глаза.

Из моей груди вырвался стон, и я прижал ко рту руку. Услышав вздох, я повернулся к Грейс и увидел, что по ее лицу текут слезы. Но выражение лица все еще было спокойным, словно бы она научилась держать его под контролем, даже когда плакала.

Я сморгнул набежавшие слезы.

– Как ее зовут?

– Эш[16], – прошептала Грейс. Закрыв лицо руками, она начала всхлипывать.

О боже мой.

Я прижал руку к сердцу. Поэзия всего лишь жизни след. И если жизнь пылает хорошо, поэзия – ее один лишь пепел.

– Я все упустил, Грейси, – выговорил я, все еще в шоке. – Я все упустил.

Она подняла глаза.

– Мне очень жаль. Я пыталась тебе сказать.

Я уставился на нее и молча смотрел так долго, что, казалось, прошла вечность.

– Недостаточно настойчиво.

– Мэтт, прошу тебя! – громко всхлипнула она.

– Нет… Ты не можешь… Какого черта? Что вообще происходит?

– Я хотела тебе рассказать.

– Я что, схожу с ума?

– Нет, послушай, – умоляла она.

Я больше не смотрел на нее. Я больше не мог на нее смотреть.

– Никаких разговоров. – Боже мой, что происходит? У меня все это время была дочь, чье детство я абсолютно и безвозвратно пропустил.

Я выбежал на улицу и побрел домой, как был, без рубашки, оглушенный. Я, не переставая, повторял про себя: «У меня есть дочь, у меня есть дочь, у меня есть дочь».

Следующие шесть часов я провел в своем лофте, не переставая пить водку прямо из бутылки. Я смотрел, как по улице туда и сюда ходят люди, отцы, ведущие за руку детишек, влюбленные пары. Во мне, не переставая, кипела ярость на Грейс и Элизабет. Я чувствовал себя бессильным, словно эти две женщины определили всю мою взрослую жизнь, не спросив меня.

Я позвонил брату, но попал на автоответчик.

– Ты дядя, – сказал я прямо. – Пятнадцать лет назад Грейс родила ребенка, а Элизабет скрыла это от меня. Теперь у меня есть дочь-подросток, с которой я НЕЗНАКОМ. Я в жопе. Позвоню позже.

Он не перезвонил мне.

Я пил и прятался дома все выходные.

Утром понедельника я пнул коробку из-под пиццы через всю квартиру и пробил кулаком дыру в стене. Мне понравилось это ощущение, и я пробил вторую, а затем провел несколько часов, заделывая пробоины. Я подумал, не позвонить ли Китти или по одному из тех номеров, которые печатают на задних страницах бесплатных газет, но вместо этого пошел в винную лавку и купил сигарет. Я не курил больше десяти лет, но это как ездить на велосипеде. Правда.

Я прикуривал одну от одной, сидя на лавочке возле своего дома, когда мне позвонил Скотт.

– Алло?

– Ты снова захочешь меня поцеловать.

– Может, и нет.

– А чего такой печальный? Соскучился по двужочку? – он попытался сюсюкать.

– Нет. Чего тебе?

– У меня хорошие новости.

– Давай.

– Я нашел тебе работу в Сингапуре.

Я не размышлял ни секунды:

– Я готов. На сколько?

– Вау, да ты всерьез хочешь свалить из Нью-Йорка, а? Но в любом случае это не «на сколько», это постоянная работа. Ты будешь работать с производством наших серий прямого эфира, которое расположено в Сингапуре, но ты сможешь фотографировать сам по выходным. Это великолепное место.

– Отлично. Когда? – Я никогда не думал, что буду от чего-то убегать, но сейчас я чувствовал себя совершенно беспомощным и лишенным всякой надежды. Как зверь, заточенный в клетку.

– Осенью.

– Еще так не скоро?

– Попрошайки не выбирают.

– Отлично, я согласен. – Я повесил трубку.

Грейс несколько раз пыталась мне дозвониться, но я не отвечал, а она не оставляла записей на автоответчике. Наконец в десять вечера она прислала мне сообщение.

Грейс. Эш – девочка с сильным характером.

Я. Ок.

Грейс. Прости, что обрушиваю это на тебя. Она велела сказать тебе, что если ты не хочешь ее знать, то должен будешь сказать ей об этом в лицо.

Я. Грейс, раз уж об этом зашла речь, почему бы тебе не зайти и не отрезать мне яйца или не украсть почку?

Грейс. Мне очень больно все это, но Эш ничего этого не заслужила. Она твоя плоть и кровь.

Я не был даже знаком с Эш, но внезапно мысль о том, что ей может быть больно, причинила боль и мне. Я понял, что должен увидеть ее.

Я. Хорошо, я с ней встречусь. Когда она завтра будет дома?

Грейс. В три тридцать.

Я. Я не хочу встречаться с тобой.

Грейс. Хорошо.

Когда на следующий день я подошел к дому Грейс, к нему подъехало такси, и сквозь стекло я увидел девочку-подростка. Эш. Я хотел бы иметь пять минут, чтобы подготовиться и подумать, как сказать этому ребенку, что жизнь – боль и что слишком поздно возвращаться и что-то менять, и чтобы она забыла о моем существовании.

Она вышла из такси и направилась прямо ко мне.

– Привет, – сказала она, протягивая руку. – Я – Эш.

Она была яркой и уверенной. Как ее мать.

– Привет… Эш. – Я все еще пробовал на язык это имя. На моем лице застыло выражение ужаса и любопытства одновременно.

Она не улыбалась, но и не пялилась на меня. Выражение ее лица было мягким.

– Чтобы ты понимал, мама все мне рассказала, и я видела ваши старые фотографии.

– Это хорошо.

– Не хочешь пойти выпить кофе или чего-то еще? – подняла она изящные брови. Я был поражен ее дружелюбием. – Ты в порядке? – спросила она.

Разве не я должен был спрашивать ее об этом? Я-то думал, что вести разговор придется мне.

Она была выше Грейс. На ней была рубашка с разрезами по бокам; сквозь них просвечивал лифчик. Я подумал, что она просто не может быть моей дочерью, но одновременно я точно знал, что это так. Как вышло, что у меня такая взрослая дочь? Я мгновенно почувствовал себя стариком. Эта девушка была живым напоминанием о времени, которое мы с Грейс потеряли.

– Сколько тебе лет? – спросил я, хотя и так это знал.

– Пятнадцать.

– Пятнадцать, которые двадцать пять?

– Мне пришлось быстро вырасти, – отрезала она. – Ты хочешь начать быть отцом прямо сейчас? Я не против, конечно, но, может, сначала кофе попьем?

– А тебе уже можно пить кофе?

Она рассмеялась. Мне показалось, ей понравилось, что меня это заботит.

– Ага, мне разрешено пить кофе с десяти лет.

Человек, проходящий мимо, странно посмотрел на нас.

– Нечего смотреть, Чарли, – сказала Эш и придвинулась ближе. – Не беспокойся, ему просто скучно.

Я кивнул. Это мое дитя. Моя дочка. Вытянув указательный палец, я легонько ткнул ее в плечо.

– Я настоящая, – фыркнула она. – Да, у тебя есть ребенок.

– Вообще-то не совсем ребенок, да?

– Ну наконец-то кто-то это признал!

Я нервно рассмеялся. Я не мог поверить, насколько она понравилась мне с первого же взгляда. Она была смешная и забавная и так похожа на Грейс в молодости. Прошло несколько неловких минут, и она начала подниматься по ступенькам.

– Эш, мне очень многое надо переварить.

– Я не рассыплюсь, если ты больше не захочешь иметь со мной дела.

Я схватил ее за руку чуть выше локтя и развернул к себе. Я осознал, что очень даже хочу иметь с ней дело, только не знал, как это выразить.

– Послушай, я только неделю назад узнал о твоем существовании.

Она посмотрела на мою руку, которая все еще стискивала ее локоть, потом перевела глаза на меня и сморщилась, будто что-то искала. В этой ее гримасе я тут же узнал самого себя.

– Прости, – я выпустил ее локоть и посмотрел на свою руку, как будто не мог ею управлять. – Пошли выпьем кофе.

Она шумно выдохнула.

– Ладно, ладно. Дай я только брошу сумку и скажу маме.

– Давай, – кивнул я. Я заметил, что она сказала не «моей маме», а просто – маме, как дети обычно говорят одному родителю про другого.

Мой мозг не позволял мне даже начать анализировать свои чувства. Я смотрел на дверь, пока Эш снова не вышла. Она скрутила волосы на макушке в пучок, как всегда делала ее мать. Ее лицо было напряжено, и она поморщилась, протягивая мне мою рубашку.

– Черт, она там совсем расстроена. Пошли.

– У нас с твоей мамой некоторые недоразумения…

– Сложные взрослые вещи, – сказала она, повернулась и пошла по улице. – Пошли.

Я взял рубашку и пошел за ней, как щенок на поводке. Она шла уверенно, не оборачиваясь, а я трусил позади.

– Ну же, это всего в двух кварталах. Ты так и будешь тащиться за мной всю дорогу?

Я прибавил шагу и пошел с ней рядом.

– Расскажи мне о себе. Ты тоже музыкант, как мама?

– Я умею играть на пианино, но нет, я не музыкант. Я предпочитаю визуальную информацию; думаю, я скорее в тебя.

– Да? – В собственном голосе я расслышал надежду и гордость.

– Да. Думаю, из этого получится что-то стоящее.

Я не понял, что она имела в виду. Она продолжала идти.

– Я хочу стать графическим дизайнером.

– Это здорово. Ты хорошо учишься?

– В школе мне легко, нечего делать. Скучновато, конечно, но я стараюсь. И не то чтоб у меня был большой выбор, да?

Кто это существо?

Она указала на кафе по соседству, и мы зашли. Эш заказала латте и кекс, а я свой обычный черный кофе. За стойкой работал симпатичный парень, и я заметил, как Эш строит ему глазки.

Я потрясенно посмотрел на нее. Девочки-подростки до сих пор были для меня совершенно чужеродным элементом.

– Что? – спросила она.

– Нет, ничего.

Мы сидели за маленьким круглым столиком у окна и смотрели на улицу.

– Хороший день. Люблю весну.

– Мы с тобой будем говорить о погоде? – спросила она напрямую, но спокойно. Я все не мог привыкнуть к ее уверенности в себе.

– У нас с тобой нет никаких инструкций, Эш.

– Я знаю и стараюсь отнестись с пониманием, но взрослый-то здесь ты…

– Ты права, – я чуть не подавился.

– Слушай, я знаю всю вашу историю. Мама была со мной очень честной, пока я росла, и теперь, когда мы поняли, что ты вообще ничего не знал про меня все это время.

Я почувствовал облегчение. У нее отлично получалось позволить мне расслабиться.

– Это правда, я ничего не знал.

– Тебя никто не винит.

– Это меня не волнует. Но, раз мы об этом заговорили, скажи, что ты думала обо мне раньше, когда считала, что я не хочу тебя знать?

– Ну, у мамы был своего рода альбом про тебя. Там были фотографии, и записки, и всякие штуки, еще с тех пор, как вы учились в колледже, и потом она вырезала статьи о тебе, и твои работы и все время добавляла туда. – При мысли, что Грейс это делала, у меня захватило дыхание. – И она всегда брала меня посмотреть на твои фотографии, когда их выставляли на витринах в центре, но мы никогда не обсуждали твою личную жизнь.

– Да, но что ты об этом думала?

– Если честно, мама всегда очень хорошо о тебе отзывалась, но история ваших отношений всегда выглядела как какая-то непонятная сказка. Как урок, который я должна была извлечь из ваших отношений. Она тебя не винила, даже до того, как узнала всю правду, так что я ничего особенного не думала – просто что у тебя офигенная карьера, а дети – это не твое.

Я смотрел в окно через ее голову.

– Я хотел детей…

– Мама не знала этого, так что ты не должен ее винить. Она всегда говорила мне, как хотела, чтобы у нее была я. Она говорила, что, когда люди сходятся вместе, и, ну… занимаются этим, – она слегка покраснела, – то они должны всегда быть согласны насчет детей и будущего, и всякого такого. Я думаю, она считала, что ты все знал из ее писем и просто не хотел быть отцом.