— Да, ты права, — снова кивнул он. — Прости. Я вскоре с этим разберусь.

— Разумеется, после того как найдешь ключ.

Он повернул голову и посмотрел на меня. Я открыто встретила его взгляд, так как не хотела, чтобы он считал, что ему сошла с рук эта ложь. Лгать не было ни малейшей необходимости. Он просто должен был мне рассказать. Я бы поняла.

— Да, когда найду ключ.

Он снова отвернулся к окну, а я поджала под себя ноги и продолжила смотреть телевизор, одновременно читая газету. За весь вечер мы больше не перекинулись и парой слов.

И вот, почти два года спустя, шкаф все еще полон и заперт, а мое отвращение к подвалу, зародившееся когда-то, никуда не исчезло. Из-за продемонстрированной Джеком скрытности мне начало казаться, что в подвале находится Ева. Что она здесь похоронена. Вообще-то я всегда чувствую ее присутствие, а входя в некоторые комнаты, и вовсе ощущаю себя посторонней, вторгающейся на ее территорию. Особенно это касается тех помещений, где не было ремонта. В подвале мне чудится, что я стою на ее могиле, и в любую секунду из-под пола может появиться рука, готовая схватить меня за ногу.

Эта мысль заставляет меня попятиться и подняться на несколько ступенек, подальше от шкафа и поближе к пути отступления. Но мне необходимо попытаться открыть шкаф, чтобы узнать, что внутри. Возможно, это поможет мне лучше понять, как Джек относился к Еве.

Я машинально оглядываюсь на расположенную несколькими ступенями выше дверь. Что, если она захлопнется, а ключ каким-то образом сам собой повернется в замке? Наконец я нерешительно спускаюсь по ступенькам на надежный каменный пол подвала. Я замираю, ожидая появления руки Евы, хватающей меня за щиколотку. Когда этого не происходит, я подхожу к шкафу, вынуждая Бутча отскочить в сторону. Он толкает какие-то коробки, которые с грохотом опрокидываются на каменный пол, и каминную решетку, проносится мимо меня и скрывается в дальнем углу подвала. В воздух поднимаются тучи пыли, вызывающей у меня приступ кашля, и я ощущаю острую боль в грудной клетке. Вокруг меня царит хаос, громоздятся разбросанные ящики, но отступать я не намерена.

Откровение Грейс, сообщившей мне о том, что до встречи с Евой Джек был девственником, заставило меня искать причины его одержимости этой женщиной. Я должна понять, почему она все еще ему снится, почему он отказывается о ней говорить.

Я должна понять, что с ним происходит и почему он не в состонии ее отпустить. И я вынуждена признать, что все пути ведут к Еве. Так было с самого начала, и это до сих пор не изменилось. Возможно, я узнаю то, что меня интересует, открыв этот шкаф. Я уже рыскала в Интернете, но нашла лишь несколько упоминаний о ее смерти. Интернет ничего не сообщал о ее жизни до того, как она стала Евой Бритчем. Я могла бы позвонить сержанту Морган, но скорее умерла бы, чем стала расспрашивать ее о Еве. Тем самым я дала бы ей власть над собой и Джеком. Получается, что терять мне нечего, а значит, надо всего лишь проверить, закрыты ли дверцы этого шкафа.

Джек мог недавно сюда спуститься и перебрать ее вещи. Возможно, он вынимал их из шкафа, утешаясь прикосновениями к ним, пытаясь уловить запах ее духов, вспоминая ее или даже перечитывая любовные письма. Если бы я его потеряла, делала бы то же самое. Вряд ли мне удалось бы отпустить его окончательно и бесповоротно. И если он действительно недавно перебирал ее вещи, то мог забыть запереть шкаф. Если это не так, я, возможно, смогу убедить Джека в том, что случайно наткнулась на топор, который каким-то образом вышел из-под контроля и разнес в щепы дверцы шкафа. Или что я споткнулась и упала, сломав их в процессе падения.

Судя по скважине, замок не слишком надежен, но если я попытаюсь его взломать, это будет заметно. Дверцы не снабжены ручками. Скорее всего, их там и не было никогда. Поэтому, чтобы отомкнуть замок, а затем и отворить дверцы, нужен ключ. А пока они наверняка заперты. Иначе и быть не может.

Бутч все еще обнюхивает подвал, как будто что-то разыскивает.

— Ищи, Бутч, найди мне ключ, — говорю я. — Я уверена, что он где-то здесь. Давай, Бутч, ты можешь это сделать.

Бутч останавливается, недовольно косится на меня, затем снова принимается за свое.

— Да, я знаю, это глупость, — соглашаюсь я.

Я осматриваю выкрашенные белой краской кирпичные стены, каменные плиты пола, белый потолок с единственной лампочкой в центре. На двух стенах закреплены полки, а возле лестницы стоит высокий шкаф из красного дерева, в котором хранится вино. На этот шкаф сейчас направлено все внимание Бутча, сосредоточенно скребущего плиты пола под ним. Все углы затянуты паутиной, пыльной и древней, и это наводит на мысль, что пауки, которые ее сплели, наверняка уже давно сами превратились в прах. Все предметы покрыты толстым слоем пыли.

«Это бессмысленно», — думаю я. Тем временем Бутч переворачивает очередной ящик. Пожалуй, не помешало бы навести здесь порядок. В основном в подвале хранятся картонные коробки со старыми документами Джека. Мне тоже следовало бы принести сюда свои банковские отчеты и прочие бумаги. Но подвал всегда казался мне уголком Евы, поэтому я продолжаю хранить все это в кабинете. Коробки слишком тяжелые, и, если я не хочу, чтобы у меня началось внутреннее кровотечение, поднимать их я не должна. Поэтому я начинаю их сдвигать.

Возясь с коробками, я замечаю, что Бутч толкнул заднюю железную стенку камина, в результате отклонившуюся назад и принявшую положение, в котором она бывает, только когда в камине горит огонь, что и позволяет дыму выходить наружу.

— Сколько же от тебя беспорядка! — говорю я ему, подходя к камину и просовывая палец в круглое отверстие в верхней части стенки, чтобы потянуть ее на себя и вернуть в прежнее положение.

Неожиданно мой палец упирается во что-то шершавое, похоже, пластиковое. Я вытаскиваю палец и толкаю стенку еще дальше, приводя ее в почти горизонтальное положение. Я заглядываю в открывшееся моему взгляду черное отверстие.

Внутри камина имеется выступ, на котором что-то белеет. Меня пронзает острая стрела волнения и удивления. Что это такое? У меня во рту все пересыхает, сердце колотится часто и сильно. Я медленно опускаюсь на колени и всматриваюсь во мрак.

Там лежит что-то белое, хотя я не могу понять, что именно. Не особенно задумываясь о последствиях, я протягиваю руку, и мои пальцы касаются пластикового пакета. Он не шуршит, из чего я делаю вывод, что пакет очень старый. Я бережно извлекаю его из камина.

Это действительно пакет с ручками и уже практически неразличимым логотипом какого-то лондонского магазина. На нем все еще виднеется часть телефонного кода — 01, и он весь покрыт осыпавшимся в каминную трубу мусором. В моих руках он расползается на грязно-белые клочья. Я разворачиваю то, что осталось, роняя остатки пакета на пол, и вижу еще один пакет, тоже пластиковый, но гораздо более плотный. Он ярко-зеленого цвета, без единой надписи, и он перенес длительное хранение в тайнике гораздо лучше своего собрата, поэтому его проще развернуть и извлечь содержимое. Внутри я обнаруживаю толстый сверток, завернутый в черный бархатный лоскут и перевязанный розовой ленточкой.

Я замираю со своей находкой в руках. Следует ли мне развязывать эту ленточку? Кто-то постарался как следует спрятать этот пакет. Имею ли я право его разворачивать? Можно ли мне посмотреть, что лежит внутри? Быть может, я должна отдать его Джеку? Ведь, по всей видимости, сверток оказался в камине уже после того, как Джек купил этот дом.

Но если я отдам его Джеку, он, скорее всего, так никогда и не расскажет мне, что это такое. Он начнет отнекиваться, сочинять сказки о потерянных ключах и плохой памяти.

Я оборачиваюсь к Бутчу, спрашивая у него совета, но он уже исчез. Он бросил меня и наверняка вернулся наверх с тем, чтобы залечь в своей корзинке. Возможно, он понял, чем это чревато, и решил сбежать, пока у него была такая возможность.

Сидя на пыльном полу возле шкафа, в окружении белых коробок, я смотрю на предмет у себя в руках. Наверное, я не должна это делать. Но что я теряю? Мужа? Он и без того отдаляется от меня с каждым прожитым днем. Мою уверенность в себе и окружающем мире? Это исчезло в тот момент, когда водитель другой машины сделал свой выбор.

«Просто возьми и сделай это!» — приказываю я себе и быстро, чтобы не передумать, развязываю ленточку и разворачиваю плотный черный бархат.

Когда я вижу, что в него завернуто, у меня перехватывает дыхание. Мне уже ясно, что я только что совершила самую большую ошибку в своей жизни.


Джек

Я спрашиваю себя, что случилось бы, если бы я ей все рассказал? Если бы я рассказал ей о том, что произошло непосредственно после аварии, о том, что я делал… Какие это имело бы последствия? Простила бы меня Либби? Прогнала бы? Или она все обдумала бы и уже потом отвергла меня?

— Либби, — обращаюсь я к ней за обедом.

Она рассеянна и невнимательна. Она сегодня весь вечер такая, с того самого момента, как я вернулся домой. Это меня пугает. Я боюсь, что она вспомнила. Или вот-вот вспомнит. Наверняка было бы лучше, если бы она услышала это от меня. Если бы я обо всем рассказал ей сам, ей было бы не так больно, не так обидно. Взять, к примеру, все те тайны, о которых долго молчала Ева. Если бы я узнал о них сам, а не непосредственно от нее, все было бы значительно хуже.

— Хм-м-м?

Либби поднимает голову от тарелки и смотрит на меня невидящим взглядом, как на незнакомца, который знает, как ее зовут, вот только она не понимает, как и когда он это узнал.

— Я… э-э… — «Скажи ей сейчас, идиот, расскажи ей обо всем сам. Сделай это прямо сейчас, и она скажет тебе за это спасибо». Она часто моргает, а ее рассеченное шрамом лицо напоминает непроницаемую маску. — Ты хорошо себя чувствуешь?

Она кивает и снова переводит взгляд на тарелку, по которой вилкой передвигает кусочки еды.

Я не могу это сделать. Сейчас не время. Бутч подходит ко мне и ложится рядом, прижавшись к ногам. Он тоже знает, что сейчас не время. Она чем-то озабочена, и это может объясняться как тем, что она знает, так и чем-то совершенно иным. Что бы это ни было, я не готов это сделать сейчас. Я не готов открыться и вдребезги разнести все, что нас связывает.


Либби

У меня в руках дневники Евы.

Той самой Евы. Ее дневники. Я смогу узнать ее так близко, как только захочу. И я понимаю, что это дурно. Я умерла бы, если бы узнала, что кому-то стали известны безумные переживания по поводу событий моей жизни, изложенные мною в дневниках.

Кроме того, во вложенном в пакет письме Ева просит сжечь эти дневники, если она уже умерла. Но, с другой стороны…

Последние два дня я, насколько это в моих силах, пытаюсь вычистить и вымыть подвал. Одновременно я раздумываю, как мне лучше поступить. Я боюсь того, что узнаю, когда прочту дневники. Но и мысль о том, что произойдет, если я этого не сделаю, приводит меня в ужас.

Как следует поступить, если у тебя в руках находятся ответы на все твои вопросы, но ты знаешь, что, прочтя эти ответы, ты предашь человека, которого никогда даже не видела? Этот человек не сделал тебе ничего плохого, а следовательно, у тебя нет ни малейших оснований поступать с ним таким образом.

«Лично я их прочла бы», — произносит чей-то голос.

Этот голос, разумеется, раздается у меня в голове. И все же это голос одетой в розовое платье с расшитым блестками лифом темноволосой женщины, которая сидит прямо передо мной на стопке коробок.

«Ты хотела обо мне узнать! Вот тебе и представилась идеальная возможность это сделать», — продолжает она.

Я пристально смотрю на нее. Она в точности похожа на фотографию, сделанную в день ее свадьбы. Она сияет, а ее темные длинные волосы поблескивающей волной ниспадают на плечи, ее большие глаза необычного синего цвета — оттенка индиго, пожалуй, — смотрят ласково и внимательно. Ее кожа безупречна и не нуждается в макияже, а изогнутые в легкой улыбке губы безо всякой помады потрясают воображение. Платье так идеально сидит на ней и так ей идет, что кажется, будто оно было не просто сшито, а задумано специально для нее. Она так выглядит, потому что она такая на той единственной фотографии, которую я видела.

Когда я прочитала прилагающееся к дневникам письмо, мне показалось, что она обращается непосредственно ко мне. Я как будто не читала — это она говорила со мной, сидя рядом на этих ящиках.

Мой взгляд снова опускается на письмо и на дневники. Верхний дневник напоминает блокнот репортера, а последующие — это все более солидные тетради в хороших переплетах. Внизу лежит изумительно красивая тетрадь в похожей на замшу мягкой синей обложке.

— Так это ты? — спрашивает она меня так же, как и вчера. Я молчу. Я смотрю на исписанную страницу в надежде, что все эти слова не выдержат столь пристального взгляда, сольются в одно целое и исчезнут.