— Если… если я тебе расскажу, мне придется рассказать все, с самого начала. Но тогда ты об этом пожалеешь. Ты пожалеешь, поскольку речь идет не о такой ерунде, как роман на стороне.

— Ева, ты можешь рассказать мне что угодно. Я думал, ты это знаешь.

Я с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Не рассмеяться над моим бедным наивным Джеком. Он понятия ни о чем не имел. Он и представить себе не мог, какой была моя жизнь до него. Мне это в нем нравилось. Я его за это любила. И в то же время это меня слегка отталкивало. Как мог тот, кто был мне настолько близок, вообще ни о чем не догадываться? Неужели я такая хорошая актриса? Неужели мне удалось успешно похоронить свое прошлое, причем очень глубоко? Неужели мир и в самом деле видит во мне всего лишь Еву Квеннокс, старательную официантку, студентку и любящую невесту?

— Скажи мне, Ева, где ты сегодня была?

— Я была… — Я чувствовала, что поднесла нож к горлу нынешней Евы Квеннокс. Следующие несколько слов изрубят ее образ на куски, а затем полоснут ножом по горлу, и она умрет в глазах любимого ею мужчины. — Я была в Лидсе. — Нож вонзился в плоть Евы и принялся ее кромсать. — На похоронах матери. Я не общалась с ней семнадцать лет. — Ножевые раны сделали лицо Евы неузнаваемым. — Я рассказала ей о том, что ее сожитель постоянно пытался меня изнасиловать с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, но она мне не поверила, и мне пришлось уйти из дому. — Раны странным образом меня успокаивали. — На прошлой неделе она умерла во сне.

— Ева, почему ты мне ничего не рассказала? Я поехал бы с тобой. Я поддержал бы тебя.

Его сочувствие сбивало меня с толку. Во всей этой истории оно было совершенно лишним.

— Потому что, Джек, я… я… — Я тряхнула головой, пытаясь прояснить мысли. Мне надо было заставить его понять. — Из-за того, что я так рано ушла из дому, мне пришлось совершить множество ужасных поступков. Я ее так сильно любила! Но из-за того, что она предпочла его мне, я бросила школу и так и не сдала выпускные экзамены. Я переехала в Лондон и много раз пыталась наладить с ней отношения, но она меня игнорировала.

— Ты в этом не виновата. Я в шоке, что после всего этого ты смогла ее простить и поехать на ее похороны.

— Она моя мать. Конечно, я поехала на ее похороны. Я ее люблю. Она была самым важным человеком в моей жизни.

— Я все-таки не понимаю, почему ты не могла мне об этом рассказать. Ты во всем этом не виновата.

Нож, в клочья искромсав лицо этой новой, усовершенствованной Евы, вернулся к ее горлу, приготовившись нанести завершающий удар.

— Зато виновата во всем, что произошло потом.

— Я не понимаю.

— Когда я приехала в Лондон, я нашла работу, но скоро попала под сокращение. Я… э-э… начала искать новую работу и со временем ее нашла. — Я помолчала, изумляясь собственной смелости. — Ради денег я начала работать в одном из лондонских стриптизклубов. — Нож глубоко вошел в горло Евы. Хлынула кровь.

— В клубе? В этом нет ничего дурного.

— Джек, мне было семнадцать лет. Если ты хочешь работать в клубе, у тебя обязательно должны проверить документы, чтобы убедиться в том, что ты совершеннолетняя. Иначе они рискуют потерять лицензию. Но тем, кто хочет работать танцовщицей, обычно верят на слово.

На него, наконец, обрушился весь ужас того, что я пыталась ему сообщить, и от потрясения его глаза широко раскрылись и застыли.

— Но… тебе были нужны деньги. У тебя не было ни профессии, ни опыта, а значит, выбора у тебя на самом деле не было.

— Да, мне были нужны деньги. По этой же причине несколько лет спустя, когда мой дружок-наркоман спустил все деньги на наркоту, оставив нас без средств к существованию, я начала торговать собственным телом. Другого способа свести концы с концами я не видела.

Нож аккуратно перерезал горло Евы. Никакой суеты. Чистая работа. Все было кончено.

Джек подозрительно сощурился, решив, что я все это придумываю.

— Что? — переспросил он. — Что ты имеешь в виду?

— То, что до конца 1996 года я была проституткой.

Я не знаю, какой реакции я от него ожидала, что, по моему мнению, он должен был сделать, но все же меня удивило то, что он остался сидеть, молча глядя на меня. Однако с каждой секундой его лицо становилось все более бескровным. Здоровый румянец исчез, а щеки и губы посерели.

По его глазам я видела, что он лихорадочно роется в памяти, пытаясь вспомнить, что я ему говорила, делала ли хоть малейшие намеки.

— Но этого не может быть, — безжизненным голосом произнес он. — Летом 1996 года мы с тобой… Ты не просила у меня денег… Я тебе ничего не платил. Этого просто не может быть.

— Но так было. Когда мы… Я была проституткой.

— Значит, когда я в первый раз… Я сделал это с проституткой?

Его тело начали сотрясать конвульсии, как будто он сдерживал подступившую к горлу тошноту.

— Все это время ты надо мной смеялась? Это что, была какая-то игра? Ты разводила наивного девственника? А потом воспользовалась тем, что я уснул, и приложилась к моему бумажнику?

— Нет, Джек! О господи, нет! Все было совершенно не так. Я не брала у тебя деньги. Ты помнишь, какие чувства ты тогда испытывал? Я чувствовала то же самое! Если бы ты только знал, как много это для меня значило… У меня был секс с множеством мужчин, но ты единственный, с кем я занималась любовью. Поверь хотя бы в это, если ты не веришь всему остальному.

Его тело снова всколыхнула конвульсия. С усилием подавив тошноту, он резко вскочил и начал подниматься по лестнице, волоча ноги, как если бы все его кости внезапно налились свинцом.

Я осталась стоять на месте. Я не знала, что мне теперь делать. У меня по-прежнему был ключ от моей квартирки, и я могла туда вернуться. Но все мои вещи были уже здесь. Я не могла понять, чего теперь ожидает от меня Джек. Я могла лечь спать в одной из множества свободных комнат, но, возможно, он хотел, чтобы я ушла и никогда больше не показывалась ему на глаза? Через несколько минут он снова появился на лестнице, на нем были спортивные шорты, футболка и кроссовки. Он прошел мимо меня, как мимо пустого места. Резко развернувшись, я проследила за тем, как он открыл входную дверь и вышел, захлопнув ее за собой.

С тех пор прошло два часа. Его все еще нет.

Я не знаю, что делать.

Я сижу на нашей кровати, так и не сняв одежду, в которой ездила на похороны.

Я не знаю, как мне быть. И как мне убедиться, что с ним ничего не случилось.

Я снова все испортила. Я снова сказала правду любимому человеку и тем самым все испортила.

Я


26 мая 2000 года


Прошло несколько странных и тревожных дней. Мне кажется, ни он, ни я не понимаем, что с нами происходит.

В ту ночь, когда я выложила Джеку почти все, он пошел бегать и не возвращался несколько часов. Он ушел почти в полночь, а вернулся около четырех. Должно быть, в какой-то момент я задремала, хотя мне казалось, что заснуть я не смогу. Моя голова гудела от всего, что мне рассказали на похоронах. Оказывается, мама очень гордилась мной и тем, что я такая самостоятельная, что уехала в Лондон, выстояла, смогла устроиться в бухгалтерскую фирму, а потом перебралась в Брайтон, где начала работать делопроизводителем в одной из юридических фирм. Мама придумала мне целую жизнь, основываясь на письмах, которые она читала и хранила, хотя ни разу на них не ответила.

А когда я сообщила ей о помолвке, она страшно обрадовалась предстоящей свадьбе. Она всем рассказала, что свадьба состоится возле моря и она обязательно на нее поедет.

Би, мамина подруга, с которой она играла в бинго, после похорон отвела меня в сторонку. Она знала, из-за чего я ушла из дому. Она сказала мне, что мама вышвырнула Алана за дверь, как только получила мою первую открытку из Лондона. Видимо, тот факт, что я уехала так далеко, заставил ее поверить в правдивость моих слов. Мама знала, что я ни за что не уехала бы, если бы все это придумала или если бы, как убедил ее Алан, кое-что неправильно истолковала.

— Но я однажды позвонила, и он снял трубку, — возразила я.

— Значит, это действительно была ты. Она была в этом уверена, хотя мы убеждали ее не особо на это надеяться. Нет, милая, это был не он. Это был Мэтью, мой муж.

— Почему вы убеждали ее не особо на это надеяться? Она не отвечала на мои письма. Зачем бы она стала надеяться на то, что это звоню я?

— Понимаешь, милая, одно дело письмо, и совсем другое — возможность с кем-то поговорить. Есть такое ужасное чувство, как стыд. Твоей матери было очень стыдно, что она тебе не поверила, что она не замечала того, что происходило у нее под самым носом. Она так себя за это и не простила. Она часто плакала из-за того, что предала тебя, а я просто сидела, обняв ее, и молчала. Она твердила, что обязана была тебя защитить и что твоему отцу было бы за нее стыдно. Я пыталась убедить ее связаться с тобой, чтобы все исправить, но она и слушать не хотела. Ты же знаешь свою маму, она всегда была очень строга к себе. Но она не смогла бы сохранить эту дистанцию, если бы ты заговорила с ней по телефону или появилась на пороге.

«О боже, о боже! — думала я. — Если бы я просто подала голос…»

— Я вернулась бы, если бы знала, что его здесь больше нет.

— Я пыталась ей это объяснить, — вздохнула Би. — Я просила ее хотя бы отправить тебе открытку и поздравить тебя с днем рождения или Рождеством. Но твоя мама была уверена, что ты счастлива — это следовало из твоих писем, — и она считала, что ты в ней больше не нуждаешься.

У меня подкосились ноги, и я опустилась на землю.

— Это неправда, — прошептала я. — Это неправда. Я в ней нуждалась. Я так в ней нуждалась! Очень часто мне просто хотелось быть рядом с ней.

Я разрыдалась и долго не могла успокоиться. До этого момента мне все происходящее казалось чем-то нереальным, и я не осознавала, что больше никогда ее не увижу. Но все это не имело большого значения, потому что я думала, что она мне так и не поверила. Что она считала, будто я ей солгала. Но если бы я честно написала ей, как ужасна и невыносима моя жизнь и как я хочу, чтобы она помогла мне ее наладить…

Би меня обнимала и пыталась утешить. Вот почему я вернулась так поздно. Я просто не могла встать с того места, на которое рухнула. Я не могла успокоиться и из-за этого опоздала на поезд. С тех пор как я покинула Лидс, вся моя жизнь пошла вкривь и вкось. И теперь у меня уже нет ни единого шанса все исправить, потому что все, что я натворила, слишком ужасно, а теперь у меня нет и мамы, которая могла бы меня утешить и сказать, что все еще наладится.

— Я никогда не видела ее такой счастливой, как в тот день, когда она узнала, что ты помолвлена, — обнимая меня, повторяла Би. — Она была счастлива, что теперь у тебя есть человек, который сможет о тебе позаботиться.

Лежа на кровати, я перебирала эпизоды прошлого и, как и в поезде, который увозил меня из Лидса, горько сожалела о том, что мама мне не позвонила, не поговорила со мной. В какой-то момент я, видимо, заснула.

Когда я проснулась, Джек стоял в дверях и смотрел на меня. Его одежда пропиталась потом и прилипла к телу, которое вдруг показалось мне измученным и съежившимся. От пота его волосы казались почти черными, тем более что лицо было очень бледным. Я не знала, как долго он там стоял, но, если учесть, какое потрясение ему пришлось испытать, он показался мне довольно спокойным.

— Джек! — позвала я.

Не говоря ни слова, он развернулся и зашагал по коридору в главную ванную. Через несколько секунд до меня донесся шум воды. Я сидела на кровати, не зная, что мне делать.

Наконец он вернулся, обмотанный полотенцем вокруг бедер. Он подошел к шкафу и извлек из него кипу одежды. Войдя в ванную, смежную с нашей спальней, он начал одеваться. Я подтянула колени к груди и обхватила ноги руками. Я все еще была одета в черное. В этой одежде я была на маминых похоронах. Она соответствовала этой ситуации, потому что мне предстояли похороны очередных отношений, убитых моими откровениями.

Когда Джек снова вошел в комнату, он выглядел намного лучше, чем несколько минут назад. Он был почти нормальным. Почти. Я поняла, что нормальнее он все равно уже никогда не будет. Во всяком случае, он успокоился и как будто посветлел… очистился.