— Удивительно, что ты надела сегодня это платье, дорогая, — сказал он, перебирая пальцами мягкую материю.

— Удивительно? А почему, собственно? — Ленора слегка нахмурилась. Она не могла отделаться от мысли, что когда-то уже надевала его по важному поводу. — Что в этом платье такого особенного?

Мягкая улыбка коснулась его губ.

— Есть кое-что особенное, мадам. В этом платье вы венчались со мной.

Его слова молотом ударили по сердцу, перечеркнув все ее романтические мечтания. В ответ она смогла лишь слабо пробормотать:

— А я и не думала, что платье такое старое, или, может, спутала сроки, когда мы поженились. Когда это было, вы говорите?..

— Мы поженились почти сразу, как познакомились, мадам. Платье хорошо сохранилось.

— Мейган нашла, что в чемодане оно сильно помялось, — рассеянно заметила она, стараясь вспомнить, когда, по его словам, они познакомились.

Он мягко сжал ей руку.

— Ну, за этим, когда ты исчезла, я не следил. Я ведь понятия не имел, куда этот сумасшедший увез тебя.

Взгляд ее медленно скользил по комнате, ни на чем не задерживаясь. Камин примыкал к восточной стене, и над ним висел ничем особенно не примечательный пейзаж. Довольно заурядная вещица, совершенно не вяжущаяся с великолепной обстановкой гостиной. И в этой картине вдруг она увидела свое отношение к двум мужчинам. Как бы ни уверяли ее в обратном, ни Малкольм, ни этот жалкий пейзаж не имеют к ней никакого отношения. Ей нужен Эштон!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Мягкие, цвета фуксии лучи занимающейся на востоке зари мимолетно коснулись набегающей волны, пробили белые, пенистые бурунчики и раскрыли сердце Леноры навстречу красоте утра. Медленно откинув на спину волосы, она вышла на веранду. Слуги возились в кухне, готовя завтрак. Весь дом был погружен в тишину, только из комнаты Роберта доносился приглушенный храп. Он для нее оставался Робертом или мистером Сомертоном. Отцом или каким-нибудь ласкательным именем Ленора назвать его не могла — ведь она его совершенно не помнила, и он был для нее чужим человеком. Просто Робертом Сомертоном. Из того, что говорил ей Эштон, она знала, что отец ее — человек трудный, но пристрастия к выпивке она, признаться, не ожидала. Каждое утро он начинал с кофе с коньяком, а уж потом пил, что попадется под руку.

С океана подул ветерок, и светлый халат плотно облепил ее. Ленора глубоко вдохнула, наслаждаясь свежестью утреннего воздуха. Хоть прошла всего лишь неделя, ей казалось, что вечность миновала с тех пор, как она оставила Бель Шен и приехала в этот дом. Несколько дней она провела в кровати, в полубессознательном состоянии. Затем, когда лихорадка прошла, она смогла передвигаться по дому и знакомиться с ним, его обитателями, прилегающими местами. Вскоре она поняла, что когда-то любила этот дом и ей здесь было хорошо. Она знала здесь каждый уголок, каждую складку на шторе, каждую раму, каждое дерево. Сейчас вокруг было зелено, но она знала эти деревья и в их осенней прекрасной желтизне, и в унылой зимней наготе. Она наслаждалась звуком набегающих на берег волн и видом чаек, пикирующих на отмели и клюющих что-то, видимое только им. Она смотрела, как на горизонте возникают маленькие точки. Приближаясь к берегу, они превращались в большие корабли с надувшимися и сверкающими на солнце парусами. При их приближении она почти физически ощущала, как колеблется под ногами палуба и ветер развевает волосы. Ощущала она, хоть и безрадостно, мужскую грудь, прижавшуюся к ее спине, и сильные, загорелые руки, обнимающие ее.

Порывисто вздохнув, Ленора повернулась и вошла в комнату. В последнее время она, кажется, вся погрузилась в сновидения. Только никак не могла понять, кто же стоял за каждым произнесенным словом, за каждой мелькнувшей мыслью. И в сердце ее был непокой.

Она возвратилась к маленькому письменному столику и, взяв перо в руки, попыталась написать письмо Эштону, чтобы объяснить положение, в котором оказалась. Хорошо бы написать его с такой неотразимой логикой, чтобы все ее проблемы решились до того, как она погибнет под их тяжестью. Ленора старалась изо всех сил, но ясные, точные фразы даже не приходили в голову, не говоря уж о том, чтобы лечь на бумагу.

Печально покачав головой, Ленора откинулась на стуле и попыталась сосредоточиться. Как капризные дети, мысли ее разбегались в стороны, никак не желая идти в нужном направлении. Она рассеянно подняла перо и повертела его в пальцах, любуясь игрой света на жемчужно-белой поверхности. В памяти ее соткалось волевое, привлекательное лицо. На нем играла загадочная улыбка, оно склонялось ниже и ниже, раскрытые губы тянулись к ее губам.

— Эштон! — С губ со вздохом сорвалось это имя, и мысли ее заметались в растерянности. Она почти ощущала прикосновение его горячей руки. Вот она скользнула под рубашку, остановилась на груди, пальцы ласкают затвердевший сосок...

Едва не застонав, она отбросила перо и принялась мерить шагами комнату. Щеки ее горели, сердце бешено колотилось. Стоит ей на секунду отвлечься, как воображение увлекает ее Бог весть куда, и ей начинает казаться, что за стеной памяти притаилась своенравная Лирин, только и ждущая момента, чтобы выйти и заявить права на ее душу и тело.

Увидев свое отражение в большом угловом зеркале, Ленора остановилась и вгляделась в него. Если ей так не хватает Эштона, как же она может быть женой Малкольма? Ему не удалось найти другого пристанища; и это стало для Леноры предметом постоянных тревог. Сознание того, что его комната находится прямо под ее, заставляло Ленору запирать двери в холл и в ее комнату. От этого становилось страшно душно, но открыть двери она не решалась, боясь худшего, чем духота.

Даже сейчас она не знала, где Малкольм, ибо он перемещался как бестелесный призрак. Он мог, например, ходить по комнате так, что она и не догадывалась о его присутствии. Иногда она оборачивалась и с ужасом обнаруживала, что он безотрывно смотрит на нее. В такие моменты Ленора хорошо понимала, как чувствует себя крохотная мышь под застывшим взглядом хитрой и голодной кошки. Глазами он мгновенно раздевал ее, а медленная, самоуверенная улыбка намекала на другие действия, о которых в обществе не говорят. Он любил демонстрировать свою мужественность, видимо, полагая, что этим может заманить ее к себе в постель. Брюки на нем сидели теснее, чем на Эштоне, наверняка для того, чтобы подчеркнуть мощные ягодицы и бедра. По тому, как обтягивали они его, Ленора могла предположить, что под ними ничего не было, и ясно, что делал он это нарочно. Такая демонстрация только усугубляла ее осторожность и заставляла баррикадировать спальню стульями на случай, если он вдруг решит ворваться. Она знала, что настанет момент и ей придется уступить этому самодовольному петуху, но пока лучше сохранять такие отношения, какие есть, по крайней мере, до тех пор, пока она не найдет способ забыть Эштона.

Она начала понимать, что в каждом мужчине есть нечто невообразимое, напоминающее другого мужчину, но она не могла пока определить, где таится загадка — в физическом облике, в манере поведения, в личности?.. Эштон был чувственным и страстным мужчиной, но более утонченным, чем Малкольм. Может, это объяснялось его возрастом, но одним лишь намеком на улыбку, одним лишь взглядом из-под своих чудесных бровей он умел заставить почувствовать свою мужскую силу. И в то же время в нем было какое-то мальчишеское очарование. Аристократические черты и благородные манеры делали его, конечно, более привлекательным и красивым, чем Малкольм.

Тот, впрочем, тоже не был лишен обаяния. Черты лица у него были правильные, и порой Леноре казалось, что он чем-то напоминает Эштона. Однако, вглядываясь внимательнее в его широкие скулы и полные чувственные губы, она не могла объяснить себе, откуда бралась эта иллюзия сходства. У нее не было сомнений, что при виде его у многих женщин возникают грешные мысли. На это, собственно, и рассчитана вся его петушиная манера. Была в нем и жесткость, которая проскальзывала, когда отец напивался, или слишком разглагольствовал, или сыпал цитатами из Шекспира. Не то чтобы он демонстрировал свой нрав — просто взгляд становился жестче, и губы сжимались. Его можно было понять — Роберт и святого мог бы порой ввести в искушение. Ленора тоже иногда готова была потерять терпение. Когда старик начинал поносить Эштона, ей хотелось отбросить всякие приличия и так отбрить его, чтобы он надолго запомнил. Если ему кажется, что он настолько безгрешен, что может так отзываться об Уингейте, пусть лучше на себя посмотрит.

Громкий цокот копыт оборвал течение мыслей Леноры. Она подбежала к застекленным дверям как раз вовремя, чтобы увидеть, как на подъездную дорожку на полной скорости влетает экипаж и резко останавливается у подъезда. Она знала привычку Малкольма лихачить — только он заставлял кучеров гнать с такой скоростью. На ней он был, казалось, помешан — чем быстрее, тем лучше.

Его возвращение в столь ранний час могло означать лишь, что ночь он провел где-то не дома, и, хотя Леноре это было все равно, любопытно все же, где ему удалось наконец отыскать жилище и с кем он провел ночь. Он уехал накануне, вскоре после отца. Гораздо позже Ленора услышала, как отец неверными шагами идет к себе в комнату. Как Роберт добирался до дома, не известно, ибо ландо у него не было — на нем вернулся Малкольм.

Она услышала, как Малкольм поднялся на крыльцо, грохнул изо всех сил дверью, так что задребезжали окна во всем доме, и бегом поднялся по ступенькам. «Что могло его так вывести из себя?» — обеспокоенно подумала Ленора, слыша, как он входит в холл. К немалому ее удивлению, шаги замерли у комнаты напротив, и, даже не постучав, не спросив разрешения войти, Малкольм распахнул двери и влетел в комнату Сомертона. Если того не разбудило вторжение, то уж от крика Малкольма проснулся бы и мертвый. Голоса теперь звучали попеременно и несколько приглушенно, лишь порой прерываясь гневными восклицаниями Малкольма. Где-то в самой глубине Ленора чувствовала, что в прежние времена отец никогда бы не позволил так с собой разговаривать, что бы ни было тому причиной. Ее поразило, что сейчас он никак не реагирует на такое бесцеремонное обращение и не берет разговор в свои руки. Ее же такое обращение со старым человеком возмутило. И если он сам терпит его, она не намерена. Наглухо застегнув халат, она вышла из комнаты и пересекла холл. На ее стук дверь распахнулась, и она столкнулась лицом к лицу с Малкольмом. Глаза у того горели. Ясно было, что он вне себя, но, увидев Ленору, Малкольм постарался взять себя в руки. На какой-то момент взгляд его задержался на мягком изгибе ее тела, который никакой халат скрыть не мог. Затем он отступил.

— Входи, дорогая, — улыбнулся Малкольм. — Мы тут немного поспорили с твоим отцом.

— Так я и поняла, — сухо ответила она, входя в комнату.

Малкольм почувствовал ее недовольство и вопросительно поднял брови.

— Пожалуй, следует все объяснить тебе. Прошлой ночью отец отправился по местным тавернам и забыл, где велел кучеру ждать себя. Я не только проболтался всю ночь в поисках, но и наслушался всяких сплетен, которые этот хвастун навлек на нас.

Ленора посмотрела на кровать. Вид у Роберта был довольно жалкий. Плечи опущены, голова поникла. Понять такое поведение она не могла. Скорее можно было ожидать, что он вышвырнет Малкольма из комнаты за такие оскорбления. Чем они вызваны, сказать трудно, но ясно одно: пусть этот человек последнее время немало раздражает ее, это все же ее отец, и Ленора почувствовала, что должна стать на его защиту, как встала бы она на сторону любого из своих близких.

— Я была бы весьма признательна, Малкольм, если бы вы вспомнили, что это мой отец. Это мой дом, и, пока мне не удастся восстановить в памяти свое замужество, вы здесь всего лишь гость. Сейчас меня не интересуют те сплетни, о которых вы говорите. Еще раз прошу выказывать должное уважение этому человеку или хотя бы вести себя более пристойно. В противном случае вам придется покинуть этот дом.

Он собирался было резко возразить, но тут же подавил этот порыв и натянуто улыбнулся.

— Извини, дорогая. Впредь я постараюсь, чтобы такое не повторялось. Я ведь только забочусь о нашей репутации здесь, в Билокси. А твой отец может бросить на нее тень.

Ленора улыбнулась не менее натянуто и, ощутив прилив жалости к отцу, сочувственно посмотрела на него. Смущенный, казалось, ее поддержкой, он бросил на нее грустный взгляд. Веки у него покраснели, под глазами набухли мешки. Щеки покрывала давно не бритая щетина, двойной подбородок закрывал часть шеи, рубашка была испачкана и измята, словно он не снимал ее на ночь. Понемногу придя в себя, он попытался разгладить складки на жилете и бросил отчаянный взгляд на сосуд с крепкой, янтарного цвета жидкостью. Для него она была источником радости и эликсиром жизни.

— Я... как бы сказать... — Он облизал пересохшие, потрескавшиеся губы и, откашлявшись, сказал: — Я никому не хотел причинять неприятностей и могу понять, почему Малкольм так разозлился. Будь с ним подобрее, девочка. Это все я виноват. Нельзя так забываться...