— Лирин. — Имя это прошелестело у него на губах. Так звучит голос человека, влюбленного в мечту.

— Ленора, — прошептала она в ответ с отчаянной мольбой в голосе.

Хоть лицо ее Эштон видел неотчетливо и, как шевелятся губы, тоже разглядеть не мог, он расслышал в голосе сдавленную тоску, и это было как удар в самое сердце.

— Как бы тебя ни звали, я люблю тебя.

Она откинула назад упавшие на лицо пряди волос и подняла на него глаза, думая о своем. На Эштона падал лунный свет, и в разрезе рубахи виднелась широкая мускулистая грудь. Леноре сразу вспомнилось, как часто приникала она к этой груди; на шее беспокойно запульсировала жилка. Какая же это мука — любить, подумала она. Неужели никогда не будет в ее душе мира?

— Право же, я не думала, что ты здесь, — тихо произнесла она. — Отец сказал, что ты на корабле, и пригласил охранников что-нибудь выпить.

— Матрос доставил мне припасы, — сказал Эштон. — Его-то, наверное, твой отец и видел.

— А-а, понятно, — Голос Леноры был едва слышен.

— В доме все в порядке? — участливо спросил Эштон.

Она глубоко вздохнула, мучительно стараясь освободиться от желания, которое всегда охватывало ее при виде Эштона.

— Мне что-то не спалось, я вышла прогуляться. — Она помолчала.

Бессонница была не единственной причиной, выгнавшей ее из дома, и она сказала дрожащим голосом:

— Мне приснилось, что Малкольм показывает мне твою могилу. Я даже видела надгробие, на котором высечено твое имя. Дул ветер, шел дождь. Все казалось таким реальным. Я до смерти перепугалась.

— Это всего лишь сон, любовь моя, — тихо сказал Эштон. — Я вовсе не собираюсь умирать, чтобы ты досталась ему.

Наступило молчание, и Эштон пристально посмотрел на Ленору, стараясь разглядеть ее лицо. Он чувствовал, что ей не по себе, и еще раз тревожно спросил:

— У тебя что-нибудь не так?

Ленора было собралась ответить, что нет, все в порядке, но так и не произнесла ни слова. Покачав головой, она почувствовала, как на глазах у нее выступили слезы. Ленора повернулась и пошла по тонкой полоске песка. Она скорее почувствовала, нежели услышала, что Эштон последовал за ней. Трудно не замечать его, когда каждая клеточка тела ощущает его присутствие.

— Что-то вы сегодня задумчивы, мадам, — решительно заключил Эштон. — Что все-таки случилось?

Ленора, не вытирая слез, все катившихся и катившихся по щекам, в конце концов уступила его настойчивым расспросам и, глядя вдаль, сказала куда-то в пространство:

— Я... У меня будет ребенок.

Вне себя от счастья Эштон шагнул было к ней, но тут же резко остановился. А его-то роль какова? Вид у Леноры был холодный и непроницаемый, словно ей было ужасно неприятно сообщать ему эту новость. Он подошел к ней почти вплотную. От волнения у него дрожали руки. Выдержав долгую-долгую паузу, Эштон наконец вымолвил:

— Чей?

Это был обидный вопрос. Не надо было его задавать. Утирая слезы, Ленора бросила через плечо:

— У нас с Малкольмом ничего не было.

С величайшей бережностью Эштон прижал ее к себе. Одна рука легла на грудь, другой он поглаживал ей живот. Сквозь хлопок ощущалась упругая кожа. Меньше чем через год раздастся крик младенца — разве это не чудо? Наклонившись, он прошептал ей прямо в ухо:

— Ну хоть теперь-то ты уедешь со мной домой?

Дыхание у нее перехватило, и получилось нечто среднее между стоном и тоскливым вздохом.

— Ребенок ничего не меняет, Эштон. Я не могу вернуться, пока не узнаю, кто я. Мне так много предстоит еще вспомнить. Как я могу считать тебя мужем, когда меня все время преследует одно и то же видение: за меня и Малкольма поднимают свадебный тост?

— Видения, любовь моя, это не действительность. Как ты можешь быть уверена, что так оно и было на самом деле?

Ленора снова вздохнула.

— Видишь ли, Малкольм ведь говорит то же самое, ничего не зная о моих видениях. Не мог же он мне внушить их.

Голос Эштона звучал хрипло, прерывисто.

— Ты ведь не думаешь, что я так просто отступлю и отдам мою жену и моего ребенка другому?

— Дай мне еще немного времени, Эштон, — умоляюще сказала Ленора, мягко пробегая пальцами по его руке. — Этот дом хранит так много тайн. Стоит мне только уехать, и я, может, никогда не узнаю их.

— Тогда позволь мне сделать так, чтобы уехал Малкольм, — предложил Эштон. — Я боюсь за тебя. Он ведь, когда выйдет из себя, Бог знает на что способен. И от отца помощи ждать не приходится.

— Это я понимаю и буду осторожна, но ведь пойми: Малкольм — тоже часть моей жизни.

— А я?

Устремив взгляд к горизонту, Ленора положила ему руку на грудь.

— Не знаю, Эштон... Надеюсь... — Губы ее искривились, и глаза наполнились слезами. — Ради ребенка хотела бы верить, что ты — не только мое настоящее. Я ложусь спать, выключаю свет и все вспоминаю, вспоминаю, как мне хорошо было с тобой. Я словно ощущаю тебя рядом и твои ласки...

— О, мадам! Боль неутоленного желания мне слишком хорошо знакома.

— Но мне нужна уверенность. — Услышав вдали стук колес и звук копыт, Ленора бросила тревожный взгляд на дорожку. — Это Малкольм. Мне пора.

Эштон, стараясь удержать ее, еще теснее обнял Ленору за талию.

— Поцелуй меня на прощанье.

Она едва не задохнулась, чувствуя, как все крепче прижимается к ней мускулистое мужское тело.

— Ты, наверное, считаешь меня куда сильнее, чем я есть на самом деле.

Эштон нехотя отпустил ее и долго смотрел вслед, пока она не растворилась в темноте. Ночь снова погрузилась в одиночество, в пустоту, словно отняли у нее что-то важное и значительное. Луна побледнела, превратившись всего лишь в тусклое пятно на небе. Сгущались дождевые облака, начавшийся прилив стирал все следы недавнего свидания мужчины и женщины.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Утро стояло тихое, но Леноре было не по себе. Она знала, что Эштон рядом, но чувствовала себя очень одиноко. Она хотела быть с ним и не сомневалась, что стоит ей уступить собственному желанию и позвать его, как он сразу откликнется. Все чаще и чаще мысли ее обращались к ребенку. Хотелось поговорить неспешно, поделиться с человеком, которому так дороги были и она, и будущее дитя, но как позовешь его, когда с нее глаз не спускают двое стражей, пусть даже — она в этом уже не сомневалась — Эштон способен справиться с любой преградой.

Роберт уехал по делам в Новый Орлеан и собирался пробыть там несколько дней. Малкольм оставался в этих краях, но снова уехал в город и, как обычно, не сказал, когда вернется. И хоть в свои планы он Ленору не посвящал, казалось, что теперь он уделяет ей больше внимания — может, потому, что боится потерять.

Пришло приглашение на «Русалку», и, к немалому удивлению Леноры, Малкольм охотно на него откликнулся. Он даже предложил ей сшить новое платье, чтобы явиться гостям во всей красе. А предполагалось, что там будут самые преуспевающие люди. Самой ей, конечно, в Билокси ездить не нужно, он пришлет портного сюда. Мероприятие предстояло незаурядное, и Малкольм не хотел показаться скрягой в глазах гостей, пусть даже они могут оказаться друзьями этого несносного Эштона Уингейта.

Ленора бесцельно слонялась по комнатам, мечтая хоть о чем-нибудь, что может занять ее или ее мысли. Малкольм предложил ей найти иголку и нитки и заняться шитьем. Такая перспектива ее не привлекала, но она пристрастилась к чтению в гостиной. Она нашла в столовой сборник пьес, оставленный там отцом, и осторожно открыла изрядно потрепанный том. С удивлением обнаружив на обороте титула какие-то закорючки, она внимательно всмотрелась в них и в конце концов поняла, что это всего лишь автограф.

Но имя ей ничего не сказало. Она никогда не слышала об Эдварде Гейтлинге. Впрочем, многие имена стерлись у нее из памяти; может, это было одно из них, а может, имя актера, который надписал том для какого-нибудь любителя Шекспира.

Чтение навеяло на нее дремоту, и, положив книгу на колени, она отпила чаю, который Мейган принесла ей. Случайно подняв глаза, она засмотрелась на пейзаж, висящий над камином, и нахмурилась. Ленора никак не могла понять, откуда он здесь появился, — картина явно не шла к обстановке.

Уступив любопытству, Ленора поднялась и подошла поближе.

Картина, писанная маслом, отличалась немалыми размерами, но в салоне за нее вряд дали бы большую цену.

Ленора прижала пальцы к вискам, стараясь сосредоточиться. Откуда ей, собственно, знать. Она что, так часто бывала в салонах, что в курсе цен на живопись?

Она вспомнила набросок, который отец показывал ей в Бель Шен. Он говорил, что это ее работа. Выходит, она в этом деле разбирается и может сказать, что хорошо, а что плохо.

Мысль, что она может быть художницей, заставила Ленору помчаться к письменному столу в гостиной, где были ручка и чернила. В узком длинном ящике обнаружился пергамент, а сбоку — тщательно перевязанный лентой рулон, с виду похожий на собрание незаконченных набросков, которыми явно кто-то дорожил, иначе бы не хранил так тщательно. Осторожно развязав ленту, Ленора начала один за другим просматривать листы в надежде найти рисунки, которые расскажут ей что-нибудь о ней самой. Нашлось несколько набросков, похожих на тот, что показывал ей раньше отец, и несколько пейзажей, ничего ей не говоривших, но сделанных, как ей показалось, вполне добротно. Интересно, она что, сама себя хвалит? С особенным интересом она вгляделась в мастерски выполненный портрет женщины, облаченной в костюм наездницы. Она стояла в позе несколько вызывающей, слегка расставив ноги. Шляпа с пером была надета набекрень, в руках зажат хлыст. Впрочем, Ленору заинтересовала не столько поза, сколько лицо, ибо оно было очень похоже на ее... или на Лирин. В надежде разобраться в этом она тщательнейшим образом исследовала рисунок и обнаружила на складках юбки имя. Ленора! Вряд ли она с таким тщанием писала автопортрет, следовательно, можно предположить, что здесь изображена Лирин. Судя по всему, рисунок был сделан несколько лет назад.

Она поставила рисунок напротив керосиновой лампы и, обмакнув гусиное перо в чернила, стала перерисовывать. С величайшим усердием Ленора пыталась воспроизвести свободные линии старого рисунка, но ничего не получалось: перо отказывалось подчиняться ей. Получались какие-то размазанные пятна и неровные полосы. В отчаянии она смяла лист и бросила его в корзину.

Новая попытка — тот же результат. Бросающееся в глаза различие между оригиналом и копией навело ее на мысль, что, может, надо воспользоваться другим инструментом. Перо явно отказывалось ей повиноваться.

Она поднялась и пошла наверх, заставляя себя не думать о живописи. В холле она задержалась. Читать не хотелось, ложиться — тоже. Эштон разжег ее женское начало, и забыть его было трудно. Стоило лечь, как на память приходила его широкая грудь, мускулистые ноги, плоский, твердый живот. И это было только начало мучительных воспоминаний.

Она растерянно оглядывалась, ища, чем бы отвлечься.

Тут внимание ее привлекла одна деталь. Все двери, выходившие в коридор, были парные, но в противоположном от ее спальни конце холла, напротив пустующей комнаты, было три двери подряд. Довольная, что есть чем заняться, Лирин двинулась в ту сторону.

Куда, интересно, ведут эти двери? С разочарованием она убедилась, что все они заперты, и ключей поблизости не видно. Впрочем, скорее всего, должны подойти какие-нибудь другие. Она принесла ключ от собственной комнаты, как выяснилось, не напрасно: замок подался. Она с любопытством повернула ручку, и дверь со скрипом открылась. Это было узкое длинное помещение. У одной из стен начиналась крутая лестница, упиравшаяся прямо в люк, вделанный в потолок. У двери, через которую она вошла, болталась веревка. Ленора потянула за нее, и люк немного приоткрылся. Ей вдруг представился темный чердак, на котором полно летучих мышей. Впечатлительную женщину это должно привести в дрожь. Но пробившаяся сквозь щель тонкая полоска света добавила ей храбрости. Она снова потянула за веревку, на сей раз наматывая ее на вделанный в стену крюк, и люк медленно открылся.

Лестница была крутая и неудобная, однако же достаточно прочная, чтобы выдержать ее вес. Осторожно поднимаясь, Ленора чутко вслушивалась, ожидая характерного шума крыльев и готовая в любой момент ринуться вниз. Но все было тихо, и, достигнув последней ступени, Ленора убедилась, что страхи ее были напрасны. Никаких летучих мышей здесь не было. Квадратные щели под фронтонами были плотно перегорожены деревянными планками, так что влететь сюда просто никто не мог. Не видно было, как ни странно, пыли и паутины; скорее всего, слуги тщательно убирали чердак. На полу валялись разные вещи. В одном из углов были свалены чемоданы и дорожные сундуки. Тут же стояла привинченная к полу кровать. К перекладинам были прислонены картины, завешенные холстиной, а в деревянные коробки сложены разные безделушки.