– Дьявол! – тихо выругался Ник и вышел из машины. – Если я доберусь до этих мерзавцев, то кто то получит у меня сполна.

Когда вдоль низенького кустарника он пошел вокруг дома к задней двери, под ногами у него захрустело битое стекло. Взломщик, не сумевший войти в парадную дверь, залез в дом через окно единственной спальни, Г образного помещения, в котором в свое время из за недостатка места вынуждена была спать вся семья. В последнее время местная шпана врывалась и устраивала в доме погром каждую неделю, оставляя после себя шприцы из под героина и стреляные гильзы и унося с собой фотооборудование.

Ник не мог помешать этим вторжениям, но нашел способ защитить свои вещи. Самые дорогие он спрятал в пространстве между двумя недостроенными стенами, а для отвода глаз положил на виду пару дешевых камер. Пока замысел удался, но с этим взломом что то было не так. Его земляков не остановило бы такое незначительное препятствие, как задвижка. Они просто снесли бы дверь с петель.

Зайдя за дом, Ник увидел, что задняя дверь распахнута настежь. Он вытащил нож из прикрепленных к поясу ножен, и, как всегда, ощущение смертоносной холодной стали в руке пробудило в нем жестокие инстинкты. Это было как ответом на невыразимую ярость, преследовавшую его всю жизнь, так и реакцией человека, желающего выжить. От акта кровавого возмездия получаешь странное и жуткое наслаждение. Это было естественное ощущение, унаследованное человеком от животных. Мы все прирожденные убийцы. Ник понял это, еще будучи ребенком. Мальчик, родившийся в Сан Рамоне, обречен убить или быть убитым. Отец сказал Нику об этом, когда ему было шесть лет, а в семнадцать это предсказание сбылось. Это была поэзия мужественности, погребальный плач баррио. Чего не сказал отец, так это того, что, когда убьешь, все меняется. Ты сам меняешься навсегда.

Бесшумно он вошел в кухоньку, переделанную в темную комнату. Дом был погружен во мрак, за исключением полоски света в коридоре. Как видно, вандалы уже повеселились и ушли, может быть, несколько дней назад. Но Ник все еще чувствовал вонь их отчаяния и хитрости. Он знал, что двигало ими – то же яростное желание завоевать признание, которое вызволило его из ада баррио, едва он нашел путь к бегству. Может, они перестали искать, но сейчас его это не волновало. Если он когда нибудь поймает этих подонков, он им яйца поотрывает.

Из кухни он пошел в спальню, где спрятал оборудование. Дверь была открыта, и Ник с порога увидел, что его тайник не обнаружили. Камеры, оставленные на старом комоде, исчезли, но фальшивая панель была не тронута.

Он сунул нож в ножны, осторожно вошел в комнату и опустился у панели на колени, предварительно убедившись, что он один. Налетчики так спешили стащить дешевые камеры, что совсем не обратили на панель внимания. Еще одно ритуальное жертвоприношение богам грозы, с холодной улыбкой подумал он. По крайней мере наживку они заглотили.

Волоски у него на шее поднялись, когда он услышал какой то звук. За многие годы его чувства настолько обострились, что он мог ощутить присутствие другого человека, даже если не было никаких явных сигналов. Стояла какая то неестественная неподвижная тишина.

Слабый скрип половицы подтвердил, что интуиция его не подвела. Он был не один. Его так и подмывало схватиться за нож, но он знал, что делать этого не следует. Никогда не воюй с призраками.

– Не делай глупостей! – прошипел кто то.

Все еще стоя на коленях, Ник повернулся и оказался перед лицом распростершей руки Девы Марии в миниатюре. Прежде чем он успел среагировать, Пресвятая Дева наклонилась вперед, как сражающийся баран, и грубо ударила его в лоб. У Монтеры посыпались искры из глаз, из затылка по телу разлилась боль: откинувшись назад, он сильно ударился о стену.

Сквозь обвал белых хлопьев гипса и саднящую боль Ник пытался рассмотреть напавшего на него. Он ожидал увидеть дуло автоматического оружия, но мальчишка, смотревший на него, напоминал скорее напутанное животное, чем бандита. Кто бы ни был этот ребенок, он ударил Ника по голове статуей Богоматери, не сообразив, вероятно, что гипс разлетится. Маленькая спальня стала похожа на Альпы зимой.

Мальчик уронил камеры, которые прижимал к себе другой рукой, и собрался бежать, но Ник нырнул вперед и схватил его.

– Не так быстро! – сказал он, возвращая мальчика на место.

У Ника выступили слезы на глазах. Покалывание в затылке подсказало ему, что надвигается самая страшная из головных болей. Его череп, должно быть, разлетелся на большее число кусков, чем статуя.

– Иди ты знаешь куда! – проревел мальчик, пытаясь вырваться и пинаясь.

– У уф! – Ник согнулся пополам от прямого попадания в тазовую кость. Этот маленький негодяй еще сделает его евнухом. Поймав мелькающие конечности, он вскочил на ноги и захватил мальчишку в замок. – Как тебя зовут? – рявкнул он, ничуть не тронутый вскриком боли. – Сколько тебе лет?

– Мне пятнадцать, ты, задница!

Ник хмыкнул в ответ на эту браваду. Ребенку было не больше девяти или десяти лет. Он оказался худым заморышем, только карие глаза метали молнии.

– Пятнадцать? Здорово. Настоящий бандит! Тебя будут судить как взрослого и засадят твою костлявую задницу в Сан Квентин.

– Давай, зови копов! – взорвался, защищаясь, мальчик. – Мне то что? Мой брат Хесус уже в Сан Квентине. Смертный приговор. – Он гордо вскинул голову, словно это была наивысшая честь, на какую мог надеяться его земляк.

– Замечательно, – саркастически заметил Ник. – Что он сделал? Замочил копа?

– Да! Откуда ты знаешь? – Ребенок казался искренне удивленным, даже польщенным. – Ты читал про Хесуса в газетах?

Ник отпустил мальчика и толкнул его к железной кровати, единственному предмету мебели в комнате, помимо гниющего плетеного туалетного столика. Ребенок споткнулся и упал на кровать, но не стал садиться там, а сел на полу, подобрав ноги и заслонившись руками, как от удара.

– Твой брат никакой не герой, – сказал ему Ник, вытряхивая из волос остатки гипса и отряхивая выцветшую рубашку из грубого хлопка и джинсы. – Твой брат – вонючий труп! Он уже покойник! Ты убиваешь копа, и тебя наказывают в назидание другим.

Мальчик глянул на Ника, но в его пристальном взгляде не было злобы, а странная радость.

– Не могут они наказать Хесуса ни в какое назидание, – хрипло сказал он. – Он этого не делал! В ту ночь он застрелил нескольких человек, но не убивал этого чертова копа.

– За что же ему вынесли смертный приговор?

– Откуда я знаю! Наверное, его подставили копы. Может, они хотят его смерти. Хесус – он плохой, приятель! El mero chingon, главный пес.

Ник тихо выругался, скорее от досады, чем от злости. Детей баррио не запугаешь. Он знал это по личному опыту. Это были хитрые помойные крысы, росшие с чувством фатализма, непонятным чужаку. Нужно было родиться здесь, чтобы понять эту душевную пустоту. Даже десятилетнему бандиту нечего было терять. Нечего. У них не было будущего. Жить хорошо – означало жить, нарушая закон, торгуя наркотиками или промышляя контрабандой. Альтернативой были мизерная зарплата или пособие. Их странное, искаженное понятие о личной чести было единственным, чего никто не мог у них отнять.

Ник встал на колени, чтобы поднять одну из камер, которые выпали из рук мальчика.

– Что ты собирался с ней сделать? – спросил он. Вопрос был задан между прочим, пока Ник поднимал и возвращал на место крышку объектива. – Продать, чтобы купить наркотики?

Ник взглянул на своего заложника и увидел, что впервые с момента их встречи на его лице появилось расчетливое выражение.

– Это деньги для моей бабушки, – сказал ребенок, неудачно подражая бойскауту. – Она больна.

– Ну да, конечно, и твоя больная бабушка перевозит контрабандное оружие, да?

– Да пошел ты, ублюдок!

Ник наклонился в сторону мальчика, протягивая ему камеру.

– Ты хочешь отсюда выбраться? Ты хочешь выбраться из Сан Рамона?

– Нет. – Сев на корточки, тот с мрачной гордостью взглянул на Ника. – Мне здесь нравится.

– Тебе нравится эта вонючая клоака? Тебе нравятся годные на металлолом машины, грязные бродяги и трупы?

– Да… может, и нравятся. А тебе то что, задница?

– Это ты в заднице, малыш. И ты останешься в заднице, если не послушаешь меня. – Ник протянул ему камеру, почти ткнул в лицо, заставляя его понять. – Тебе не нужны ни оружие, ни наркотики. Вот твое оружие. Оно очень мощное. Оно может вытащить тебя отсюда. Оно и меня вытащило! – Мальчик смотрел на него с подозрением:

– Что это ты делаешь? Отдаешь мне камеру?

– Да, я отдаю тебе эту камеру… но при одном условии. Ты должен пользоваться ею, а не продавать.

– Чего? А как ее использовать?

– Делать фотографии. Ты сделаешь фотографии этого места, а я тебе за них заплачу.

Плечи мальчика затряслись в немом смехе.

– Ты же сказал, что это место – клоака, а теперь хочешь его фотографировать? Снимать наркоманов и трупы? Ты считаешь, я дурак? Может, это ты дурак, а?

Ник положил камеру на пол. Поднялся и посмотрел из окна спальни, глядя на куски битого стекла и ряды уродливых оштукатуренных хибар, слепленных из источенного временем дерева и проволоки, – это была улица Салерно. Здесь воняло фасолью, автомобильными выхлопами и самогоном. Он сохранил родительский дом не из сентиментальности. У дома гнил фундамент. Но Ник не желал ничего ремонтировать. Ему хотелось оставить его таким, ущербным.

Он пообещал себе, что когда нибудь сфотографирует дыру, в которой он вырос, ржавеющие остовы автомобилей, мертвые тела и все остальное. Убожество Сан Рамона стало привычным для Ника. Он его почти не замечал. Но они его увидят. Это он тоже себе пообещал. Однажды он откроет своим богатым покровителям их самодовольные глаза на то, как на самом деле живет другая половина. И как умирает.

– Да, – наконец произнес Ник. – Мне нужны фотографии этого места.

Когда он обернулся, мальчик рассматривал его с неприкрытым любопытством.

– Кажется, я уже тебя видел, – сказал он, разглядывая его. – Кажется, я видел тебя по телику. Ты не тот человек, которого обвиняют в убийстве? О тебе тут говорят. Говорят, что ты прикончил какую то женщину, очень красивую. Тебя тоже приговорят к смерти, да? – Ник кивнул:

– Похоже на то.

– Эй, это же здорово, приятель! Ты станешь героем, прямо как мой брат Хесус. Может, копы и тебя подставили?

Ник втянул пахнущий плесенью воздух комнаты.

– Бери добро и катись отсюда, слышишь?

Мальчик вскочил на ноги, как выскакивает из коробки чертик. Он подхватил с пола камеру и направился к двери, уже явно просчитав путь к отступлению.

Ник нетерпеливо махнул рукой.

– Сделай мне фотографии, – буркнул он. – Или я приду тебя искать, бандит. Можешь оставить отснятую пленку на кухне. Я заплачу за кадры, которые использую. – Он ткнул большим пальцем в сторону разбитого окна спальни. – Ты знаешь, как войти.

Мальчик попытался улыбнуться, но это получилось у него не слишком удачно.

– Я Мануэль Ортега, – сказал он. – Меня все называют Манни, и я происхожу от длинной линии храбрых мужчин со стороны моего отца. Моя семья… мы революционеры… ну, вы знаете, как мексиканцы Панчо Вилла и Эмилиано Сапата.

У Ника сдавило горло. Впервые в голосе мальчика почти зазвучало отчаяние. Нику больше понравилось, когда он защищался. Цеплявшийся за гордость, за все, что хоть как то могло сделать его кем то большим, чем он был – грязным помоечным крысенком из Сан Рамона, – Манни каким то образом унизил себя. Нику хотелось заплакать.

– Убирайся отсюда! – бросил он. Мальчик прижал к груди камеру и убежал.

Немного позже, покончив с приступом презрения к себе, Ник оглядел спальню с гневом и болью в сердце. На гниющем плетеном туалетном столике в потускневшей рамке в форме сердца стояла свадебная фотография Армандо и Фейт Монтера, его родителей. «Что сложилось не так?» – с горечью подумал он.

Воспоминания превратили его улыбку в гримасу. Семья его отца происходила из Веракруса, морского порта на Карибском побережье Мексики. Армандо Монтера был гордым молодым человеком, учителем мексиканской истории и культуры, когда познакомился с красавицей Фейт. Добрая гринга секретарша приехала в «город праздник» в отпуск и влюбилась в недозволенное – в иностранный порт, в красивого пылкого латиноамериканца.

Хотя Фейт говорила только на «туристическом» испанском и была абсолютно несведуща в сердечных делах, они поженились в тот же вечер, как познакомились. Это было безумное, импульсивное решение, огромная страсть. Бог создал их полностью противоположными – темное и светлое, огонь и дождь. Они были архетипами мужского и женского, солнца и луны. И если они полюбили друг друга из за этих различий, то именно эти различия и убили их любовь.

Ник родился в Веракрусе в первый год их семейной жизни. Но Фейт не могла жить в Мексике. Она тосковала по дому, поэтому Армандо оборвал свои корни и привез ее в Лос Анджелес, думая, что это ее спасет. Но это погубило обоих. Работу в школе он найти не смог и был слишком горд, чтобы просить помощи. Со временем они оказались в баррио, в Сан Рамоне, где Фейт за гроши гладила белье, а Армандо перебивался поденной работой.