Евгения Марлитт - Прихоти любви

– Наш герб, – он указал на вышитого на полотне оленя со звездой между рогами. – Этот герб оставался чист много столетий, ни разу не мерк блеск нашей звезды! Конечно, бывали несчастья, удары судьбы падали на наш род, но честь его не роняли ни мужчины, ни женщины, сколько их ни было до сих пор.

Молодая девушка вздрогнула, словно от удара, и бросила на него душераздирающий взгляд, но слова замерли на ее устах, потому что приближались гости, и Лотарь поспешил к ним навстречу. Герцог рядом с Иоахимом шел позади жены, которая взяла под руку фрейлину. За ними шла странная пара: Беата с Пальмером, который был на голову ниже ее. Она с пренебрежительным смехом слушала его болтовню и, подойдя к столу, села как можно дальше от него.

– И весь погреб был полон? – спросила, садясь, герцогиня и оживленно продолжала, не дожидаясь ответа: – Ах, лесная земляника! Как я ее люблю! Она в тысячу раз ароматнее, чем та, которую выращивают в садах или в теплицах. Знаешь ли, друг мой, – обратилась она к герцогу, который все еще стоял и разговаривал с Иоахимом, – мы с детьми сами отправимся за земляникой; при этом можно устроить чудесный пикник! Господин фон Пальмер, позаботьтесь о том, чтобы нашли место, где много земляники, но скорее, как можно скорее. Воспользуемся вполне прекрасными днями!

Теперь все уселись к столу, а Клодина подала своим гостям вазу с фруктами. Она предложила герцогу; он, не глядя на нее, отказался движением руки и продолжал свой разговор с Иоахимом. Подойдя к Нейгаузу, который также поблагодарил, она направилась к своему стулу, села и опустила глаза на девочку, подошедшую к ней и прижавшуюся к ее коленям; она очнулась только тогда, когда герцогиня заговорила, обращаясь непосредственно к ней.

– Моя дорогая фрейлейн фон Герольд, вы должны часто бывать в Альтенштейне; мы с мужем решили отбросить всякий этикет, хотим жить как настоящие помещики, ходить на прогулки, навещать и принимать соседей. Скоро мы сделаем нападение и на Нейгауз. Да, да, фрейлейн фон Нейгауз, – повернулась она к Беате, – я должна посмотреть вблизи ваше прославленное образцовое хозяйство, надеюсь также видеть вас в Альтенштейне.

– Нашему дому будет оказана посещением вашего высочества великая честь, но попрошу ваше высочество извинить меня, – отвечала Беата ужасно неприветливым и сухим тоном. – Хозяйство не позволяет мне часто и надолго отлучаться из дома, это ведь доверенное имение, и я только замещаю хозяйку в доме моего брата. На чужом месте стараешься быть вдвойне добросовестной, ваше высочество.

Герцогиня недовольно взглянула на говорившую, но прежнее приветливое выражение тотчас вернулось на ее лицо.

– Герольды всегда были верны своему дому, – любезно сказала она, – это похвально, и я должна принять отказ. Но вы, фрейлейн Клодина фон Герольд! На вас мы непременно рассчитываем, не так ли, Адальберт?

– Извини, что прикажешь? Я не слышал тебя, Элиза.

– Ты должен подтвердить, что мы очень надеемся на мамину любимицу и желаем, чтобы фрейлейн Клодина фон Герольд как можно чаще бывала в Альтенштейне, не правда ли, Адальберт?

На мгновение все стихло под дубом, вечернее солнце золотило и зажигало пурпуром каждый листок, сквозь листву пробегали дрожащие искры, и под мелькающими лучами лицо Клодины казалось то бледным, то красным.

– Действительно, фрейлейн фон Герольд, – проговорил голос, столь спокойный и равнодушный, что сразу унял бурю, поднявшуюся в сердце Клодины, – действительно, герцогиня очень желает заниматься с вами музыкой в Альтенштейне.

Герцог снова обратился к Иоахиму и спросил:

– Да что же случилось? Он умер от раны или…

– Он жив, ваше высочество, и охотится по-прежнему.

Все знали, что, когда герцог разговаривает об охоте, он забывает все остальное. Только Пальмер недоверчиво улыбнулся и посмотрел на Клодину, которая вздохнула облегченно.

– Если ваше высочество приказывает… – тихо сказала она. – Но я давно уже не пела: моя муза оставила меня…

Тихий, сдавленный кашель герцогини прервал ее, сквозь деревья повеяло первой вечерней прохладой… Обыкновенно бледные щеки больной казались огненными. Герцог вскочил.

– Пора! – воскликнул он. – Подать экипажи!

Пальмер сделал знак придворному лакею, который неподвижно стоял у садовой калитки. Через несколько мгновений высокие гости уже уехали.

– Нам тоже надо прощаться, Лотарь, – сказала Беата брату.

Он утвердительно наклонил голову и пожал руку Иоахиму, но когда хотел проститься с Клодиной, та уже исчезла.

Беата пошла за шляпой и зонтиком и застала ее на кухне…

– Куда ты делась? Мы уезжаем, Клодина, – сказала Беата, натягивая шелковые перчатки. – Сегодня был очень оживленный день; поздравляю тебя с новыми соседями, советую всегда теперь иметь в запасе что-либо для угощения… соседка из Альтенштейна, вероятно, часто будет навещать тебя – ей нравится эта роль, как блаженной памяти королеве Луизе… Клодина, я думаю, что страх смерти заставляет бедняжку пускаться в развлечения. Заметила ли ты, что она еле дышит?.. Ну, мне пора; толстая Берг, наверное, проголодалась, а достать они ничего не могут без моего распоряжения. Будь здорова, Клодина, приходи скорее и малютку возьми с собой!

Она поспешно пожала ей руку и вышла.

Клодина понесла фрейлейн Линденмейер блюдечко земляники и застала ее все еще в нижней юбке с красными лентами; старушка держала на коленях маленькую Эльзу и рассказывала ей сказку о том, как некая красавица вышла замуж за принца.

– За герцога, – поправила девочка и, увидев Клодину, спросила: – Тетя Клодина, можно мне еще остаться здесь?

Тетя не слыхала: она прислушивалась к шуму отъезжавшего экипажа…

– О господи, фрейлейн Клодина! – воскликнула старушка, обрадовавшись, что наконец-то может поговорить о великом событии. – Что за красавец наш правитель! Во всем виден герцог! Когда он шел по саду с нашим господином, я вспомнила слова Шиллера: певец должен идти рядом с королем – они оба на вершине человечества! Ах, фрейлейн, если бы бабушка видела, как вы сидели по-семейному у стола и кушали землянику со сливками. Ах, фрейлейн Клодина!

– А мне больше нравится дядя Лотарь, – заявила малютка.

Девушка вдруг повернулась и пошла к двери, потом поднялась по узкой лестнице и постучала в дверь к Иоахиму. Она застала его расхаживающим по комнате с растерянным выражением лица.

– Я совершенно выбит из колеи, – пожаловался он. – О мое прекрасное одиночество! Клодина, не пойми меня неверно! Ты знаешь, что я люблю и уважаю герцогскую семью и горжусь тем, что моя прелестная сестра привлекает ее в наш лесной уголок. Клодина, ты не сердишься на меня за мои слова? – спросил он, только теперь заметив тень на ее лице.

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, Иоахим, за что же? Но мне жаль тебя, скажи им прямо, что ничто не должно мешать твоей работе… Слышишь? Ничто не должно мешать тебе!

Он остановился и погладил ее по щеке.

– Нет, дитя мое, – возразил он, – ты, как бывшая фрейлина, должна знать, что этого сделать нельзя. Удивительная любезность со стороны их высочеств – посетить нас здесь. Они не должны услышать от нас такого же отказа, как от Беаты! У меня захватило дух, когда она отрапортовала свой ответ. Я не понимаю, как Лотарь мог спокойно его выслушать, – меня он возмутил.

– А твоя работа, Иоахим? Я уверена, что герцогиня очень огорчится, когда узнает, что помешала тебе.

– У нее хороший характер, она любит все прекрасное, но она больна, очень больна. Слышала ты ее кашель? Он раздирал мне сердце. Так кашляла и она, Клодина… О, эта ужасная болезнь!.. Нет, нет, Клодина, уже из-за того, что ее жизнь угасает, Совиный дом должен быть всегда открыт для ее высочества.

Сестра не отвечала. Она подошла к окну, через которое сиял красный вечерний свет, и со страхом смотрела на вершины деревьев. Нет, она не должна, не вправе поверить ему свою горькую заботу, – не должна тревожить его. Может быть, слепая страсть герцога уже прошла? Сегодня он не следил за ней жгучим взором – его глаза едва скользнули по ней. Она машинально склонила голову, как бы желая возразить внутреннему голосу: может быть, благородство и великодушие победили, и вид угасающей жизни… Она могла быть спокойна, могла надеяться.

Брат подошел к ней и взял ее за руку.

– Тебе скучно в одиночестве, Клодина? – мягко спросил он. – Сегодня, когда в наш дом ворвался луч из твоей прежней блестящей жизни, мне показалось, что грешно удерживать здесь гордого лебедя.

– Иоахим, – с мучительной улыбкой сказала Клодина, и глаза ее стали влажными, – если б ты знал, с каким удовольствием я живу здесь, как мне уютно и спокойно в нашей бедности, ты никогда не говорил бы так. Нет, мне не только не скучно и не печально, наоборот, здесь у меня так легко на сердце, как давно не было. Теперь я пойду вниз готовить ужин, он состоит из салата и яиц всмятку, но ты не поверишь, Иоахим, как нежен салат Гейнемана!

Она подставила ему для поцелуя щеку и вышла, кивнув еще раз.

Одинокий человек стал на место сестры у окна и, прислушиваясь к шуму ее шагов на лестнице, размышлял о том, не слишком ли противоречат ее печальные глаза тому, что говорят уста…

Часа через два Совиный дом замолк и успокоился, как будто лес убаюкал его своим шелестом, только в окне Клодины еще горел свет. Она сидела за старинным вычурным столиком, который стоял в комнате бабушки, когда она еще в девушках жила в Пруссии, у моря. Клодина открыла ящики, перебирала старые письма и засохшие цветы, открывала различные коробочки.

Да, гордая молодая фрейлина, которая умела так безупречно, так холодно держать себя, была обыкновенной девушкой, с робким сердцем и тайными надеждами и страхами, иначе она не стала бы со слезами на глазах прижимать к губам маленький лоскуток бумаги… На нем было набросано несколько нотных строк и написаны слова: «Если хочешь отдать мне свое сердце, то сделай это тайно».

Однажды Клодине пришлось петь по желанию старой герцогини, а нот не было, тогда один из членов небольшого избранного кружка встал и набросал задушевный мотив, и она спела его.

Она чувствовала, что хорошо пела в тот вечер. Окончив, она увидела, как пара мужских глаз смотрит на нее с нескрываемым восхищением; это было только один раз и никогда более не повторилось… Их взоры встретились лишь на мгновение, потом он опустил глаза к принцессе Екатерине, за стулом которой стоял. Рыцарственный кавалер, который со смеющейся небрежностью всегда подчинялся капризам своей дамы. Черные дерзкие глаза маленькой принцессы с таким выражением посмотрели на него, как будто повторяли слова романса в виде вопроса: «Хочешь отдать мне свое сердце?» Этот эпизод, должно быть, давно исчез из его памяти, иначе он не был бы так недоволен, когда Клодина заговорила недавно о его любви к музыке… она же никогда не могла забыть того вечера.

И в тот же вечер другие глаза впервые стали ловить ее взор с таким пламенем, что это ее испугало.

«Хочешь отдать мне свое сердце?» Клодина вскочила и прошла от стола к окну и обратно все в том же мучительном волнении. Ее глаза блуждали по комнате, словно ища помощи, и остановились наконец на маленькой пастели, изображавшей женщину с нежным лицом. Портрет был вставлен в рамку, над которой возвышался герб Герольдов, и металлическая звезда на рогах оленя блестела при свете свечи.

Горькое, болезненное выражение легло на лицо девушки.

– Мама, – тихо прошептала она, – если бы ты была жива и я могла все рассказать тебе!..

Она сложила руки и неподвижно, как бы читая про себя молитву, смотрела на портрет.

На другой день в горах собралась сильная гроза и разразилась над равниной.

Старый Гейнеман со вздохом смотрел, как ветер трепал его гвоздики и вода текла по грядкам, вырывая с корешками только что рассаженные овощи.

– О Господи Исусе! – жаловался он в кухне, моя, как настоящая судомойка, посуду. – Посмотрите, фрейлейн Клодина, какой сильный дождь.

Он показал в окно на горы, покрытые еловым лесом, где в промежутках между деревьями виднелись туманные полосы.

– Дождь обложной и зарядит не меньше чем на неделю… Тогда тоскливо становится здесь.

Так и вышло: начался настоящий горный дождь. Маленький ручей, пробивавшийся сквозь ели, превратился в мутный желтый поток…

Девочка с куклой стояла у окна в комнате фрейлейн Линденмейер, без конца спрашивая, скоро ли пройдет дождь, потому что в саду играть лучше. Старушка сидела рядом с ней, усердно вязала и по привычке оборачивала голову, чтобы поглядеть на прохожих, но напрасно. Только хромая женщина, служившая для посылок, вымокнув до костей, прошла рядом со своей лошадью; она подняла юбку на голову, а лошадь покрыла клеенчатой попоной, с которой вода струилась целыми потоками.

Клодина сидела в общей комнате и училась шить на машинке, щеки ее раскраснелись от радости, когда она сделала первый безупречный шов. Да, работа, даже презираемое ею женское рукоделие, все-таки благословение и иногда прогоняет заботы.