Евгения Марлитт - Прихоти любви

Войдя в свою тихую комнату, она опустилась на стул и беспомощно закрыла лицо руками… Неужели все было напрасно? Неужели искушение будет преследовать ее повсюду, куда бы она ни скрылась?.. Нет, нет, ее положение теперь уже не так беззащитно, как несколько недель тому назад. Разве ее брат теперь не с нею? И разве она не вправе сказать: «Мой дом – моя крепость, я хочу и могу запретить вход в него всякому, кому не следует переступать его порог».

На другой день рано утром Гейнеман отправился в город. Рядом с ним деревенский мальчик вез ручную тележку с овощами; посещение города следовало использовать с наибольшею пользой. Но оловянная посуда осталась дома, и было отказано в позволении купить новые занавески… Гейнеман озабоченно оглядывался назад, пока дом совершенно не скрылся за деревьями.

Его опасения оправдались: фрейлейн Линденмейер лежала в постели, ей необходимы были забота и уход. Он хотел бы остаться дома, но кто же отвезет в город овощи, срезанные им еще на рассвете. Таким образом, барышня оставалась одна, потому что тот, наверху, не считался… С пером в руках он забывал все на свете, все вокруг могло бы сгореть, лишь бы осталась цела его колокольная комната и не высохли чернила… Этим приговором старик Гейнеман вовсе не выражал пренебрежения, напротив, он был полон благоговения к ученому, но в его глазах тот требовал в обыденной жизни столько же заботы, сколько и его милая маленькая дочка.

Старик сделал все возможное, чтобы облегчить дневные заботы своей хозяйки: подоил коз, собрал свежие яйца и нарвал зеленого горошка к обеду; наколотые дрова лежали возле плиты, лестница была чисто выметена, а в комнате фрейлейн Линденмейер стояла гомеопатическая аптечка с указаниями, написанными его рукой, так как старушка уверяла, что никто не умеет лечить так хорошо, как он.

Днем Гейнеман никогда не только не запирал, но даже не затворял калитки и теперь оставил ее настежь. Привязанная к забору собака всегда лаяла, когда кто-нибудь приближался снаружи, а из сада никто не мог убежать. О маленькой Эльзе он не беспокоился. Она почти всегда была его спутницей в саду, ходила вслед за ним, не отставая ни на шаг, и он, продолжая работать, постоянно что-нибудь ей рассказывал, лишь изредка вытирая руки о фартук, чтобы поправить девочке шляпу или скрутить растрепавшиеся волосы куклы… Но он никогда не замечал, чтобы девочка убегала до калитки, и Клодина тоже знала ее страх перед собакой. Поэтому она спокойно занялась хозяйством, оставив ребенка играть в саду. До нее долетал шум игрушечной тележки, и она улыбалась, слушая, как меняется голос малютки, смотря по тому, бранит или ласкает она свою куклу. Наступил полдень, жара усиливалась.

Клодина подошла к окну и позвала девочку, но вздрогнула от звука собственного голоса – так тихо было во дворе. Только собака, гремя цепью, вылезла из конуры и насторожила уши на зов из окна. Ребенок не отвечал, и не было видно светлого платьица ни в кустах, ни в беседке…

Клодина не испугалась – девочка часто отправлялась прямо из сада наверх, чтобы отнести папе цветов или «чудесных камешков». Клодина поспешила наверх, но брат сидел один в прохладной затененной комнате у северного окна и был так погружен в работу, что не заметил ее прихода и, ответив на вопрос только рассеянным взглядом, продолжал писать.

Не было Эльзы и у фрейлейн Линденмейер, и девушка в страхе побежала в сад. В беседке стояла тележка с куклой, но ее маленькой хозяйки не было и здесь. Клодина не нашла ее ни около коров и коз, ни в развалинах церкви, где она часто прыгала на позеленевшем полу и рвала цветы для «бедных барынь», как она называла надгробные памятники аббатис, которые теперь стояли, прислоненные к стенам.

Все поиски и крики были напрасны. Через калитку Клодина увидела лежавший на дороге красный пион и поняла, что Эльза с букетом в руках убежала за ограду. Она тотчас же бросилась вон из сада и побежала вдоль шоссе.

Пустынная, безжалостная дорога далеко белела перед ней. С тех пор как провели железную дорогу, шоссе было почти оставлено, только изредка стук колес будил лесную тишину, и можно было не бояться, что ребенка задавят. Девочка, вероятно, сильно опустошила грядки Гейнемана, так как на дороге постоянно попадались то фиалки, то жасмин, – ее ручонки не могли удержать цветов.

Она, должно быть, ушла уже давно. По крайней мере Клодине пройденный путь показался бесконечным. Слезы страха наполняли ее глаза, и сердце билось так сильно, будто хотело выскочить из груди. Наконец она нашла шляпу куклы около чащи, подходившей к самой дороге. У Клодины замерло сердце при мысли, что ребенок зашел в лес и испуганно бродит там; она уже собиралась громко закричать, когда до нее долетел детский голосок, к которому присоединился мужской голос. Голоса слышались с той стороны, где дорога круто поворачивала, и ее не было видно за густым лесом. Она невольно прижала руки к груди и прислушалась. Да, это говорит барон Лотарь, и дитя с ним; сделав еще несколько шагов, Клодина сквозь раздвинувшиеся деревья увидела говоривших.

Барон левой рукой держал поводья своей лошади, а на правой нес маленькую беглянку. Шляпа сбилась ей на затылок, и густые белокурые волосы в беспорядке падали на лоб и на разгоряченные щечки. Лицо девочки было заплакано, но страх и беспомощность не заставили ее потерять любимую куклу, которую она крепко прижимала к груди. Увидев неожиданно свою тетю, она радостно вскрикнула и закричала ей навстречу:

– Я хотела отнести букет даме с земляникой и шла долго, долго. И Леночка потеряла свою новую шляпу, тетя Клодина!

Она сняла ручку с шеи барона, спеша под родное крылышко, но он удержал ее.

– Ты останешься у меня, дитя! – строго сказал он.

Девочка съежилась, как напуганная птичка, и робко взглянула в бородатое лицо: повелительный тон был нов для нее.

– Ты сама виновата в этом, маленькая беглянка, – продолжал он говорить ребенку, выразительно глядя на встревоженное лицо и заплаканные глаза прекрасной фрейлины, которая стояла перед ним, напрасно пытаясь свободно вздохнуть и поблагодарить его. – И теперь ты спешишь оставить меня, не спрашивая даже, в силах ли тетя нести тебя, потому что ты не можешь идти усталыми ножками… Нет, оставьте, – остановил он Клодину, которая протянула руки, чтобы взять его ношу. – Давай, детка, снова свою ручку, возьмись за мою шею и не смотри на меня так испуганно – ведь ты только сначала боялась моей бороды! Видишь, как смело идет мой Фукс рядом со мной и позволяет вести себя… А вот и злополучная шляпа, из-за которой ты пролила столько слез.

Малютка счастливо улыбнулась, когда Клодина надела на куклу найденную шляпу и завязала ленты.

Барон не спускал глаз с изящных рук, двигавшихся так близко от него: широкий темный рубец шел от указательного пальца к большому на правой руке.

– «Пятна от ожогов не унижают», – говорит мой старый Гейнеман, – произнесла Клодина, покраснев от его взгляда, и быстро убрала руки от завязанного банта.

– Нет, нисколько не унижают, но несомненно, что они действительно существуют! Неужели в Совином доме нет доброго духа, который мог бы избавить вас от такого грубого дела? – Насмешливая и недоверчивая улыбка появились на его губах. – Но, может быть, наступит время, когда вы будете считать воспоминание об этих пятнах унижением?

Он не спускал с нее своих огненных глаз. Она посмотрела на него с гордым гневом:

– Разве придворная болтовня сообщила вам также, что я люблю играть комедии? Неужели я должна прямо сказать вам жестокую правду, что мой брат хотя и заплатил все кредиторам, покинул свой дом совершенно нищим, без копейки денег в кармане и даже без крова. Мы не можем держать прислугу, и это вовсе не такое уж самопожертвование, пятно на руке говорит не столько об унижении, сколько о моей неловкости! Но оно уменьшается с каждым днем. – Теперь она снова мило улыбнулась, увидев, как густая краска залила лицо барона: она не хотела быть суровой к нему, потому что он нес ее любимицу. – Скоро мне уже не надо будет стыдиться себя, а вчера вечером я могла бы даже позвать строгую Беату, чтобы она попробовала осмеянный ею яичный пирог!

– Я убежден в этом и прошу прощения! – Барон наклонил голову с насмешливой покорностью. – Вы на самом деле настоящая Золушка, а не только играете ее… Мужчине трудно вообразить подобное положение, но, конечно, есть даже некоторая пикантная прелесть временно окутаться серым покрывалом куколки, чтобы потом подняться ввысь на блестящих крыльях бабочки.

Она сжала губы и промолчала, зная, что испугалась бы собственного голоса, если бы заговорила о том, что глубоко скрывала в своем сердце и что барон Нейгауз постоянно, с какой-то упорной злобой, задевал…

Выразительная игра его энергичного, но холодного лица волновала ее. Она отошла в сторону, чтобы дать ему дорогу, и он пошел дальше. Некоторое время слышались только шум шагов и стук копыт. Наконец молчание было прервано маленькой Эльзой, которая стала давать ласкательные названия Фуксу…

– Нет ни малейшего сходства с матерью-испанкой у этой маленькой белокурой немочки, – сказал барон, глядя на очаровательное личико, наклонившееся к лошади. – У нее глаза Альтенштейнов. Хотя я в детстве был совершенным дикарем и мало интересовался старыми картинами, я все же часто останавливался перед портретом прекрасной женщины, когда открывали наши парадные комнаты… «Лилией долины» называл ее тогдашний герцог Ульрих. Но она была боязлива и никогда больше не возвращалась ко двору после того, как однажды его высочество слишком горячо поцеловал ее руку…

Снова все смолкло, только теперь к шороху камней под их ногами присоединилось щебетание лесных птиц.

– Здесь птички сидят в гнездах высоко, высоко на деревьях – я знаю это, Гейнеман всегда поднимает меня, чтобы показать их, – сказала малютка, жадно глядя вверх.

Барон засмеялся.

– Это слишком высоко, маленькая плутовка, мы не можем взобраться туда. Но, однако, как горят голубые глазки! Я не думаю, чтобы кроткий блеск глаз моей прабабки когда-нибудь так менялся… Среди Нейгаузов не было более таких светлых, пепельных волос, ни одна из девиц не походила на нее… И потому я считал, что эта женщина была единственной в нашем роду. Лишь гораздо позднее я убедился, что такие волосы унаследовали Альтенштейны, – это было при дворе… Мы с герцогом вернулись с охоты и вошли в салон его матери с некоторым опозданием… как раз когда к роялю подошла фрейлина, чтобы спеть «Фиалку» Моцарта.

Он наклонился, чтобы взглянуть ей в лицо.

– Вы, конечно, не помните того вечера?

Клодина покраснела и отрицательно покачала головой.

– Нет, не помню, я так часто пела «Фиалку», что у меня с ней не связано никаких особенных воспоминаний.

Он было замедлил шаги, но теперь вновь ускорил их.

Эта группа в лесу привлекла бы художника как идеал семьи: высокий стройный мужчина вел в поводу свою лошадь и крепко, без всяких усилий держал на руке усталого ребенка; рядом шла молодая женщина в простом, облегающем фигуру платье, слегка подобранном, чтобы было удобнее бежать, густые волнистые волосы ее слегка растрепались, и на них, точно золотые искры, зажигались солнечные блики, казалось, что эти прекрасные существа созданы, чтобы всегда быть вместе.

Скоро показались пестрые цветники сада и послышался лай собаки. Фон Герольд и закутанная фрейлейн Линденмейер, забывшая про свою болезнь, всполошились из-за отсутствия Клодины и малютки. Услышав голоса приближающихся, Герольд быстро вышел им навстречу.

Несколько недель тому назад Герольд прошел бы мимо Нейгауза без всякого родственного чувства, как они всегда встречались в университете, но накануне барон Лотарь оказал его сестре услугу, а теперь нес его убежавшего ребенка. Поэтому Иоахим поспешил к нему с сердечной благодарностью. Клодина представила их друг другу, и они обменялись дружеским рукопожатием.

Барон, передав малютку отцу, не повернул лошади и не стал прощаться. Разговаривая с братом и сестрой, он все ближе подходил к ограде и очень просто, как будто так и следовало, принял приглашение Иоахима войти и посмотреть их находку. Он сказал, что поехал в эту сторону ради Совиного дома, который накануне показался ему очень привлекательным.

Клодина поспешила в дом раньше остальных. На пороге она еще раз обернулась и невольно улыбнулась. Барон говорил сегодня о короле Дроздовике и о Золушке, и действительно, разве сегодняшняя перемена не была сказочной? Он вел свою лошадь мимо цветов Гейнемана, заботясь о том, чтобы она не помяла растений, и был одет совершенно просто, тогда как при дворе его рыцарская фигура была окружена блеском, редко выпадавшим на долю смертных, а признанная тогда всеми любимицей герцогини-матери Клодина, которая ходила только по бархату и на которую не смел дохнуть ветерок, спешила теперь по темной лестнице в погреб, чтобы достать несколько бутылок вина, оставшегося здесь еще со времен бабушки.