– Вы только недавно приехали и потому еще не успели во всем разобраться, – мягко заметила я. – Дело в том, что я не знаю, могу ли пользоваться вещами, которые мой крепостной... ныне ставший разбойником, где-то награбил? Поручик Зимин говорил что-то о пропавших обозах... Так что, может статься, ваш труд пойдет насмарку и все это коллекционное оружие придется сдать в казну.

– То есть вы хотите сказать...

– Я сама еще толком не разобралась, откуда эти вещи взялись. Возможно, кое-что принадлежит и мне... Давайте поговорим с поручиком? Он, как лицо официальное, наверняка знает, как обойтись с этими вещами.

– У меня предложение, – мгновение подумав, сказал Кирилл. – А что, если я все-таки продолжу свою работу по превращению этой комнаты в подобие небольшого оружейного музея, а потом мы пригласим поручика, и пусть он укажет, что принадлежит нам, а что не принадлежит... То есть, я хотел сказать, вам.

– Продолжайте, – решила я, сделав вид, что не заметила его оговорки. – С вашей помощью мы куда быстрее приведем дом в божеский вид. Я пойду... в общем, мне нужно смотреть остальные комнаты.

Бедный мальчик, наверное, ему ужасно хочется иметь собственную усадьбу, и в глубине души он считает, что несправедливо пользоваться богатством – если считать таковым полуразоренное имение – мне одной. В конце концов, жалко мне, что ли! Пусть на некоторое время почувствует себя хозяином.

Почему я так уверена, что у Кирилла своего имения нет? Где-то же он хранит свои коллекции. Нет, я прямо так и видела его в черном бархатном сюртуке, расхаживающим по дорожкам старого сада с трубкой в руке...

Все-все, я больше ничего не придумываю. Не до того!.. А оружейная комната... пусть появится! Не всегда же я буду одна, когда-нибудь и у меня будет муж, и он станет показывать эту комнату своим друзьям.

Как-то получилось, что до сего дня я никогда всерьез не задумывалась о своем замужестве. Незадолго до начала войны мне исполнилось пятнадцать лет. Потом погиб отец. Вскоре умерла мать. К тому же выяснилось, что я почти разорена – по крайней мере призрак бедности распростер надо мной свои серые крылья. Мне придется здорово поработать, чтобы привести в порядок свои дела и составить впечатление о том, какое приданое смогу я предложить будущему мужу.

Впрочем, до этого еще далеко, и непонятно, чего вдруг ко мне пришли мысли о замужестве! Вот как могут размягчать собственные мысленные картины!

Я вернулась к Егоровне и сразу нашла себе дело. Взялась подшивать шторы так, как считала нужным.

Старая нянька попыталась запротестовать:

– Барышня, вы исколете свои ручки!

– Ничего, – отмахнулась я, – зато не надо будет переделывать.

Наверное, она считала, что держать иголку в руках аристократке не положено, но я, между прочим, неплохо вышивала гладью картины, которые сама же и наносила на холстину.

У меня даже была шутка насчет того, что, когда выяснится мое неблагоприятное финансовое положение, мы продадим наш дом в Петербурге, купим маленький домик на окраине, и я буду вышивать для богатых дам всевозможные панно, Амвросий станет их продавать, и так мы сможем с ним существовать.

– Не приведи Господь, барышня! – ужасался дворецкий и быстро крестился при этом.

Так что напрасно Егоровна боялась за мои белы ручки. Они уже достаточно исколоты иголками, чтобы о них сожалеть.

Через некоторое время передо мной опять возник Зимин. Некоторое время он стоял и смотрел, как ходит в моих руках иголка. Может, я своим видом напоминала ему какую-нибудь пасторальную картину?

Что-то поручик не весел. Надо понимать, никаких документов он пока не нашел. Еще бы! Я ведь не размахиваю перед ним картой того места в саду, где спрятан клад, а без меня он вряд ли его найдет, перекопай хоть все вокруг!

– Как дела у Сашки? – поинтересовалась я, ни словом не обмолвившись о его поисках. – Могу я его навестить? А то мужчины так усиленно загораживали его от меня своими мускулистыми фигурами, что я не успела бедному парню и слова сказать. Уже известно, что с ним случилось?

– Известно. – Поручик присел на стул, который как раз перед тем внесли в комнату слуги. – Он сразу понял, что в доме неладно, и попытался поднять бунт среди крепостных. К сожалению, на такой случай Осип оставил одного из своих ватажников в людской на заднем дворе, и, пока ваш Сашка уговаривал остальных, он сбегал в господский дом и привел с собой крепких парней, которые как следует разобрались с вашим слугой. Ничего, все до свадьбы заживет.

– Могу я его навестить? – пришлось повторить мне, потому что первый вопрос Зимин проигнорировал.

– Он спит. Джим где-то взял опий и дал ему. И знаете, я подумал: если он доктор, почему этого стесняется, если нет, почему в его саквояже имеется опий?

Последнюю фразу Зимин пробурчал себе под нос, но я услышала и удивленно на него оглянулась.

– Вы разговариваете сами с собой?

– Не обращайте внимания, – отмахнулся он. – Говорят, скоро будет обед?

– По крайней мере меня уверило в этом некое худосочное существо по имени Эмилия, – проговорила я с нечаянным раздражением.

Слишком много в моем доме происходило такого, о чем я даже не представляла. И понятное дело, не была готова. Точнее, все получилось совсем не так, как представлялось мне, когда я жила в Петербурге.

Мне рисовались буколические картины жизни на природе. Имение Дедово, которое должно было встретить меня толпой крепостных с хлебом-солью, одетых в яркие наряды. Простая и понятная жизнь в родительском доме в преддверии предстоящей зимы. Ранний снег, сани по полю... А вместо этого – сегодня, насколько мне помнится, первое ноября, – серое небо, накрапывает дождь, в доме все вверх дном, а я должна шить занавеси, точно белошвейка какая-то!

От нарисованной самой себе мрачной картины мне стало так грустно, что на глаза навернулись слезы.

Егоровна что-то себе решила и выскочила из комнаты, размахивая руками, точно мельница. Через несколько мгновений она привела какую-то женщину, до бровей закутанную в черный платок, и подтолкнула ее ко мне.

– Кланяйся их сиятельству!

Женщина стала кланяться так часто, что я испугалась, не отвалится ли у нее голова, а бывшая кормилица досадливо остановила ее.

– Хватит, заладила!.. Это Матрена, наша лучшая вышивальщица. Она работала в комнате этой... которая англичанка.

– Ее зовут Хелен. Повесили шторы?

– Аникей вешает, – сказала Егоровна. Удивительно, как она ухитрялась быть в курсе всего, что делалось в доме. Может, надо было ее назначить старостой?

Об этом я ей и сказала.

– Старовата я для старосты. – Она улыбнулась. – Ишь как у меня получилось! Исидор – хороший мужик, не сумлевайся.

Егоровна опять подтолкнула ко мне Матрену.

– Ты ей, матушка, только расскажи, что надо шить, она сделает в лучшем виде!

Словом, у меня забрали шитье, и теперь мне оставалось только наблюдать за работой других.

Зимин к тому времени ушел, оставив меня в недоумении, чего он вообще приходил? Хотел мне что-то сказать, но в последний момент передумал?

Я опять пошла на кухню и столкнулась с поручиком Зиминым, выходящим оттуда же. Хозяйка называется! Я так и не распорядилась, чтобы моих гостей хоть чем-нибудь покормили, да и сама не удосужилась позавтракать. Но кажется, они не очень растерялись и, поняв, что на меня им рассчитывать не стоит, начали заботиться о себе сами.

– Барышня, – тронула меня за рукав Егоровна, – Эмилия тебе завтрак прислала. Говорит, к ней уже все наведались, кроме тебя.

Я присела за небольшой столик у окна гостиной и с удовольствием попила горячего молока со свежеиспеченной булочкой. Однако моя кухарка и в самом деле искусная кулинарка...

Немного погодя я отвела Егоровну в сторону и спросила будто невзначай:

– Там, на кухне, поваром... какая-то Эмилия. Кто она, ты не знаешь?

Мой вопрос, казалось бы, самый обычный вызвал странное замешательство бывшей кормилицы. Она беспомощно взглянула на меня, словно никак не могла подобрать нужные слова.

– Так Эмилия – твоего батюшки дочь. Вроде как сестра. По Михаилу Каллистратовичу...

– Какая сестра, что за вздор ты болтаешь?! – Я была так возмущена, что едва не приказала слугам отдать вредную старуху под плети. Болтать о таком в их присутствии. А если кто-то услышит и подумает, что безумные речи старухи – правда?!

Но Егоровна и сама испугалась своей откровенности.

– Я думала, ты, барышня, об этом знаешь. Вся дворня знает. Михаил Каллистратыч ни от кого не скрывали...

Вот как! Дворня все знает. Так что теперь болтай в их присутствии, не болтай, один леший... С трудом справившись с растерянностью, я продолжила расспросы:

– А мать ее жива?

– Никого у нее нет. Мамашу ейную князь Михаил из Франции привез. Чтобы, значит, обучала княжну, тебя то есть, всяким манерам. Такую-то кроху! Тебе об ту пору только кормилица и требовалась.

– Сколько же мне тогда было?

– Только на ножки начала становиться...

Нет, конечно, я ничего не могла помнить, но откуда-то всплыла фраза, произнесенная матерью в моем присутствии: «Как ты мог! Ведь Аннушке и года не исполнилось!»

Вот почему маме вечно было не до меня. Всю оставшуюся жизнь она поминала отцу его грех, всю жизнь не могла простить!

– ...Матушка-княгиня, видать, сразу смекнула, что к чему, и заявила, что эту... нехорошую женщину она к своей дочери не допустит. Вот эта гувернантка не гувернантка... погоди-ка, Изабель ее звали, вот как! – слонялась по имению и старалась не попадаться на глаза княгине Лидии.

– Но мама же, насколько мне помнится, подолгу в имении не жила.

– Не жила, – согласилась нянька. – Как только батюшку твоего ихнее начальство вызвало, она следом уехала, а тебя прежде того в Петербург отослали.

По рассказам Амвросия я знала, что одно лето провела с нянькой в Петербурге.

Он даже сказал как-то:

– Это было в лето, когда вас не стали вывозить в имение...

– А Изабель, она так до самой... смерти в Дедове оставалась? – продолжала интересоваться я, потому что нежданное обретение родственницы меня не столько радовало, сколько огорчало. Тем более я теперь вспомнила, что Эмилия вовсе не была свободной девушкой, она была моей крепостной, записанной как Эмилия Гучкова.

– Как тягость ее стала заметна, матушка-княгиня приказала отправить Изабель с глаз долой. А князь Михаил Каллистратыч в очередной приезд, когда княгини в Дедове не было, приказал рядом с баней ей комнату устроить... Изабель-то при нем родила. И умерла родами, бедная, царствие ей небесное!.. Михаил Каллистратыч приказал ее похоронить на фамильном кладбище. Говорил, будто Изабель была чуть ли не царской крови, потому в склепе Болловских ей лежать не зазорно...

Я чувствовала, что кровь у меня в голове шумит и мешает воспринимать рассказ Егоровны спокойно и с достоинством. Так, словно меня это ничуточки не касается.

– ...А после похорон князь меня призвал и наказал девочку назвать Эмилией и фамилию ей дать – Болловская. Задержись он еще немного, сам бы все так и сделал, но тут ему срочный пакет пришел. Он мигом собрался и уехал... А следом, значит, приехала Лидия Филлиповна и записала девчонку крепостной. Вроде как от Мавры Гучковой – та как раз об ту пору мальчонку родила. Княгиня представила все нашему священнику так, будто Мавра двойню родила: мальчика и девочку...

Теперь мне кое-что стало ясно. Конечно, я вспомнила не то время, когда родилась Эмилия, а много позже. Отец что-то требовал от матери, а она не соглашалась. Я слышала ее выкрики, что он сможет дать незаконнорожденной девке вольную только через ее труп. Скандалы между родителями, которые они старались скрывать ото всех, все равно не прошли незамеченными ни для дворни, ни для меня...

Красные опухшие глаза матери, разговоры на повышенных тонах за дверью спальни... Не видеть и не слышать мог только слепой и глухой.

И шепот дворовых, смолкавший всякий раз, когда я проходила мимо...

Но как мне удалось остаться в неведении, не представляю. Может, мое нелюбопытство тому виной? Или я подсознательно отмахивалась от того, что могло бы в тот момент существенно поколебать мою любовь к родителям, а особенно к отцу, которого я считала человеком в высшей степени достойным.

Видимо, отец настаивал Эмилию сделать свободной – она к тому времени, должно быть, бегала по имению и волей-неволей попадалась на глаза матушки, содействуя тому, чтобы все началось сначала.

Сколько мне было – года четыре? – а я отчего-то помнила слова матери:

– Я продам ее Ипатову, в придворный театр.

– Только посмей это сделать! – кричал отец.

Теперь я понимала – матушка опасалась, что незаконнорожденная папенькина дочь, как отпрыск князя, может потребовать для себя каких-нибудь благ или вздумает появляться в свете и тем самым бросит тень на доброе имя законной дочери, то есть меня. А таким образом она надежно оградила семью и своего единственного отпрыска от возможных неприятностей.