Колін Маккалоу - Прикосновение

Бэда хотел бы проявить сочувствие к Сэму О’Доннеллу, но чем ближе узнавал его, тем отчетливее понимал, что с этим человеком лучше не иметь дела. Правда, Бэда был склонен считать Сэма все-таки не смутьяном, а беспомощным и обаятельным бездельником. На руднике и в мастерских у него было немало приятелей, и никого из них он не раздражал. Поразмыслив, Бэда решил воспользоваться лучшими качествами Сэма О’Доннелла, который был хорош собой, расторопен, имел отлично подвешенный язык. А еще он ненавидел китайцев и мог стать ценным осведомителем. Для совета рабочих профсоюзов Кинросс и рудник «Апокалипсис» оставались загадкой. Впрочем, сэр Александр не пощадил и выходцев из Азии: без работы осталось столько же китайцев, сколько и белых.

Сержант Туэйтс из полиции Кинросса с подозрением выслушал просьбу Бэды разрешить ему публично выступить на городской площади. Вопрос решил телефонный звонок сэру Александру.

– Мистер Талгарт, вы, как и любой другой гражданин страны, вправе выступить на площади. Сэр Александр говорит, что свобода слова – основополагающий принцип демократии и нарушать его он не намерен.

«Значит, слухи не солгали, – размышлял Бэда, качающейся походкой покидая участок. – Александр Кинросс и вправду бывал в Америке. Тому, кто родился и всю жизнь провел в Шотландии, и в голову не пришло бы бросаться фразами вроде «основополагающий принцип демократии». Одно слово «демократия» действует на британских прихвостней из Сиднея как красная тряпка на быка – это что еще за дурацкие американские выдумки! Люди не равны и не могут быть равными!»

Но где же О’Доннелл, черт возьми? Они договорились встретиться после обеда у отеля, а он как сквозь землю провалился. Встрепанный Сэм явился, когда уже начинало темнеть.

– Где это ты шлялся, Сэм? – спросил Бэда, снимая колючки и соломинки с воротника О’Доннелла.

– Да так, покуролесил малость, – хмыкнул Сэм.

– Ты должен был не блудить неизвестно с кем, а познакомить меня с другими уволенными рабочими.

– Ничего я не блудил, – проворчал О’Доннелл. – Видел бы ты ее – небось бегом прибежал бы.

За шесть дней, проведенных в Кинроссе, Бэда Талгарт успел завязать знакомство с рабочими, получившими расчет: с кочегарами, слесарями, токарями, механиками, рабочими цехов очистки руды и многими другими, занятыми добычей золота. В последнее время поезд ходил по ветке всего раз в неделю, потребление угля резко сократилось. Работу потеряли три из каждых четырех углекопов «Апокалипсиса» в Литгоу.

Бэда убедился, что перетянуть на свою сторону рабочих золотого рудника невозможно. Им хорошо платили, они работали посменно, по шесть часов, а затем сутки отдыхали, имели два выходных в неделю и получали прибавку за ночные смены, трудились в чистой шахте, освещенной мощными электрическими лампами и оборудованной вентиляторами. Взрывы проводились со всеми мерами предосторожности, в шахту никого не пускали, пока не оседала пыль. Но численный перевес был на стороне углекопов Объединенной ассоциации, основанной рабочими угольных шахт. И наконец, свою роль сыграло обстоятельство, которое бывший углекоп Бэда Талгарт до прибытия в Кинросс не учитывал: рабочие с золотого рудника смотрели на углекопов свысока – потому что получали за работу больше, трудились в лучших условиях, не пачкались в угольной пыли и не выхаркивали легкие во время приступов кашля, вызванных силикозом.

Выступление Бэды в воскресенье на площади Кинросса прошло блестяще. Накануне, осененный удачной мыслью, он привез из Литгоу целую команду углекопов, которые поддерживали оратора одобрительными криками. Кроме того, Бэда узнал, что к числу недовольных в Литгоу принадлежат рабочие кирпичного и сталелитейного заводов, а также холодильной компании Сэмюела Морта. Слишком сообразительный, чтобы во всем винить одного сэра Александра Кинросса, Бэда подробно расписал, какая малая доля колоссальных прибылей «Апокалипсиса» достается рабочим рудников, а затем нарисовал картину заманчивого, хоть и утопического будущего, когда все богатства мира будут поделены поровну и уже никто не станет жить в особняке, если остальные ютятся в трущобах. Затем он плавно перешел к китайцам – угрозе благополучию всех белых австралийцев, даровой рабочей силе, на которой наживаются капиталисты, и даже рассказал, как вывозят с островов чернокожих меланезийцев, которые трудятся на плантациях сахарного тростника в Квинсленде на положении рабов. Бэда нашел и еще одну причину, по которой Австралия просто обязана быть страной белых: он заявил, что человеку от природы свойственно эксплуатировать человека и единственный способ избежать этого – создать условия, в которых эксплуатация будет невозможна.

Благодаря этой речи за один вечер Бэда Эванс Талгарт стал городской знаменитостью, и уже в понедельник его повсюду сопровождала толпа восхищенных почитателей. Рабочие из Литгоу зазывали его в следующее воскресенье к себе в город, и даже кое-кто из рабочих золотого рудника одобрительно похлопал Бэду по спине. Впрочем, с грустью признавался себе Бэда, последние оценили только его ораторское мастерство, но не страстные призывы к борьбе. Двуличный ублюдок Александр Кинросс тоже провел разъяснительную работу, но не перед толпой на площади, а в кулуарах, и поскольку он всегда был добрым и щедрым работодателем, слушатели поверили, что он не может позволить себе и впредь добывать золото теми же темпами. Для Бэды в Кинроссе оставалось немало работы.

Но завершить ее не удалось. шестого августа объединенный совет профсоюзов телеграммой отозвал Бэду в Сидней. Поступило сообщение, что Союз овцеводов вывозит тюки шерсти из сельской местности в Сидней, готовя их к погрузке на суда, приписанные к иностранным портам. Союз портовых грузчиков Сиднея объявил овцеводам бойкот и отказался грузить тюки. Вдобавок разгорелся спор между судовладельцами и профсоюзами моряков – начиная с Ассоциации морских офицеров и так далее, вплоть до самой нижней ступени иерархической лестницы. В Ньюкасле владельцы угольных шахт заперли ворота, а углекопы других месторождений объявили забастовку в поддержку товарищей. Промышленный хаос задел даже серебряные рудники Брокен-Хилла, где владельцы приостановили все работы, заявив, что добытые слитки некуда вывозить.

Забастовки распространялись, подобно лесному пожару; вскоре в них уже участвовало более 50 тысяч рабочих разных предприятий. Массовые беспорядки в Сиднее ускорили принятие Закона о нарушении спокойствия, забастовщики столкнулись с ожесточенным сопротивлением властей и были вынуждены терпеть лишения. Пожертвовав огромную сумму в фонд помощи лондонским докерам в 1889 году, местные профсоюзы были не в состоянии помочь тем, кто в результате забастовок остался без средств к существованию.

Волнения, начавшиеся в августе 1890 года, продолжались до конца октября, пока профсоюзы не сдались, не выдержав борьбы с непреклонными работодателями и безденежья, но к этому времени весь материк уже почувствовал усиление экономического кризиса. В середине ноября портовые грузчики, рудокопы и все остальные вновь приступили к работе, так и не добившись выполнения своих требований. Работодатели одержали большую победу, ибо после трех ужасных месяцев имели полное моральное право нанимать рабочих, не состоящих в профсоюзах, – даже на те предприятия, работники которых раньше поголовно состояли в профессиональных организациях. Последними сдались стригали.

Александр полностью закрыл рудник «Апокалипсис» в то же время, когда были прекращены работы на серебряном руднике в Брокен-Хилле, и под тем же предлогом: ему некуда вывозить добытое золото. Об углекопах из Литгоу Александр и думать забыл, но ему хватило ума не злить рабочих из Кинросса, которым он даже повысил жалованье. Ему повезло: когда вся страна вернулась к работе, выяснилось, что в режим экономии перешел не только Александр.

Кинросс стал для Бэды Талгарта смутным воспоминанием. Вместе с остальными активистами рабочего движения он зализывал раны и готовился к очередным выборам в Законодательное собрание Нового Южного Уэльса и нижнюю палату парламента. Выборы ожидались только в 1892 году, но продумать действия следовало заранее. Три месяца забастовок по всей стране оставили слишком много семей без куска хлеба, и Бэда вместе с товарищами твердо вознамерился добиться принятия закона в защиту голодных.

Будучи дальновидным и проницательным, он рассудил, что у избирателей Сиднея кандидат от рабочей партии может иметь успех, к тому же численность населения Сиднея теперь превышала полмиллиона человек. Но в таких районах, как Редферн, готовых откликнуться на призыв кандидата-рабочего, уже вели ожесточенную предвыборную борьбу другие претенденты, и Бэда понимал, что может проиграть им. Оставалось довольствоваться окраинами, и Бэда обратил взор на юго-запад и унылые индустриальные районы вокруг грязных речушек, впадающих в Ботани-Бей. Там он рассчитывал набрать достаточное количество голосов еще в ходе предвыборной баллотировки, а затем – столько же, если не больше, во время выборов, чтобы вернуться в Сидней уже членом Законодательного собрания. Приняв решение, он внедрился в среду избирателей и призвал на помощь всю свою неиссякаемую энергию, чтобы стать известной фигурой – неравнодушным, дружелюбным, увлеченным деятелем.

Едва сошли на нет забастовки, Александр уложил чемоданы и сел на корабль, отплывающий в Сан-Франциско. К его безграничному недовольству, Руби наотрез отказалась сопровождать его.

По твердому убеждению самой Нелл, ее пятнадцатый день рождения стал катастрофой. Отец прислал письмо, в котором объяснял, что передумал: теперь, чтобы поступить в Сиднейский университет, Нелл предстояло ждать 1892 года. Четверо юношей тоже должны были провести в Кинроссе 1891 год, чтобы потом отправиться в университет вместе с Нелл, впятером, как и планировалось поначалу.

«Важно, чтобы учебу в университете ты начала, когда я буду уже дома и смогу навещать тебя в Сиднее, – писал Александр четким прямым почерком. – Понимаю, отсрочка тебя не обрадует, но тебе придется с ней смириться, Нелл. Я действую в твоих интересах».

Нелл бросилась к матери, потрясая письмом, как бунтарь пылающим факелом.

– Что ты ему наговорила? – выпалила багровая от негодования девушка.

– Ты о чем? – не поняла Элизабет.

– О чем ты написала ему?

– Написала? Кому? Твоему отцу?

– Господи, мама, перестань валять дурака!

– Мне не нравится, как ты выражаешься, Нелл, и я понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Об этом! – выкрикнула Нелл, сунув под нос Элизабет письмо. – Папа пишет, что учиться в университете я начну только на следующий год, когда мне исполнится шестнадцать!

– Ну и слава богу! – с облегчением вздохнула Элизабет.

– Притворщица! Как будто ты не знала! Ну, теперь ясно? Это ты его отговорила! Признавайся, что ты ему наплела?

– Можешь поверить мне на слово, Нелл: я ничего не говорила и не писала ему.

– Тебе? На слово?! Еще чего! Мама, я не знаю более бесчестной женщины, чем ты. Твое единственное удовольствие – досаждать нам с папой!

– Ошибаешься, – ровным тоном ответила Элизабет. – Не буду скрывать – я рада, что ты еще на год задержишься дома, но я тут ни при чем. Если не веришь – поговори с тетей Руби.

Но Нелл, не сдержавшись, расплакалась и выбежала из зимнего сада, всхлипывая, как шестилетняя малышка.

– Отец совсем ее избаловал, – заметила миссис Сертис, невольная свидетельница этой сцены. – Жаль, леди Кинросс, ведь, в сущности, она славная девушка. И совсем не эгоистка.

– Знаю, – уныло отозвалась Элизабет.

– Поплачет и успокоится, – пообещала миссис Сертис и удалилась.

«Да, успокоится, – мысленно ответила Элизабет, – но любить меня крепче не станет. Мне никак не удается подобрать ключик к Нелл. Видно, все дело в том, что она настолько предана отцу, что готова винить меня во всем. Несчастный ребенок! В прошлом ноябре она сдала все экзамены, чем же ей теперь заниматься целый год? По-моему, Александр принял это решение не столько ради Нелл, сколько потому, что понял: мальчишки к учебе в университете не готовы. А без них отпускать Нелл в Сидней рискованно. Но почему он ничего не объяснил ей? Она не поняла его, вот и обвинила во всех своих бедах меня. Впрочем, вопрос риторический. Александр готов на все, лишь бы поссорить меня с Нелл».

Обращаться за утешением к Руби бесполезно: душой она с Александром, хотя и осталась дома. Он возвратится, и они снова сольются в объятиях, как Венера и Марс. По спине Элизабет пробежал холодок. Возможно, из-за Руби Александр вернется домой раньше, чем обещал.

Не прошло и десяти минут после ссоры с Нелл, как Элизабет разыскала еще одна обитательница дома – Яшма.

– Мисс Лиззи, можно поговорить с вами? – спросила Яшма, застыв в дверях.

«Как странно! – подумала Элизабет, уставившись на нее. – Хорошенькая, вечно юная Яшма вдруг превратилась в девяностолетнюю старуху…»