— Согласна, — кивнула Элизабет.

— Правда?

— Конечно. Я уже давно поняла: в отличие от знаний, ограниченность не приносит свободы. А я хочу, чтобы мою дочь не сковывали предрассудки, которые мешают мне на каждом шагу. Хочу, чтобы она чего-то достигла. Могла беседовать о геологии и механике — с тобой, о литературе — с поэтами и писателями, об истории — с учеными-историками, о географии — с путешественниками.

Он взорвался хохотом и сгреб ее в объятия.

— Элизабет, Элизабет, какое счастье слышать это от тебя! Ради него стоит жить!

Но объятия продолжались всего минуту: Элизабет высвободилась, повернулась на другой бок и притворилась спящей.


Видимо, родительским надеждам и мечтам предстояло сбыться, ибо Элеонора росла и развивалась, значительно опережая сверстников. В девять месяцев она начала говорить, изумляя и радуя отца, который все чаще заходил в детскую днем, когда малышка бодрствовала. Девочка обожала отца — это понимал каждый, кто видел, как она раскидывает ручки навстречу ему, обхватывает его за шею и что-то лепечет на ухо. Ее глаза приковывали взгляды — большие, широко поставленные и открытые, василькового цвета; на отца они смотрели пристально и восхищенно, на миловидном детском личике расцветала улыбка. «Скоро у нее будет и котенок, и щенок, — думал Александр, — моей дочери необходим питомец. Пусть узнает, что смерть — неотъемлемая часть жизнь, научится мириться с кончиной любимцев. Все лучше, чем узнавать о смерти, навсегда расставаясь с родителями».


К недовольству Яшмы, Крылышко Бабочки произвели из кормилиц в няньки: Элеонора страстно привязалась к ней и ни в какую не желала расставаться. Няню и отца девочка любила даже больше, чем мать — опять беременную и болезненную. Поэтому не кто-нибудь, а именно Крылышко Бабочки выносила малышку в сад, давала полежать голышом на солнышке — минут десять, не больше, учила первым шагам, кормила с ложки, купала, поила лечебными настоями от коликов и болей, которые причиняли режущиеся зубки. Александр только радовался, что его дочь с детства понимает два языка: Крылышко Бабочки обращалась к ней по-китайски, он — по-английски.

— Мама болеет, — объявила как-то Нелл отцу, сосредоточенно нахмурив бровки.

— Кто тебе сказал, Нелл?

— Никто, папа. Я вижу.

— Да? И что же ты видишь?

— Она желтая, — с уверенностью десятилетки пояснила его дочь. — И животик болит.

— Да, ты права, ее тошнит. Но это пройдет. Просто она сейчас носит твоего братика или сестренку.

— Знаю, — снисходительно кивнула Нелл. — Няня сказала в саду.

Эти не по-детски мудрые речи озадачили Александра, который к тому же заметил, что недугами его дочь увлечена больше, чем игрушками: она замечала, что у Мэгги Саммерс болит голова, а у Яшмы — когда-то сломанная раньше рука. Но сообщение Нелл о том, что Жемчужина иногда бывает недовольной, встревожило Александра: знать о месячных недомоганиях малышка никак не могла. Он задумался: как давно эта кроха наблюдает за домочадцами, какой удивительный разум отражается в ее прелестных глазах? Что она вообще видит и понимает?

Но в том, что Элизабет больна, ни у кого уже не оставалось сомнений; когда на шестом месяце беременности тошнота так и не прошла, Александр послал за доктором Эдвардом Уайлером и услышал от него:

— Пока преэклампсии не наблюдается, но мне надо обязательно осмотреть ее через месяц. Она чувствует шевеления, и это хороший признак для ребенка, но не для матери, которая слишком слаба. Цвет ее лица внушает опасения, хотя ступни и щиколотки пока не отекают. Возможно, миссис Кинросс свойственно тяжело переносить беременность.

— Вы меня пугаете, сэр Эдвард, — признался Александр. — Вы же говорили, что при второй беременности эклампсии не бывает.

— Бывает, но крайне редко, и на этом этапе развития заболевания судить о нем трудно. Пока не образовались отеки, я бы предложил пациентке побольше двигаться и давать нагрузку рукам и ногам.

— Сэр Эдвард, спасите ее — и получите еще одну икону.


На двадцать пятой неделе беременности, как только вновь появились отеки, Элизабет добровольно улеглась в постель. На этот раз в ней предстояло провести пятнадцать недель.

«Когда же я наконец смогу жить, как все? Неужели мне не суждено заниматься тем, чем хочется, — играть на пианино, учиться ездить верхом и править упряжкой? Мою дочь растят чужие люди, она и не помнит, что ее мать — я. А если она и прибегает повидаться, то лишь затем, чтобы спросить, как я себя чувствую, рассмотреть мои ноги, узнать, сколько раз за день меня рвало и болит ли у меня голова… Не знаю, чем ее так завораживают болезни, но я слишком слаба и несчастна, чтобы доискиваться причин. Она такая миленькая — Руби говорит, вылитая я. А по-моему, у нее губы Александра: прямые, твердые, решительные. Это от него девочка унаследовала ум и любознательность. Мне хотелось, чтобы все звали ее Элеонорой, но она выбрала короткое имя — Нелл. Я понимаю, его легче произносить китаянкам, но сдается мне, это Александр переименовал дочку».

Как и во время первой беременности, Элизабет утешала и развлекала компанейская Руби, подолгу играя с подругой в постели в покер, читая вслух, болтая. А когда Руби бывала занята, ее сменяла Теодора Дженкинс — как всегда, скучноватая, но после поездки в Лондон и Европу с ней можно было поговорить не только о цветах в палисаднике и о капустнице на огороде.

Об Элизабет заботились все — кроме миссис Саммерс, как всегда загадочной и равнодушной даже к обаянию Нелл. Элизабет надеялась, что в ее дочери миссис Саммерс рано или поздно увидит свое неродившееся дитя, но время шло, а надежды не оправдывались: экономка замыкалась в себе. Но это не огорчало четырех китаянок, ни на шаг не отходивших от Элизабет и охотно выполнявших любое приказание.

— Мисс Лиззи, вам обязательно надо поесть, — твердила Яшма, показывая хозяйке аппетитный кусочек поджаренного хлеба с лежащей на нем креветкой.

— Не могу. Не сегодня, — отнекивалась Элизабет.

— Надо, надо, мисс Лиззи! Вон вы какая худенькая — это вредно для ребенка. Чжан приготовит все, что вы пожелаете, вы только скажите!

— Заварной крем, — устало выговорила Элизабет, которой совсем не хотелось крема, но чтобы ее оставили в покое, требовалось высказать вслух свое пожелание. По крайней мере крем легко проглотить, а может, и удержать в желудке. Яйца, молоко, сахар. Пища для беспомощного больного, прикованного к постели.

— Посыпать сверху мускатным орехом?

— Мне все равно. Ступай, Яшма, дай мне побыть одной.


— Мне страшно, — признался Александр Руби. — Страшно, что Нелл останется сиротой. — Его лицо исказилось, на глазах выступили слезы; уткнувшись в грудь Руби, он разрыдался.

— Тише, тише, — заворковала она, укачивая его, как младенца. — Все пройдет, ты выдержишь, Элизабет будет жить. Я боюсь другого: что с каждым новым младенцем она обречена умирать и воскресать.

Он отстранился, стыдясь, что проявил недостойную мужчины слабость, и вытер лицо ладонью.

— Ох, Руби, что же мне делать?

— А что говорит наш кладезь мудрости сэр Эдвард?

— Что если Элизабет выживет, больше ей нельзя иметь детей.

— И я только что сказала то же самое. Вряд ли это известие разобьет ей сердце.

— Сейчас не время язвить!

— Ничего, потерпишь. Отступись, в таких битвах не бывает победителей.

— Знаю, — сдавленно выговорил он, надел шляпу и вышел.

А Руби принялась мерить шагами будуар, твердо зная только одно: что ее любовь к Александру неискоренима. Она всегда будет рядом — стоит ему только позвать или попросить, она всегда утешит его и даст ему все, что он захочет. Между тем Руби успела привязаться к Элизабет и сама себе удивлялась. По всем законам логики ей следовало бы презирать соперницу за немощность, слабость, за вечную тоску и хандру. Должно быть, сочувствовать Элизабет побуждала ее молодость: в свои восемнадцать лет она родила, снова ждала ребенка и была на грани смерти. Так и не успев пожить.

«Похоже, я испытываю к ней материнские чувства. Злая шутка! Мать, которая спит с мужем дочери. О, как бы я хотела видеть Элизабет счастливой! Нашедшей свою судьбу и любовь! Должен же быть где-то в мире человек, которого она способна полюбить. Вот и все, что ей нужно, о большем она и не мечтает. Ей ни к чему богатство и роскошь. Достаточно одного — любимого. Одно я знаю точно: Александра она не полюбит никогда. А ему-то каково! Какой удар для его шотландской гордыни, какое фиаско для человека, не знающего, что такое поражение. Как это могло случиться? Мы накрепко связаны — Александр, Элизабет и я».

На следующее утро Руби отправилась навестить Элизабет, решив поговорить об отношениях между ней и Александром и намекнуть, что в них-то и кроется первопричина болезни. Нет, Руби вовсе не считала болезнь Элизабет выдумкой! Просто за долгие годы она повидала столько женщин, что сбилась со счета. Но, едва шагнув в комнату Элизабет, Руби отказалась от своих намерений. Поделиться мыслями значило рассориться с Элизабет и расстроить ее, а этого Руби не могла допустить. Пожалуй, гораздо полезнее будет просто уговорить больную позавтракать.

— Как Нелл? — спросила Руби, присаживаясь у постели.

— Не знаю. Я ее почти не вижу, — ответила готовая расплакаться Элизабет.

— Полно, голубка, смотри веселей! Осталось всего-то шесть или семь неделек! И не заметишь, как они пролетят, и ты снова запорхаешь.

Элизабет вымученно улыбнулась:

— Жалкое я зрелище, да? Прости, Руби. Ты права, я снова запорхаю. Если выживу. — Она показала гостье руку — тоненькую, сухую, как птичья лапка. — Больше всего я боюсь умереть. Я не хочу, но мне кажется, что конец уже близок.

— Рано или поздно всему на земле наступит конец, — отозвалась Руби, нежно взяв собеседницу за руку. — Мне вспомнилось, как еще до твоего приезда Александр показывал нам найденную золотоносную жилу — Чарлзу, Суну и мне. Чарлз назвал это зрелище апокалиптическим — ты же знаешь Чарлза, он любит мудреные словечки. Хорошо еще, не припомнил какой-нибудь «катаклизм» или «фантасмагорию». Но Александр ухватился за это слово и сказал, что по-гречески «апокалипсис» — мировая катастрофа, конец света. А когда я спросила Ли в письме, он ответил, что это слово означает откровение, важное пророчество, а ведь он в то время еще не учил греческий — удивительно, правда? Словом, Александр решил, что его находка — событие неслыханной важности, потому и назвал рудник «Апокалипсисом». Но этим дело не кончилось — наоборот, только началось. «Апокалипсис» до неузнаваемости изменил жизнь всех, кто с ним соприкасался. Если бы не золото, Александр не послал бы за тобой, я до сих пор содержала бы бордель, Сун был бы простым язычником-китайцем с замашками аристократа, Чарлз — заурядным скваттером, а Кинросс — городом-призраком на месте истощившегося прииска.

— Католики называют апокалипсисом библейское Откровение Иоанна Богослова, — объяснила Элизабет, — так что Ли прав. Да, золотой рудник Александра — поистине откровение. Он показал нам, какие мы на самом деле.

«Вот так-то лучше! — думала Руби. — Такой оживленной я не видела ее уже несколько недель. Может, мало-помалу и удастся перевести разговор на ее отношения с мужем…»

— Не знаю я, что там у вас в Библии, — усмехнулась она. — В религии я полный профан, так что объясняй.

— О, а я знаю Библию как свои пять пальцев! От корки до корки, от Бытия до Откровения — вот как! Да, лучшего названия для золотой горы Александра не подберешь. Откровение, пророчество начала и конца. — Голос Элизабет зазвучал странно, жутковато, глаза зажглись лихорадочным огнем. — Там говорится о четырех всадниках — смерти на бледном коне и трех других. Эти трое — Александр, ты и я. Потому что мы вышли из «Апокалипсиса». Значит, нам конец — и мне, и тебе, и Александру. Мы уже немолоды, нам не пережить Судный день. Остается только скакать верхом на своих конях. А когда мы погибнем, «Апокалипсис» поглотит нас, и мы станем его узниками.

«Ну и как мне воспринять это… пророчество?»

Руби приняла решение: фыркнула и легонько шлепнула ладонью по худенькой руке.

— Ерунда! Верно говорит Александр — тебе задурили голову эльфы. — Шум из-за двери спас положение, Руби обернулась и заулыбалась. — А вот и завтрак, Элизабет! Я давно проголодалась, а у тебя такой вид, будто тебя «умерщвляют мечом и голодом», так что обязательно поешь.

— Ага, попалась! Ты меня обманула, Руби. Ты прекрасно знаешь, кто такие четыре всадника Апокалипсиса.

Руби так и не поняла, с чего вдруг Элизабет заговорила о пророчествах, но похоже, разговор все-таки достиг цели, ибо больная расправилась с завтраком, удержала его в желудке, а потом целых полчаса принимала у себя в постели Нелл, развлекая ее разговорами. Девочка не пыталась убежать и не капризничала, а Руби, которая наблюдала, как Нелл заглядывает в лицо Элизабет, казалось, что малышка гораздо старше своих лет, что она все понимает и бесконечно сочувствует матери.