Между городом и подножием горы разместился промышленный район: путаница рельсов, механизмов, двигателей, обогатительный завод, десятки ржавых железных ангаров и дымящих труб. Золото добывали в том же количестве, что и прежде; к руднику подвели газ, установили динамо-машину. Работали гигантские холодильники: свежее молоко и мясо в Кинросс привозили из Батерста, рыбу и фрукты — из Сиднея.

«Что бы стало с этой колонией без таких людей, как Александр или Сэм Морт, король замороженных продуктов? Вероятно, в Англии они так и не сумели бы преуспеть, но здесь, в Новом Южном Уэльсе, возглавили гигантские предприятия и добились процветания. Хотела бы я знать, что сказали бы мой дед-арестант Ричард Морган и моя преступница мать, если бы увидели, что стало со страной, куда их сослали в наказание? А посмотрите-ка на меня: вот она я, Руби Коствен, — бывшая любовница старика, затем — содержательница притона, а ныне — директор компании. У мужчин это получается само собой. Они берутся за дело и навсегда меняют мир. Особенно такие, как Александр Кинросс и Сэмюел Морт…» Так думала Руби, возвращаясь домой, в роскошный отель.


Время шло, а его общественные приметы обескураживали — главным образом по вине политических деятелей. Жители Кинросса, гордящиеся ирландским происхождением, возмутились, узнав, что премьер, сэр Генри Паркс, в выступлении перед членами парламента сообщил, что въезд ирландцев в страну следует ограничить, чтобы колония осталась преимущественно британской, с преобладанием протестантов. Он добавил, что намерен всячески поддерживать распространение и внедрение протестантской этики, следовательно, поблажек и субсидий будут лишены ирландцы и католики в целом, поскольку население страны и без того уже чересчур ирландское и католическое. Это абсурдное заявление только увеличило и без того существенный раскол между католиками-ирландцами и протестантами с других Британских островов, а также между рабочими и высшими классами, поскольку и ирландцы, и католики принадлежали в основном к первым. Ропщущие напоминали о «монголо-татарских ордах», которые вообще не признают христианства. Но когда религиозный фанатизм и нетерпимость исходили от самого премьер-министра, они лишь указывали, насколько распространены эти взгляды в обществе и как равнодушны политические деятели к вопросам объединения граждан своей страны.

В январе 1881 года в Сиднее состоялась конференция представителей колоний, главным вопросом которой было ограничение въезда китайцев. Участники конференции составили обращение к правительству Великобритании, в котором заявляли, что Австралия не намерена поддерживать политику примирения с Китаем. Кроме того, протестами было встречено решение правительства Западной Австралии оказывать помощь китайским эмигрантам, желающим работать на фермах или в роли домашней прислуги.

Вместе с другими видными предпринимателями китайского происхождения Сун изложил точку зрения китайцев на ту же проблему и привлек внимание конференции к тому, что попросту нелепо враждовать со столь густонаселенным соседом — тем более что Австралия по-прежнему недостаточно освоена и заселена.

«…заменив узаконенное насилие, ненависть и зависть справедливостью, законностью и правами, возможно, вы быстрее добьетесь своей цели. Достичь ее можно и с помощью силы, благодаря численному превосходству, но ваша репутация среди народов земли будет непоправимо запятнана, а флаг, которым вы по праву гордитесь, утратит ореол символа свободы и надежды для угнетенных и превратится в зловещий знак вероломства и предательства».

Новое десятилетие, на которое Александр возлагал столько надежд, началось со вспышки недовольства и ожесточенности, а также с конфликтов между разными сообществами австралийцев. Женщины требовали права на получение образования, и так громко и настойчиво, что в Сиднейский университет женщинам было разрешено поступать на все факультеты — разумеется, за исключением медицинского: одна мысль о том, что представительницы слабого пола научатся обследовать мошонку и пенис, а также назначать для них лечение, повергала общество в ужас.

Поскольку большинство жителей Кинросса читали газеты (в город к тому времени доставляли «Дейли телеграф» и ежедневный журнал «Бюллетень»), все эти события и мнения подробно и всесторонне обсуждались, но городские общественные деятели во главе с Руби считали, что пуританам в парламенте чересчур многое позволено. Так, был принят закон, предписывающий закрывать бары, в том числе в отелях, в одиннадцать часов вечера всю неделю, с понедельника по субботу, а также на все воскресенье. Подобно многим своим единомышленникам по всей стране, Руби известила особую комиссию по торговле спиртными напитками, что прежние разрешения действительны по июнь 1882 года включительно, а значит, все это время бары и другие питейные заведения будут работать в привычные часы. Так и получилось.


У Элизабет вошло в привычку отмерять время датами рождений. В день Нового, 1882 года Нелл исполнилось шесть, а 6 апреля Анна отметила свое пятилетие. Порой Элизабет казалась сама себе героиней пьесы абсурда, поставленной в высшей степени непочтительной и приземленной комической труппой XVIII века, — вот только ничего забавного в этой пьесе она не находила. Словарный запас Нелл состоял из многосложных слов и постоянно пополнялся, она уже имела представление о тригонометрии и алгебре, в то время как Анна никак не могла научиться ходить и лепетала свои «мама», «Яшма», «Нелл», «кукла» и «Долли». И все-таки Анна сумела всех удивить: в свой пятый день рождения она со смехом и визгом проползла через всю детскую к зовущей ее Яшме.

Элизабет неукоснительно исполняла свой долг, но не могла заставить себя вкладывать в воспитание детей душу. А Яшме это удавалось легко, и Элизабет подолгу мучительно размышляла, что происходит с ней, с матерью ребенка. Разумеется, она понимала, что Анна — цепь, которая навсегда приковала ее к Александру Кинроссу. Коротая бесконечные недели до рождения Анны, Элизабет вдруг поняла: если откладывать немалые деньги, которые Александр назначил ей «на булавки» когда-нибудь она сможет покинуть его, сбежать в Шотландию и зажить в коттедже респектабельной незамужней дамой. А дети, думала она, прекрасно обойдутся и без нее, как уже обходится Нелл. Но теперь Элизабет чаще видела Анну и знала ее будущее. Разве она могла бросить это жалкое, беспомощное существо, вечную обузу? Ни в коем случае. Просто не могла. А это означало, что она любит Анну, хотя необходимость заботиться о дочери порой вызывала у Элизабет отвращение.

О, эти часы, потраченные на бессмысленное ерзанье на низком стульчике, на уровне лица Анны, и повторение нелепых слов вроде «пи-пи», «ка-ка» и «ням-ням»! Иногда Элизабет казалось, что этот сизифов труд сведет ее с ума. Однако практичная Руби мирилась с недостатками умственно отсталых детей так же легко, как с причудами мужчин. Руби и в голову не приходило морщиться, когда Анна пускала слюни ей на роскошное платье, хваталась за него, в порыве ликования пачкая нечистотами. А когда Анна проделывала то же самое с Элизабет, той приходилось поспешно выбегать из комнаты, борясь с тошнотой и безграничным отвращением. Элизабет поминутно упрекала себя в черствости и непорядочности, была убеждена, что ее тошнота и отвращение означают, что она могла бы полюбить Анну, но одной любви слишком мало, чтобы вынести все тяготы ухода за неполноценным ребенком.


«Александр называл меня «милой», но он ошибался, — занималась самобичеванием Элизабет. — Я никуда не годная женщина, худшая из матерей. Матерям полагается терпеливо сносить все, а я не способна вытерпеть даже родных детей. Анна — шевелящийся комок теста, Нелл — высшее существо, с которым у меня нет решительно ничего общего. Если дать Нелл куклу, она сделает ей операцию: возьмет острый нож, вспорет кукольный живот, вытащит вату, которым он набит, — и с умным видом будет отпускать замечания о состоянии внутренностей. А потом бросится аккуратно раскрашивать человеческие органы и части тела из того мерзкого анатомического атласа, которым Александр так дорожит — потому, что якобы в нем гравюры самого Альбрехта Дюрера; понятия не имею, кто это такой. А еще Нелл способна проснуться среди ночи, забраться на плоскую крышу и часами смотреть в подаренный Александром телескоп на Луну или восхищаться какими-то кольцами. Я родила миниатюрную копию Александра и подобие капустного кочана и не могу найти в себе силы, чтобы заботиться о них. Я люблю своих детей только потому, что выносила их; они — частица меня.

Понятия не имею, о чем думает Анна, если она вообще умеет думать — правда, Яшма клянется, что умеет. Но в чем-то Нелл такое же чудовище, как Анна: деспотичное, беспокойное, надменное, решительное, не в меру любопытное и бесстрашное. Хотя глаза у нее не черные, а синие, когда Нелл смотрит на меня из-под надломленных бровей, мне кажется, что передо мной Александр. В свои шесть лет она считает свою мать немногим умнее Анны. Нелл терпеть не может нежности, ненавидит поцелуи, надменно презирает любые женские занятия. Коробка с моими старыми нарядами, которую я отдала ей на прошлый день рождения, чтобы наряжаться и играть, так и осталась неоткрытой, а каким уничижительным взглядом она наградила меня за слова, что другие девочки ее возраста скакали бы до потолка, получив такой сундук с сокровищами! Она будто съязвила: «Мама, за кого ты меня принимаешь? За идиотку Анну?»

Я могу любить своих дочерей, но одна не нравится мне потому, что она чересчур умна, а вторая — потому, что ее привычки вызывают во мне дрожь отвращения.

Господи, скажи, что со мной не так? Чего мне недостает?»

Когда Элизабет попыталась поделиться своими мыслями с Руби, та неодобрительно фыркнула:

— Ей-богу, Элизабет, ты слишком строга к себе! Есть люди вроде меня — с крепким желудком, привыкшие к грязи и вони, наверное, потому, что мы среди них выросли. А ты жила в безукоризненно чистом шотландском коттедже, где всегда был вымыт пол и вытерта пыль. Никто не блевал там с перепоя, не засыпал в собственном дерьме, посуду не забывали мыть, и она не обрастала плесенью, отбросы не гнили в доме — Господи Иисусе, ты даже не представляешь, в какой выгребной яме я провела детство! А если желудок слабый, тут уж ничего не поделаешь. Ты себя не переборешь, детка, сколько бы ни старалась. Ну а насчет Нелл я с тобой согласна — да, она чудовище. Она не из тех, к кому тянутся люди, — наоборот, ее будут избегать. Вот ты страдаешь потому, что не получила образования, и Александр дал тебе это понять. И у меня нет образования, но я не была робкой шестнадцатилетней девушкой, когда познакомилась с ним. Выше нос, хватит себя изводить. Главное, что ты любишь своих детей.


«Всем нам нужен дождь, — думала Элизабет майским утром 1882 года, верхом на Кристал преодолевая три мили, отделяющие дом от Заводи. — Мой рассудок спасает только Заводь. Не будь ее, я давным-давно замкнулась бы в себе, одичала, и меня упекли бы в сумасшедший дом. Никак не могу понять, почему именно у Заводи в душе у меня воцаряется покой. Ах, эта жалость к себе! Худшее из преступлений — потому что ведет к заблуждениям, воображаемым ранам и пренебрежению к чужим чувствам. Кем бы ты ни была, через что бы ни прошла, вини только себя. Ты ведь могла отказать отцу — и что бы он сделал? Разве что избил бы тебя и отправил к доктору Мюррею. Ты могла отказать Александру — и ему осталось бы только отправить тебя домой с позором. Руби права, я слишком много думаю о себе и своих недостатках. Лучше подумать о Заводи. Там я забываю обо всем».

Она пустила кобылу шагом по тропе, уже настолько утоптанной, что ее мог разглядеть всякий. Но Элизабет никогда не приходило в голову, что у Заводи бывает хоть кто-то, кроме нее.

До тех пор, пока со стороны Заводи, с расстояния трехсот ярдов, не зазвучал мужской смех — беспечный, ликующий, Элизабет не испугалась, но осадила лошадь. Соскользнув с седла, она привязала поводья к ветке дерева, потрепала любимицу по атласной белой шее и бесшумно зашагала по тропе. В душе она негодовала: кто посмел вторгнуться во владения Кинроссов? Страха она не чувствовала, но все-таки вела себя благоразумно, а благоразумие предписывало ей сначала понаблюдать за непрошеным гостем издалека. Если, к примеру, выяснится, что на берегу Заводи расположились бушрейнджеры, она удалится незамеченной, верхом вернется домой и воспользуется новой игрушкой, которую Александр установил в доме перед отъездом, — телефоном, чтобы связаться с полицейским участком в Кинроссе и Саммерсом. Больше звонить было некуда, зато телефон позволял мгновенно вызвать подмогу. А может, это не бродяги, просто аборигены? Но они редко бывают в окрестностях городов и смертельно боятся рудников; на материке остались сотни квадратных миль девственных лесов, где до сих пор живут по своим обычаям местные племена, в глаза не видевшие белого человека.