— Не обращай внимания на Тома. Ты выглядишь на миллион баксов, — подбодрил деда Люк.

— Меня надо слушать. Я — тренер.

— А ведь это я учил тебя кататься на водных лыжах, — напомнил дед.

— И при этом всегда считаться с погодой, — заметил я, продолжая растирать его задубевшие ляжки.

— Значит, хорошо научил, — засмеялся дед. — Добросовестно.

— Раз ты это признаёшь, давай в лодку, — скомандовал я. — Ты сделал все, что мог. Ты прошел на лыжах наибольшую часть пути. Никто не посмеет тебя упрекнуть.

— Господь велит мне не сдаваться, — упирался Амос.

— А вот гром велит тебе лезть в лодку.

— Нет, Том. Гром вторит Господу: «Не останавливайся, Амос». Вот что он говорит.

— Тому всегда плохо давались иностранные языки, — засмеялся Люк.

Брат подплыл ближе, втащил меня на борт, а дед вновь встал на водные лыжи.

— Не нравится мне все это, Люк, — признался я.

— Через семь миль тебе это очень понравится, — заверил он, наблюдая, как дед вцепился руками в канат, приготовившись к заключительному этапу своего путешествия.

Люк рванул рукоятку дросселя, и вновь дед помчался против ливня и белоголовых волн. Он делал невозможное. Мне показалось, что дед буквально горит желанием окончить пробег по всем правилам. Его душу воспламенила прежняя страсть к спорту и состязаниям, и этот огонь не могли погасить ни высокие волны, ни ветер, ни буря; они атаковали тело Амоса, но до души им было не добраться.

За две мили до города мы заметили на берегу вереницу машин. Люди смотрели из автомобильных окон, стояли на причалах. Когда зрители увидели Амоса на лыжах, воздух огласился какофонией гудков и приветственными криками. Машины замигали фарами. Когда мы достигли излучины реки, Амос вновь ухватился за канат одной рукой, а второй весело помахал зрителям, благодаря за признание его победы. У него хватило сил на несколько трюков, что вызвало новый всплеск восторга. Мы плыли вдоль улицы Приливов. Теперь раскаты грома тонули в оглушающем реве автомобильных клаксонов и человеческих голосов. Мост пестрел зонтами всех размеров и расцветок. Дед торжествующе проехал под мостом. Люк направил лодку к общественному причалу, где, конечно же, тоже собралась внушительная толпа. Брат гнал лодку на полной скорости и вдруг резко поменял направление. Дед понесся к причалу, но вовремя отпустил канат. Теперь он двигался по инерции. Несколько секунд казалось, что дед идет по воде. Наконец он достиг причала, где отец тут же подхватил его и вытащил на берег.

Люк вновь развернул лодку, и мы стали свидетелями кульминации благополучно закончившегося пробега: под восторженный рев зрителей Амос Винго получил из рук ошеломленного инспектора Сассера новенькое водительское удостоверение.

Оборотной стороны дедова триумфа мы не застали. На автостоянке дед потерял сознание, и отец спешно повез его в больницу. Доктор Кайзерлинг констатировал у деда крайний упадок сил в сочетании с переохлаждением и велел не менее суток соблюдать постельный режим.


Примерно через год после этого события Толита послала Амоса в магазин за острым томатным соусом к мясу и особой мукой, тесто из которой поднималось быстрее. Дед прошел к нужному стеллажу и вдруг остановился, испустил сдавленный крик и рухнул на груду банок с овощными консервами. Амос Винго умер еще при падении, и напрасно дорожный инспектор Сассер пытался делать ему искусственное дыхание. Говорят, когда приехавшая бригада «скорой помощи» укладывала мертвое тело деда на носилки, Сассер просто рыдал. Дорожный инспектор стал первым, кто в тот вечер проливал слезы по Амосу Винго. Многие в Коллетоне оплакивали деда, понимая, кого они потеряли, и сознавая невосполнимость потери. Ничто так не действует на провинциальный городок, как смерть редкого по своему характеру и душевным качествам человека. Ничто так не затрагивает любую семью южан, как уход личности, столько лет поддерживавшей хрупкое равновесие в искаженном, утратившем истинные ценности мире. Пусть вера деда имела форму восторженного помешательства, зато его любовь к жизни была вдохновенным гимном Творцу и Агнцу Божьему. Теперь уже не будет писем в «Коллетон газетт» с подробным пересказом доверительных бесед Господа с Амосом. Отныне они смогут общаться лицом к лицу, и дед будет стричь Господу волосы в небесной парикмахерской, под сладкозвучное пение ангелов. Так говорил проповедник Тёрнер Болл в день, когда мы хоронили деда, и его слова звенели под белыми деревянными сводами церкви.

Мне казалось, что в тот день Юг для меня умер. Во всяком случае, я потерял самую яркую и великую часть Юга. Он утратил для меня светлую магию, которую мы привыкли видеть в дедовых нелепостях и чудачествах. Мне вдруг вспомнилось, как дед ловил в банки мух и комаров, а затем относил на задний двор и выпускал, поскольку у него рука не поднималась на Божью тварь.

— Они тоже часть нашего мира. Часть Божьего замысла, — объяснял дед.

Его смерть заставила меня познать тайную мудрость, что естественным образом проистекала из созерцания жизни. Дед отрекся от всего материального и преходящего. В детстве меня восхищало его бесхитростное рвение в вопросах веры. Став взрослым, я был обречен на вечную зависть к простоте и величию его воззрений, к его пониманию того, что значит быть человеком полноценным и жертвенным. Вся его жизнь была безукоризненным подтверждением его веры, его жертвой. На похоронах я плакал не из-за личной утраты; я знал, что Амос будет всегда со мной. Мне было жаль, что мои дети уже никогда не увидят его и не услышат его изумительных бесхитростных речей. Я могу сколько угодно рассказывать им про их замечательного прадеда Амоса Винго, но все слова останутся словами. Я не в силах передать все совершенство и харизму человека, всерьез принимавшего каждую букву Библии и поступавшего сообразно ей. Он не был странствующим торговцем, он был миссионером, исходившим вдоль и поперек дороги пяти штатов американского Юга. Добродетель — она и есть добродетель, но этого определения недостаточно, чтобы охарактеризовать Амоса Винго.

Под возгласы «Аллилуйя» и «Хвалите Господа» шестеро прихожан начали негромко постукивать по полу основаниями шести новеньких деревянных крестов. То был знак особого уважения к памяти деда. Они действовали в унисон, наполняя церковь суровой музыкой приговоренных к распятию. Мой отец встал, помог подняться Толите и, поддерживая ее, повел по проходу туда, где находился гроб. Амос лежал с волосами, зачесанными назад, и слегка мученической улыбкой (тут не обошлось без стараний владельца похоронного бюро Уинтропа Оглтри). Дед напоминал мальчика-певчего, только-только вступившего в отрочество. Библия в белом переплете была раскрыта на странице с напечатанными красным словами Иисуса: «Я есть Воскресение и Жизнь». Органист заиграл «Благословенны связующие узы»[191], прихожане запели, а Толита склонилась и в последний раз поцеловала мужа.

Из церкви мы отправились на кладбище. Я — с женой, Люк — с нашей матерью, а Саванна — с отцом и Толитой. За нами скорбно и торжественно следовал весь город, белые и черные. Посредине улицы шли те шестеро, неся на плечах кресты. Впереди, дуя в свисток и обливаясь слезами, шагал мистер Фрукт. Одним из несущих носилки с гробом был дорожный инспектор Сассер.

В день последнего упокоения небеса почему-то не даровали Амосу синеву и солнце, вместо этого они густо покрылись облаками. После того как гроб опустили в могилу, мы — трое внуков — сами засыпали его землей. Постепенно кладбище опустело. Через час на нем вырос свежий могильный холм. Закончив, мы сели под развесистым черным дубом. В ясные дни этот дуб затенял весь участок, принадлежащий семье Винго. Мы плакали и говорили о том, как нам повезло, что у нас был такой дед. Сейчас мне думается, нам нужно было погрустить в тишине, вслушиваясь в звучавшие в наших головах слова деда. Прощание с покинувшими этот мир — целое искусство, но мы тогда были слишком молоды, чтобы это понимать. Мы просто рассказывали истории про человека, который с раннего детства стриг нам волосы и который превратил свою жизнь в непрестанный псалом, восхваляющий Творца.

— Тем не менее при всем уважении к деду я и сейчас считаю, что он был сумасшедшим, — вдруг заявила Саванна.

— Это у тебя называется «при всем уважении»? — удивился Люк.

— Вспомни, Люк, как дед запросто беседовал с Иисусом. Тебе любой психиатр подтвердит, что это признак безумия.

— Между прочим, ты у нас болтаешь с ангелами и собаками, — сердито напомнил Люк. — По-моему, куда нормальнее, когда человек обращается к Иисусу.

— Это жестоко с твоей стороны. — Саванна опустила влажные от слез глаза. — Нечего выставлять мои проблемы напоказ. У меня сейчас очень трудный период. Впрочем, мне никогда не будет легче.

— Саванна, ты напрасно взъелась на Люка, — вступился я за брата. — Он вовсе не хотел тебя обидеть.

— Зря я сюда приехала. В который раз убеждаюсь, что мне не стоит общаться с семьей. Это опасно.

— Почему? — осведомился я. — Не поэтому ли мы тебя почти не видим?

— От нашей семьи исходит отвратительная энергетика, — сообщила Саванна. — Сначала она подкосила меня. Со временем и вас подкосит.

— Зачем ты вообще поднимаешь эту тему? — не выдержал Люк. — Сидели себе спокойно, и вдруг тебя понесло рассуждать о каких-то дерьмовых психиатрах и их дерьмовых идеях.

— Следующим будешь ты, Люк, — произнесла Саванна. — У тебя это на лице написано.

— Следующим в чем? — не понял брат.

— Вы оба старались отгородиться от всех ужасов нашего детства. Что тут удивительного, ведь вы — южные парни. Скорее всего, вы ничего не осознаете.

— Приношу тебе свои извинения за то, что я — южный парень, — кипятился Люк. — Кстати, кем я, по-твоему, должен быть? Эскимосом? Японским ныряльщиком за жемчугом?

— Я хочу, Люк, чтобы ты огляделся вокруг и увидел, что происходит, — спокойно ответила Саванна. — Вы с Томом просто не отдаете себе в этом отчета.

Слова Саванны задели и меня, во мне тоже стало нарастать раздражение.

— Ты уж прости нас, дорогая сестра, что мы родились на Юге.

— Люк, почему ты ненавидишь женщин? — продолжала Саванна. — Почему ни с кем не встречаешься? Почему за всю жизнь у тебя не было серьезных отношений ни с одной девушкой? Ты вообще задавался этим вопросом?

— Нет у меня ненависти к женщинам, — с болью в голосе возразил брат. — Я их просто не понимаю, дорогая сестренка. Не знаю, о чем они думают и почему.

— А ты, Том? — переключилась на меня Саванна. — Какие у тебя чувства к противоположному полу?

— У меня? Терпеть не могу то, чем они набиты. Считаю женщин отбросами общества. Потому-то я женился на одной из них и вместе с ней произвел на свет троих дочерей. И главной движущей силой всех моих поступков была неприязнь.

— И почему ты сразу пытаешься защищаться? — поинтересовалась Саванна, словно наслаждаясь своим самообладанием.

— Ошибаешься. Это наша с Люком реакция на твою отвратительную правильность. Каждая наша встреча с тобой — это обязательно назидания. Лекции о том, как никчемно мы растрачиваем свои таланты в южном захолустье. А вот ты живешь в Нью-Йорке плодотворной, насыщенной и фантастически интересной жизнью. Тебя там окружают лучшие умы современности.

— Я не это имела в виду, — возмутилась Саванна. — Когда приезжаешь сюда раз в два года, лучше видишь истинное положение дел. Я смотрю на все со стороны, а вы принюхались и не замечаете. Вы давно говорили с матерью?

— Да каждый божий день говорим, — ответил Люк.

— Вы знаете, о чем она думает? — спросила Саванна, пропуская мимо ушей иронию брата. — Вы хоть представляете, что она затеяла?

— Наша мамочка все время проводит с этой сукой Изабель Ньюбери, хоть о больных и нельзя так. Домой она является настолько уставшей, что у нее едва хватает сил рухнуть в постель, — сообщил Люк.

Не переводя дыхания, Саванна принялась за меня.

— Том, а ты заметил, какой у Салли несчастный вид? Она выглядит совсем измотанной.

— Салли — врач и мать троих маленьких детей. Уже одно из этих занятий требует массу сил, особенно когда муж преподает в школе и тренирует три футбольные команды, а его нищенская зарплата не позволяет нанять прислугу.

— Ей хотя бы не придется быть домохозяйкой.

— Чем нашей просвещенной сестре не угодили домохозяйки? — осведомился я.

— Одна из них меня растила. И почти сломала мне жизнь.

— В детстве мне здорово доставалось от одного ловца креветок. Но я не виню всех ловцов креветок подряд, — резонно заметил Люк.

— Мать собирается разводиться с отцом, — сообщила Саванна. — Вчера вечером я узнала это от нее.

— Тоже мне новость, — усмехнулся Люк. — Сколько раз мы слышали это от матери!

— Не так уж часто. Где-нибудь шестьдесят восемь миллионов раз, — добавил я.