Отвези меня к солнцу, в край южный родной,

Где увидел я свет и тепло,

Где баюкали птицы меня в час ночной.

И зачем я покинул его?

Немного помолчав, я сказал на прощание:

— Саванна, завтра я снова приду. Знаю, что ты меня слышишь. Запомни: все повторяется, ты обязательно вылечишься. Это требует времени. Когда-нибудь мы будем петь и танцевать. Я стану говорить разные гадости про Нью-Йорк, а ты — щипать меня за руку и обзывать деревенщиной. Я рядом, дорогая. И буду здесь столько, сколько потребуется.

Я поцеловал сестру в губы и накрыл одеялом.

Мы вышли из лечебницы. В Нью-Йорке пахло поздней весной. Доктор Лоуэнстайн поинтересовалась, обедал ли я, и я признался, что нет. Она предложила посетить ее любимый французский ресторанчик «Petite marmite»[31]. Я мгновенно подумал о ценах в меню. Ничего не поделаешь — автоматическая реакция южнокаролинского школьного учителя, замордованного годами нищенского жалованья. В тот момент я даже забыл, что уже не работаю. Всех американских учителей выдрессировали мыслить категориями бедняков. Мы любим конференции с книжными ярмарками и угощением за счет устроителей. Мы привыкли жевать резиновую курятину со сладковатым французским гарниром и отвратительным горошком.

— Доктор, а это дорогое заведение? Несколько раз мне приходилось расплачиваться в местных ресторанах. На такие деньги шеф-повар вполне может учить своих детей в частной школе.

— По нью-йоркским меркам цены там умеренные.

— Подождите. Позвоню в банк и узнаю, можно ли получить заем.

— Тренер, я вас угощаю.

— А я как мужчина, напрочь лишенный комплексов, на это соглашаюсь.

Метрдотель поприветствовал доктора Лоуэнстайн с неуловимым оттенком интимности, и я сразу понял: она принадлежит к числу завсегдатаев. Служащий провел нас к столику в углу. Рядом страстно вздыхала и постанывала парочка. Они сидели, взявшись за руки и безотрывно глядя друг на друга. Их распахнутые глаза, отражавшие свет свечей, были полны страсти. Чувствовалось, что они не прочь совокупиться прямо на белой скатерти, подмяв под себя блюдо с беарнским соусом. Доктор заказала бутылку «Макон блан»[32] и пробежала глазами меню в кожаном переплете.

— Могу я выбрать какую-нибудь закуску? — уточнил я.

— Разумеется. Все, что вам нравится.

— А все закуски сразу?

— Нет. Я за сбалансированное питание.

— Это очень по-еврейски.

— Вы правы, черт побери. — Доктор Лоуэнстайн улыбнулась, затем уже серьезно спросила: — Что вы думаете по поводу Саванны?

— Ей хуже, чем когда-либо прежде. Но я чувствую себя гораздо лучше.

— Поясните.

— Мне было бы тяжелее, если бы Саванна бредила и кричала. Словом, если бы она была неуправляемой. А нынешнее ее состояние чем-то напоминает отдых. Сестра набирается сил и готовится вернуться в мир. Доктор, через месяц-другой она выкарабкается. Обещаю.

— Вы отваживаетесь предсказывать?

— Просто небольшой прогноз. Эта ее линия поведения мне знакома.

— Почему вы не работаете?

— Уволили.

— Можно узнать причину?

— Сейчас мне не хочется ворошить прошлое.

Сомелье принес вино и налил чуть-чуть в бокал доктора Лоуэнстайн. Она вдохнула букет, пригубила и кивнула. Я люблю эти маленькие спектакли за столом, это изящество ритуала. Я с наслаждением приложился к бокалу и почувствовал, как вино проникает внутрь, начиная затяжную осаду моей мигрени. Конечно, пить мне не стоило, но очень хотелось. Ведь я решил рассказать этой женщине не только о детстве Саванны — я избрал другую стратегию: поделиться историями из своей жизни и тем самым спасти себя от себя же.

— Увы, доктор, ваш аспирин не помог, мигрень нарастает. У меня нет работы и нет перспектив ее получить. У моей жены — она врач-терапевт — роман с кардиологом. Она подумывает меня оставить. Я ненавижу родителей, однако через пять минут буду это отрицать, заверяя, что имел в виду совсем другое и что крепко люблю их. Мой брат Люк — семейная трагедия. Вы о нем слышали, хотя пока не знаете, какое отношение это имеет к Саванне. Кстати, я говорил, что мой отец сейчас в тюрьме? Потому он и не отреагировал на вашу телеграмму. В истории клана Винго переплелись юмор, гротеск и трагедия, с преобладанием последней. Потом вы поймете: безумие Саванны стало естественным ответом на жизнь нашей семьи. А вот мой ответ совсем неестественный.

— И каков же ваш ответ?

— Я долго притворялся, что все нормально. Умело пользовался унаследованным от матери даром отрицания. Сестра называет меня «невспоминающим тренером», однако я помню куда больше, чем она.

— А сейчас?

— Сейчас я распадаюсь на части. Это не моя роль. Семья определила мне быть бастионом силы, «человеком со свистком», хорошим тренером, первым секретарем и главным свидетелем семейных мелодрам.

— Том, вам не кажется, что вы немного переигрываете?

— Да. Больше не буду. Постараюсь быть обаятельным.

Мы заказали блюда, и, пока их ждали, доктор Лоуэнстайн рассказала мне о себе. Пламя свечей смягчило ее черты. Она ела крабов, фаршированных миндалем, а я описывал ей ловлю крабов в реке Коллетон. Я поглощал лосося, плавающего в бархатном укропном соусе, и слушал ее историю о шотландских рыбаках, промышляющих лососем. Позже доктор Лоуэнстайн взяла вторую бутылку вина, грибной салат — свежайший, пахнувший лесной землей — и винегрет, украшенный листьями базилика. Головная боль прошла, но мигрень не оставила своих попыток проникнуть в мою голову: она неспешно двигалась вверх по спине, словно поезд, одолевающий горный перевал. Принесли мой десерт — малину со сливками. Себе доктор Лоуэнстайн выбрала фруктовое мороженое и, когда его подали, вновь вернулась к Саванне.

— Том, вы когда-нибудь слышали слово «Калланвольд»? — осведомилась доктор.

— Еще бы. Но почему вы спрашиваете?

— Одно из слов, которые Саванна без конца повторяла, когда пришла в сознание. Точнее, выкрикивала его.

Доктор Лоуэнстайн подала мне сложенный листок бумаги и попросила с ним ознакомиться.

— Я говорила вам, что в первые дни пребывания Саванны в клинике записывала на пленку все ее фразы. Вдруг это пригодится, когда Саванна окрепнет и мы приступим к лечению. Тут выжимки из десятков часов ее бреда.

Взяв бокал с вином, я начал читать.

«Затычки для Принца приливов. Собаки на моем дне рождения. Они пришли жить в белом доме. Болота всегда опасны. Черный пес не связан с тигром. Папа купил кинокамеру. Папа купил кинокамеру. Собаки бродят стаями. По дороге идут трое мужчин. Калланвольд. Калланвольд. Из лесов Калланвольда, прямо к дому на Роуздейл-роуд. Затычки для Принца приливов. Рот брата таит угрозу. Болтающие всегда опасны. Креветки прибывают, креветки прибывают, собаки прибывают. Цезарь. Красные булавки и гардении. Сейчас. Сейчас. Великан и кока-кола. Отведите тигра к задней двери. Сыграйте тюленям „Дикси“. Корень для мертвецов у вороны. Мама, ты слышишь голоса? Могилы снова говорят. Кто там за дверью? Кто-то красивый, мама. Снег украл реку. Кто-то красивей меня, мама. Сколько цветущих ангелов выпали из чрева в уродство весны? Там, где фрукты и крест, — там дедушка. Останови лодку. Пожалуйста, останови лодку. Мы вместе надолго. Буду мучить тебя. Обещаю, буду тебя мучить. Мучить человека-тигра. Мучить человека-тигра. Убивать человека-тигра. Останови лодку. Где Агнес Дей?»

— Боже милосердный, — пробормотал я в конце.

Доктор Лоуэнстайн взяла листок и вновь аккуратно его сложила.

— Здесь есть хоть что-нибудь значимое?

— Очень многое. Практически все.

— Как это понимать?

— Она выкрикивала свою биографию… всем, кто слышал… и себе.

— Биографию? Вы согласны задержаться в Нью-Йорке и рассказать мне все, что знаете?

— От начала и до конца, доктор. Столько, сколько потребуется.

— Можете начать завтра в пять?

— Могу, — согласился я. — Это будут жуткие вещи.

— Том, спасибо вам за ваше желание помочь Саванне, — сказала доктор.

— Нет, не так, — ответил я и сдавленно добавил: — Помогите мне. Мне.


До квартиры сестры на Гроув-стрит я добрался уже за полночь. Луны не было. В свете уличных фонарей Шеридан-сквер выглядела декорацией из сюрреалистического фильма. Но она не была пустынной; по ней бродили люди без роду и племени — население ночного города. Каждую ночь их пути пересекались, но никто никого не узнавал. Их путешествие через полосы унылого света казалось мне ностальгической церемонией. На их лицах отражалось что-то нью-йоркское, устоявшееся, чего приезжему не понять. Любители ночных шатаний, они не испытывали страха. Меня они не замечали, зато я всматривался в каждого. Я пытался подражать их мимике — настоящей, без игры на публику. Однако мим из меня скверный. Эти люди умели гулять по громадному ночному городу, а я — нет. Я был чужаком, временным визитером. Единственным знакомым запахом, встретившим меня в парадной дома, был запах моря. Запах Восточного побережья, разливающийся по манхэттенским авеню.

Старинный лифт, видом и размерами напоминающий гроб, поднял меня на шестой этаж. Я поставил чемодан на мраморный пол и достал связку из двенадцати ключей. Входная дверь Саванны запиралась на четыре громадных замка, и я не сразу подобрал нужные ключи.

Справившись с задачей, я оставил дверь открытой. Пройдя в спальню Саванны, я бросил чемодан на кровать и дернул кисточку настольной лампы. Увы, в ней перегорела лампочка. Местоположение выключателя я, конечно же, не помнил, и впотьмах стал шарить рукой по стене, попутно задев цветочную вазу из граненого стекла. Ваза упала и со звоном разбилась.

— Стой! Не двигайся, придурок! — донеслось из коридора. — У меня целая обойма, бью без промаха и не церемонюсь, когда разная мразь лезет в чужие квартиры.

— Эдди, это Том! — крикнул я, узнав голос соседа. — Не вздумайте стрелять.

— Том? — озадаченно повторил Эдди Детревилл, после чего тут же начал меня отчитывать: — Здесь Нью-Йорк, Том! Нужно было меня предупредить, даже если у вас есть ключи.

— Зачем вас беспокоить? Это же ключи, а не отмычки. И потом, я открыл квартиру своей сестры, а не вломился в чужую.

— Все равно, радость моя, лучше не изображать Одинокого ковбоя[33]. Тем более что Саванна имеет привычку раздавать ключи от своей квартиры направо и налево, словно сувениры в память о вечеринке.

— Эдди, почему вы мне сразу не позвонили и не сказали, что с Саванной беда?

Странно, но только сейчас этот вопрос пришел мне в голову.

— Том, пожалуйста, не сердитесь. Я обещал. Саванна строго-настрого запретила мне звонить родным, что бы ни случилось… кроме смерти. Думаете, мне не хотелось вам сообщить? Я же первым ее обнаружил. Услышал, как она упала в ванной. До этого она несколько месяцев отсутствовала. Представляете? Несколько месяцев! Я даже не знал, вернется ли она. И вдруг… Я подумал: а если ее убивают? Страшно было. Я схватил револьвер и ворвался к ней. Саванна лежала на полу в ванной, вся в крови. Можете себе представить? Я едва не грохнулся в обморок. У меня и сейчас все дергается, как вспомню.

— Значит, это вы ее нашли. Я и не знал.

— Кошмар, Том. Несколько дней я отскребал пол в ее ванной. Столько крови. Как на скотобойне.

Эдди стоял в полосе тусклого света, проникавшего из коридора.

— Фактически вы спасли ей жизнь, — заключил я.

— Да. Мне тоже нравится так думать. Мысли о собственном героизме.

— Эдди, не надо больше в меня целиться. Спрячьте револьвер.

— Конечно, Том. Извините. — Эдди опустил оружие. — В этом году меня дважды обчистили.

— Так почему не обзаведетесь надежными замками?

— Дорогой мой, у меня их больше, чем волос на голове Ширли Темпл[34]. Но грабители нынче — акробаты и виртуозы. Один перепрыгнул с пожарной лестницы соседнего дома и приземлился на моем кондиционере. Я все оконные лотки с внешней стороны смазал «Криско»[35], но эти воры — настоящие профессионалы. Да-да, профессионалы. Умолчу о суммах моих страховок. Астрономические цифры. Но вы-то как, Том? Боже, мы с вами даже не поздоровались.

Я встал, мы с Эдди Детревиллом обнялись и расцеловали друг друга в щеки. Потом мы прошли в гостиную Саванны. Эдди включил свет. Я повалился в мягкое кресло. Яркий свет резал мне глаза и бил по мозгам.

— Где Эндрю? — поинтересовался я, прикрыв веки.

— Он меня бросил. Ушел к парню помоложе. Назвал меня старым педиком. Старым, ни на что не годным педиком. Даже вспоминать не хочется. Но позванивает время от времени. Возможно, мы восстановим отношения. Знаете, когда это случилось, Саванна была моим ангелом-спасителем. Я не мог оставаться дома. Целыми днями торчал у нее.