Теперь в ее интонациях звенел холод.

— Вам не о чем беспокоиться, доктор, — простонал я. — Я ведь не говорил о попытках блистать красноречием. Ради бога, простите меня. Чувствую, что вся ваша центральная нервная система подает предупредительные феминистские сигналы. Я всего лишь хотел вам понравиться, потому что вы светлая и красивая женщина. Знаете, доктор, я очень давно перестал считать себя привлекательным.

И вновь ее голос стал мягче, напряженность в уголках рта ослабла.

— То же я думаю о себе, Том, — вдруг призналась она.

Глядя на нее, я с изумлением обнаружил, что она не кокетничает. Позади барной стойки находилось большое зеркало. В нем отражались наши усталые лица, их же улавливали блестящие поверхности наших бокалов.

— Доктор, вы видите себя в том зеркале? — спросил я.

— Да, — отозвалась она, поворачиваясь лицом к бару.

— Так вот, доктор Лоуэнстайн, — продолжал я, поднимаясь из-за столика. — Там отражается не просто привлекательное лицо. По всем меркам и стандартам этого мира ваше лицо прекрасно. Вот уже вторую неделю я имею удовольствие на него смотреть.

— Мой муж не считает меня привлекательной, — продолжала она откровенничать. — И мне приятно слышать ваши слова.

— Если ваш муж не считает вас привлекательной, он либо гомосексуалист, либо идиот. Вы фантастически выглядите, доктор; самое время порадоваться этому факту. Кстати, я смогу навестить Саванну завтра утром?

— Вы переменили тему, — заметила она.

— Да, иначе вы подумаете, что я с вами флиртую.

— Вы разве со мной флиртовали?

— Нет. Лишь подумывал начать, но женщины смеются, когда я с ними заигрываю, и находят меня забавным.

— Кое-кто из больничного персонала считает, что ваше появление расстраивает Саванну.

— Согласен. Мое лицо наполняет ее болью. И не только мое. Лицо любого из клана Винго.

— Сейчас ей подбирают препараты, — сообщила доктор Лоуэнстайн. — По-моему, врачам удается держать под контролем ее галлюцинации, но с недавних пор у Саванны вырос уровень тревожности. Почему бы вам не повременить с визитом? Я обязательно обсужу это с ее врачами.

— Поверьте, доктор, я не буду огорчать сестру. Обещаю. Буду рассуждать только о хорошем. Буду читать стихи.

— Том, она вообще разговаривала с вами?

— Нет, — ответил я. — А с вами она много говорила?

— Речь будет возвращаться постепенно, — ответила Лоуэнстайн. — Ваша сестра сказала мне, что больше не хочет видеть вас в палате.

— Так и сказала?

— Это ее слова. И мне, Том, очень тяжело передавать их.

Моя бабушка Толита Винго доживает свои дни в одном из чарлстонских домов престарелых. Как мне объяснили, ее разум несколько «заносит», однако бывают редкие моменты замечательной ясности ума, и тогда окружающим открывается яркая, блистательная личность, на которую преклонные годы накинули покров старческого слабоумия. Капилляры ее мозга медленно усыхают. Время для бабушки течет не так, как для нас, и уже не измеряется днями и часами. Ее время подобно реке, между истоками и устьем которой она бродит. Бывают моменты, когда бабушка превращается в маленькую девочку, просящую у матери новую куклу. Не успеешь и глазом моргнуть, как она уже садовница, волнующаяся из-за своих георгинов, или бабушка, сетующая на забывших ее внуков. Она принимала меня и за своего мужа, и за приятеля, и за сына, и даже за родезийского фермера Филиппа, который, скорее всего, был ее любовником. Подходя к ее креслу-каталке, я никогда не знаю, чего ожидать. Когда я в последний раз навещал бабушку, она протянула ко мне ладони и произнесла дрожащим голоском: «Папа, папа! Возьми меня на ручки». Я осторожно усадил ее на колени и ощутил ужасающую хрупкость ее костей, а она опустила голову мне на грудь и заплакала, словно восьмилетняя обиженная девочка, утешаемая отцом, которого уже сорок лет нет в живых. Сейчас Толита весит всего восемьдесят пять фунтов. В конце концов она умрет от того, от чего умирают все американские старики: от унижения, утраты самоконтроля, скуки и отсутствия внимания к ним.

Иногда бабушка узнаёт меня. Это случается, если я приезжаю в моменты ее просветления, когда ее ум ненадолго обретает прежнюю остроту и игривость. Тогда мы оба смеемся, вспоминая эпизоды прошлого. Но потом я встаю, собираясь уйти, и ее глаза наполняются страхом. Толита цепляется за меня своей высохшей, изрезанной голубыми венами рукой и умоляет: «Том, забери меня домой. Не хочу умирать среди чужих. Прошу тебя, Том. Хоть это ты можешь понять?» При виде Толиты у меня разрывается сердце. Я люблю бабушку ничуть не меньше других, но не могу поселить ее в своем доме. Мне не хватает мужества кормить ее, убирать за ней, если она наделает прямо на простыни, облегчать ее боль и пытаться хоть как-то уменьшить безмерные глубины ее одиночества и оторванности от близких. Поскольку я американец, я обрек свою бабушку на постепенное угасание вдали от дома. Толита часто просит умертвить ее, проявив таким образом доброту и милосердие. В последнее время мне все тяжелее ее навещать. Приезжая в дом престарелых, я в основном нахожусь в приемной, споря с врачами, медсестрами и сиделками. Я кричу на них, заявляя, что в их заведении прозябает исключительная женщина, достойная заботы и внимания. Я сетую на их холодность и отсутствие профессионализма, упрекаю в том, что они обращаются со стариками, словно те — мясные туши, висящие на крюках в холодильных камерах. Чаще всего мои язвительные тирады приходится выслушивать чернокожей сиделке по имени Вильгельмина Джоунз. Как-то она не выдержала и спросила: «Мистер Винго, если ваша бабушка — такой удивительный человек, почему ваша семья запихнула ее в эту дыру и гноит заживо? Толита вовсе не туша на крючке, мы не относимся к ней как к куску старого мяса. Насколько я знаю, сама она сюда не просилась. Вы поместили ее к нам вопреки желанию».

У Вильгельмины Джоунз есть номер моего телефона. Я — устроитель последних бабушкиных дней на земле, но поскольку мне недостает силы и милосердия, я помогаю сделать эти дни жалкими, невыносимыми и полными отчаяния. Всякий раз я целую бабушку, и эти поцелуи маскируют мое предательство по отношению к ней. Когда я отвозил Толиту в дом престарелых, я сказал, что ее ждет долгая загородная поездка. Я не обманывал… Просто поездка еще не закончилась.


Папа Джон Станополус умер в конце 1951 года. Толита похоронила его по всем правилам на атлантском кладбище «Оук лон». Затем бабушка продала дом на Роуздейл-роуд и отправилась в экстравагантное турне, за три года трижды обогнув земной шар. Горечь ее утраты была настолько тесно связана с Атлантой, что больше она ни разу, даже на короткий срок, не приезжала в этот город. Она принадлежала к тем женщинам, которые инстинктивно знают, что безмерное счастье не повторяется, и умеют накрепко закрывать дверь в прошлое.

Толита плавала на кораблях, всегда первым классом, и за время своего вольного путешествия успела посетить сорок семь стран. Она посылала нам сотни открыток, в которых описывала свои впечатления, и эти открытки, написанные торопливым, едва понятным почерком, стали нашими первыми путеводителями по миру. В правом верхнем углу каждой открытки неизменно красовалась удивительная марка. Европейские марки воспроизводили шедевры мирового искусства. Марки африканских государств поражали ослепительно ярким солнцем, встающим над джунглями или просторами саванн, и манили сочными экзотическими фруктами. Разглядывая их, мы слышали крики попугаев, восседающих на ветвях деревьев манго; нам строили гримасы радужные морды мартышек-мандрилов; неспешные слоны переходили вброд глубокие реки; стада газелей двигались по равнинам близ горы Килиманджаро. Среди марок были миниатюрные акварели и пейзажи далеких таинственных стран. Бабушка невольно сделала нас страстными филателистами. Также мы с жадностью поглощали ее «путевые заметки», написанные в шторм, когда корабль бороздил «конские широты»[59]. Если Толита присылала письма, то обязательно вкладывала в конверт горсточку монет из всех государств, которые посетила за это время. От монет, как и от марок, веяло экзотикой. Так бабушка познакомила нас с нумизматикой, хотя коллекционирование монет не пошло дальше детских развлечений. Монеты мы хранили в банке из-под виноградного джема. Чтобы следить за перемещениями Толиты, отец купил карту мира. Мы доставали монеты и раскладывали их на карте в соответствии со страной происхождения. Едва бабушкина нога ступала на очередную землю, мы брали бледно-желтый карандаш и закрашивали на карте ее территорию. Мы бегло сыпали таинственными названиями: Занзибар, Бельгийское Конго, Мозамбик, Сингапур, Гоа, Камбоджа. Вкус этих слов был приправлен дымом далеких путешествий; в них звучало что-то первозданное и неведомое. В детстве мы считали Толиту смелой, щедрой и удачливой женщиной. Однако бабушка изрядно рисковала. В тот день, когда епископ Чарлстона совершал над нами троими обряд конфирмации, на кенийской равнине белый носорог протаранил ее джип. Когда мы пошли в третий класс, первая неделя ознаменовалась бабушкиным письмом из Саудовской Аравии, где на ее глазах забили камнями неверную жену; Толита с волнующими подробностями описывала это жуткое событие. Потом бабушку занесло на Амазонку, и там она наблюдала другую ужасающую сцену: несчастный тапир стал добычей стаи пираний. Его душераздирающие крики оглашали прибрежные джунгли, пока эти твари не сожрали его язык. И тут же бабушка со зловещей небрежностью заметила, что язык тапира считается лакомством. Все это придавало живости ее «путевым заметкам». Чем больше она путешествовала, тем наблюдательней становилась. Побывав в знаменитом парижском кабаре «Фоли-Бержер», Толита заключила, что на тамошней сцене увидела больше сисек, чем на молочной ферме. Из Рима она прислала впечатляющую открытку — горка монашеских черепов, сложенных, как пушечные ядра, в боковом алтаре капуцинских катакомб. В посылках Толиты мы получали ракушки, собранные на побережье Восточной Африки, сморщенную человеческую голову, «за бесценок» приобретенную в Бразилии у бывшего охотника за головами (тут же бабушка добавила, что ее поразили его гнилые зубы); а как-то на Рождество Толита решила угостить нашего отца деликатесом — соленым языком азиатского буйвола. В посылках мы находили дудочку заклинателя кобр, обломок «истинного креста», купленный бабушкой у одноглазого араба, верблюжий зуб, ядовитые клыки бушмейстера[60], а также набедренную повязку, которую, как писала бабушка, один дикарь снял со своего причинного места (мать тут же отправила набедренную повязку в огонь, заявив, что в Южной Каролине и так хватает всякой заразы, чтобы добавлять к ней африканских микробов). Толита по-детски наслаждалась всем странным, диковинным и уникальным.

Бабушка хвастливо признавалась, что в двадцати одной стране ее одолевал понос. По ее мнению, понос для путешественника являлся чем-то вроде знака отличия, свидетельством, что человек отважился ступить за пределы уютных обжитых мест и отправиться на задворки мира. В Сирии Толита съела целую миску овечьих глаз; их вкус точно соответствовал ее представлениям о том, какими на вкус должны быть овечьи глаза. Толита была больше авантюристкой, чем гурманкой, но вела подробные записи названий блюд, которые пробовала. На разных континентах она угощалась кайманьим хвостом, ядовитой рыбой-шаром (от этого у нее временно онемели пальцы), филе из акул, страусиными яйцами, саранчой в шоколаде, солеными молодыми угрями, печенью антилопы, козьими яичниками и вареным удавом. После знакомства с этим списком бабушкин понос уже не казался нам странной реакцией. Оставалось лишь удивляться, как ее не выворачивало от такой экзотики.

Целых три года единственным занятием Толиты были нескончаемые странствия, открытие нового, познание себя в контексте географии чужих государств. Позже бабушка признавалась, что ее целью было накопить багаж ярких впечатлений на старость (Толита чувствовала ее быстрое приближение). Она охотилась за удивлением, мечтала превратиться в женщину, которой отнюдь не являлась от природы. Сама того не подозревая, бабушка стала для нашей семьи провозвестницей философии путешествий. Скитаясь по миру, Толита узнала о существовании того, чему можно научиться лишь на месте или при чрезвычайных обстоятельствах. Стремясь побывать в труднодоступных местах, она стала обходиться минимумом удобств. В день летнего солнцестояния 1954 года отряд дружелюбно настроенных шерпов повел бабушку в двухнедельное путешествие по Гималаям. Поднявшись на одну из ужасающе холодных «крыш мира», Толита собственными глазами видела, как лучи восходящего солнца скользят по заснеженным склонам горы Эверест. А месяц спустя, по пути домой, она наблюдала миграцию морских змей в Южно-Китайском море.

В Коллетон Толита вернулась несколько уставшей и достаточно скромно одетой. Весьма примечательно, что в ее карманах не было ни гроша. Моя мать, словно одержимая, вслух считала потраченные бабушкой деньги и со стоном объявляла, что Толита просадила более сотни тысяч долларов. Но если своей ненасытной страстью к перемещениям бабушка и удивила своих родных и прочих жителей Коллетона, то ее намерение вновь поселиться на острове шокировало всех по-настоящему. Втайне от нас бабушка занялась налаживанием дипломатических отношений с дедом, воспламеняя симпатии и привязанности, угасшие во время Великой депрессии. Странствуя, она регулярно отправляла деду нежные письма, словно сестра брату. То ли дед считал это глубоко личным делом, то ли из соображений такта, но он никогда не упоминал об этой переписке. Дед Винго был единственным, кого не ошеломило появление бабушки в Коллетоне. Вернувшись на остров после более чем двадцатилетнего отсутствия, Толита направилась прямо в дом деда на Барнуэлл-стрит; там она раскрыла чемоданы и повесила свою одежду в шкаф. «Даже морская птица нуждается в передышке», — единственное объяснение, которым она удостаивала любопытных. Вместе с Толитой в Коллетон прибыли десять чемоданов, набитых диковинными и бесполезными вещами. Дом наполнился эксцентричными сувенирами из разных уголков планеты. Гостиная деда, выглядевшая как многие гостиные в домах южан, заполнилась африканскими масками и фигурками, керамическими слонами из Таиланда и безделушками с азиатских базаров. У каждого предмета была своя страна происхождения, своя история и цепь приключений. Все это бабушка могла восстановить в памяти, просто обведя глазами пространство комнаты. Ее секрет, который мы потом раскрыли, заключался в следующем: если однажды ты пустился в путешествие, оно никогда не кончится, оно повторяется снова и снова, поскольку разум неизменно к нему возвращается.