Бабушка не была исправной прихожанкой и вообще обходила стороной вопросы веры в Бога, что давало ей право на экзотические духовные эксперименты, более яркие и волнующие. Бабушка сохраняла наивную веру в гороскопы. Дни свои она планировала, учитывая расположение далеких звезд, а также тайные намеки и подсказки зодиака. Толита с неиссякаемым любопытством внимала советам предсказателей судьбы, верила в особые силы хрустальных шаров, в таинственную азбуку чаинок на дне чашки, в то, как легли перетасованные ею карты Таро. Словом, во все, что в тогдашнем южном городишке считалось революционным и подозрительным. Когда Толита была в Марселе, какая-то цыганка поглядела на ее короткую разветвленную «линию жизни» и изрекла, что Толита не проживет больше шестидесяти лет. К моменту бабушкиного возвращения в Коллетон ей было пятьдесят шесть. Каждый день она сверялась с рекомендациями «И цзин», хотя дед считал «Китайскую книгу перемен» сатанинским писанием, если не сказать хуже. Толита внимательно относилась к любой бессмыслице, преподносимой «доской Уиджа»[79]. Ее «символ веры» представлял собой хаотическое нагромождение разнообразных истин. Толита общалась с ясновидцами, предсказателями, знахарями и им подобными. Публика эта, что называется, определяла погоду бабушкиной души. И тем не менее отважусь назвать Толиту наиболее последовательной христианкой.

Предсказание марсельской цыганки бабушка восприняла с предельной серьезностью, но спокойно, как настоящий стоик. Она занялась приготовлениями к своей кончине так, словно ее ожидала поездка в сказочную страну, закрытую для туристов. Когда наступило время выполнения очередного пункта — приобретения гроба, бабушка настояла, чтобы все внуки пошли с ней. Ей хотелось научить нас не бояться смерти. О скорой покупке гроба она говорила весело и вела себя при этом так, словно ей нужно подтвердить заказ номера в отеле.

— Это ни в коем случае не конец жизни. Скорее, самый интересный этап, — рассуждала Толита, пока мы шагали по улице Приливов, здороваясь со знакомыми и незнакомыми.

Глядя на бабушку, энергичную, освещенную ярким солнцем, Люк никак не мог понять, что за срочность.

— Толита, у тебя бездна здоровья. Папа утверждает, что ты еще помочишься на наши могилы.

— Твой отец, Люк, — грубый человек. Прошу тебя, не подражай манерам ловцов креветок, — ответила бабушка, гордая и прямая, как корабельная мачта. — Шестьдесят лет — столько мне отмерено в этой жизни. И мне гадала не какая-нибудь цыганка с базара. То была цыганская королева. Я хожу только к специалистам. Ни разу в жизни не была у врачей общей практики.

— А мама считает, что спрашивать гадалок о будущем — это грех, — заявила Саванна.

— Все перемещения твой мамы ограничиваются двумя штатами, — пренебрежительно усмехнулась Толита. — Она не знает мир так, как знаю я.

— Цыганка хоть сказала, от чего ты скончаешься? — спросил я, побаиваясь, как бы Толита не упала замертво прямо на улице.

— От сердечного приступа, — торжественно объявила бабушка, словно на крестинах, где только что выбрала имя для горячо любимого младенца. — Рухну как подкошенная.

— Ты хочешь быть сожженной, как принято в дзен-буддизме? — уточнила Саванна.

— Это слишком непрактично. — Толита приветливо кивнула Джейсону Фордему, владельцу скобяного магазина. — Я попросила вашего деда отвезти мое голое тело в Атланту и положить на вершине Стоун-маунтин. Пусть грифы клюют мою бренную плоть. Амос был в ужасе, но в Индии хоронят именно так. Правда, не знаю, достаточно ли в Джорджии грифов, чтобы устроить пир на моем трупе.

— Таких ужасов я еще от тебя не слышал, — заметил Люк, восхищенно глядя на бабушку.

— Терпеть не могу заурядных поступков. Но что поделаешь, в каждом обществе свои законы.

— Толита, ты действительно ни капельки не боишься умирать? — поинтересовался я.

— Рано или поздно все протягивают ноги, — вздохнула она. — Мне еще повезло. У меня есть время подготовиться и подготовить всех вас.

— Какой гроб ты себе выберешь? — осведомилась Саванна.

— Простой, сосновый. Никаких излишеств. Пусть черви поскорее проберутся внутрь и сожрут меня. Я понимаю гробовщиков, им надо кормиться. Никогда не осуждаю людей за способы заработка.

— Но как черви могут тебя сожрать? — удивился Люк. — У них же нет зубов.

К этому времени мы проходили мимо парикмахерской Уэйна Фендера.

— Червям придется подождать, пока я сгнию, — объяснила Толита.

Ее голос зазвучал громче. Разные жуткие подробности неизменно возбуждали бабушку.

— Когда в специальном заведении готовят к похоронам тело, из него обязательно выпускают всю кровь. Труп становится сухим, точно кукурузная кочерыжка. А потом туда закачивают особую жидкость, чтобы покойник гнил помедленнее.

— Зачем выпускать кровь? — Глаза Саванны округлились от ужаса.

— В противном случае тело очень быстро начнет разлагаться.

— Но в земле оно все равно разлагается, — возразил я.

— Понимаешь, никому не хочется, чтобы покойник вонял в зале для прощания. Вы когда-нибудь нюхали разлагающийся труп?

— Толита, опиши, как он пахнет.

— Как сотня фунтов сгнивших креветок.

— Такая вонь?

— Еще хуже. Мне противно даже думать об этом.

Мы дошли до места, где улица Приливов встречалась с Бейтери-роуд. На перекрестке стоял один из двух коллетонских светофоров. Из гавани выплывали парусные суда, подставляя ветру свои белые, как бумага, залитые солнцем паруса. В устье готовилась войти пятидесятифутовая яхта; она просигналила смотрителю моста четырьмя негромкими гудками. На перекрестке, облаченный в бейсбольную шапочку и белые перчатки, стоял мистер Фрукт — уличный регулировщик. Дождавшись его милостивого разрешения, мы перешли на другую сторону. Мистера Фрукта не волновало, какой сигнал горит на светофоре — красный или зеленый. Он уповал на собственную интуицию и внутреннее чувство равновесия; этого ему вполне хватало для управления движением.

Фантастический, эксцентричный, неутомимый — самые подходящие эпитеты для описания долговязого чернокожего регулировщика. Судя по всему, он верил, что лично отвечает за город Коллетон. Неизвестно, каким образом его убрали с этого поста: отправили на пенсию или нашли какой-нибудь обманный ход. Возможно, кто-то из чиновных шишек с безобидным и добродушным лицом даровал мистеру Фрукту право ходить по улицам родного города и беззвучно проповедовать благую весть. Не знаю ни настоящего имени мистера Фрукта, ни адреса, ни того, была ли у него семья. Знаю только, что его считали неотъемлемой принадлежностью Коллетона и никто не оспаривал право мистера Фрукта регулировать движение на перекрестке улицы Приливов и Бейтери-роуд.

Однажды новый помощник шерифа попытался объяснить мистеру Фрукту разницу между зеленым и красным сигналами светофора. Мистер Фрукт сопротивлялся всем попыткам изменить порядок, которому он следовал многие и многие годы. Он не только наблюдал за движением в городе — его присутствие смягчало то зло, что укоренилось и процветало в сознании местных жителей. О гуманности или нетерпимости любого сообщества можно судить по тому, как оно относится к мистерам фруктам. Коллетон сумел приспособиться к своеобразию своего регулировщика. Мистер Фрукт делал то, что считал нужным, и делал это в своеобразной манере. «Южный стиль, — говорила о нем Толита. — Мне нравится».

— Привет, ребятишки, — крикнул нам мистер Фрукт, включая в эту категорию и бабушку.

— Привет, парень, — отозвались мы.

На шее мистера Фрукта висел серебристый свисток, с лица не сходила улыбка. Он изящно подносил свисток к губам и столь же изящно, хотя и несколько церемонно, взмахивал своими длинными руками. Заметив единственную приближающуюся машину, он повернулся к ней и согнул правую руку под прямым углом. Машина остановилась. Мистер Фрукт разрешил нам пересечь улицу, синхронно сопровождая каждый бабушкин шаг сигналами свистка. Этот человек был прирожденным регулировщиком. Однако у мистера Фрукта имелось еще одно, столь же серьезное дело. Он возглавлял все коллетонские шествия вне зависимости от их характера. В работе мистер Фрукт был усерден и прилежен. Правда, наш дед не расточал ему особых восторгов, утверждая, что на своем веку повидал достаточно усердных и прилежных людей, и мистер Фрукт — лишь один из них.

Когда я родился, население Коллетона равнялось десяти тысячам человек; с каждым последующим годом оно потихоньку уменьшалось. Город был построен на исконных землях йемасси — индейского племени, полностью исчезнувшего с лица земли. Факт истребленного народа придавал слову «йемасси» оттенок значимости. Последнее сражение между белыми поселенцами и индейцами происходило как раз на нашем острове, на северной оконечности Мелроуза. Коллетонское ополчение, атаковав ночью, застигло индейцев врасплох. Многие из них погибли, не успев даже проснуться. На тех, кто сумел спастись, устроили охоту с собаками; их всю ночь гнали по лесу, словно оленей. К рассвету ополченцы вытеснили индейцев на песчаные речные отмели, а потом стали загонять в воду. Там их убивали с помощью мечей и мушкетов, не щадя ни женщин, ни детей. Однажды, когда мы с Люком и Саванной искали наконечники стрел, я наткнулся на небольшой череп. Внутри глухо позвякивала мушкетная пуля. Я стал доставать череп из густого подлеска, и пуля выкатилась из ротовой щели.

Теперь мы шли мимо великолепных белых особняков, выстроившихся вдоль улицы Приливов. Мы и не подозревали, какие чудовищные планы зарождаются в одном из них; его владелец, Рис Ньюбери, стоял на крыльце и смотрел в сторону реки. Мы помахали ему. Это был самый могущественный человек в Коллетоне. Блестящий юрист, владелец единственного городского банка, обширных земель вокруг Коллетона и вдобавок председатель городского совета. Здороваясь с Рисом Ньюбери, мы словно соглашались со своим будущим и с планами этого неистового городского мечтателя. С простодушными улыбками мы приветствовали… падение клана Винго.


Похоронное бюро Уинтропа Оглтри находилось в самом конце улицы Приливов, в большом обветшалом здании викторианской архитектуры. Здесь он и готовил покойников к погребению. Оглтри ждал нас в вестибюле. Он был одет в темный костюм. Его руки лежали на животе — поза вынужденного благочестия. Высокий тощий человек с лицом цвета козьего сыра, который надолго оставили на столе. В вестибюле пахло искусственными цветами и молитвами, оставшимися без ответа. Уинтроп Оглтри поздоровался с нами. Его голос звучал одновременно елейно и замогильно, отчего казалось, что этому человеку уютно лишь в обществе мертвых. Он выглядел так, словно сам два или три раза умирал с целью прочувствовать все тонкости дела, которым занимался. Лицом Уинтроп Оглтри напоминал вампира-неудачника, которому никак не удавалось всласть насосаться крови.

— Уинтроп, я сразу же перейду к делу, — официальным тоном заявила бабушка. — Мне известно, что вскоре после своего шестидесятилетия я умру. Не хочу создавать своим близким лишних проблем. Я намерена выбрать самый дешевый гроб, какие имеются у вас на складе. Прошу обойтись без завлекающих уловок и не пытаться продать мне ящик ценой в миллион долларов.

Своим видом мистер Оглтри дал понять, что бабушкины слова его задели и обидели, однако ответ владельца был мягким и выдержанным.

— Ах, Толита, Толита. Смысл моей работы — наилучшим образом служить вашим интересам. Мне и в голову не приходило пытаться кого-то уговаривать и заставлять что-то покупать. Я лишь отвечаю на ваши вопросы и предлагаю свои услуги. Но я не знал, что вы больны. Судя по вашему виду, вы проживете не меньше тысячи лет.

— Это было бы ужасно. — Бабушка посмотрела в зал, где в открытом гробу лежал покойник. — Это никак Джонни Гриндли?

— Да, он отошел в мир иной вчера утром.

— Быстро же вы работаете, Уинтроп.

— Стараюсь изо всех сил, Толита. — Мистер Оглтри смиренно наклонил голову. — Он прожил достойную жизнь христианина, и я горжусь привилегией подготовить его к погребению.

— Бросьте, Уинтроп, Джонни был отъявленным сукиным сыном.

Бабушка подошла к гробу и стала вглядываться в восковое, нечеловеческое лицо покойника. Мы тоже окружили гроб.

— Кажется, что он спит, — горделиво заметил мистер Оглтри. — Вы согласны, Толита?

— Не-а. Мертвый как пень, — отозвалась бабушка.

— Ну уж нет, — оскорбился мистер Оглтри. — Усопший выглядит так, будто вот-вот встанет и начнет насвистывать марш Джона Филипа Сузы[80]. Обратите внимание на выразительность его черт. Присмотритесь — и заметите намек на улыбку. Вы не представляете, до чего трудно создать улыбку на лице человека, умершего от рака. Я говорю не о фальшивой гримасе — ее соорудит кто угодно. Но естественная улыбка на лице покойника — такое по силам только художнику.