Мэдисон Кингсли вкратце обрисовал сюжет своей новой пьесы. Он назвал ее «Погода в сухой сезон». Речь шла об антисемитизме в Вене накануне Второй мировой войны. Кингсли рассуждал о трудностях в создании образа добропорядочного гражданина, запятнавшего себя сотрудничеством с нацистами. И вдруг Герберт, перебив друга, обратился ко мне:

— Том, у вас в Чарлстоне сильны проявления антисемитизма?

— Полным-полно, — сообщил я. — Но чарлстонских снобов, Герберт, это не волнует. Они привыкли ненавидеть всех подряд.

— Не могу себе даже представить жизнь на Юге, — заметила Моник. — И что там вообще делать?

— У тех, кто там родился, зачастую не бывает выбора. Так что они вынуждены привыкать, — ответил я.

— Я до сих пор не привыкла к Нью-Йорку, — призналась Кристина, — хотя это мой родной город.

Однако Герберт не собирался выпускать меня из поля своего непредсказуемого внимания.

— Меня интересует ваша реакция, Том. Как вы ведете себя, когда антисемитизм поднимает свою уродливую голову? Например, когда кто-нибудь из ваших друзей вдруг заявляет, что ненавидит евреев?

— Герберт, перестань цепляться к Тому, — вмешалась Сьюзен, с шумом кладя вилку на тарелку.

— Хорошую проблему ты затронул, Герберт, — подхватил Мэдисон. — Именно ее я пытаюсь решить в своей пьесе. Главный герой — Хорст Веркман — вынужден стать нацистом, но в душе он не антисемит. Так что вы делаете в подобных ситуациях, Том?

Моник опередила меня.

— Если я сталкиваюсь с любыми проявлениями расизма, то просто ухожу из этого дома.

— Однако вопрос адресован Тому, — напомнил Герберт. — Как поступает в таких случаях Том Винго? Как поступает наш гость, школьный тренер по футболу из Южной Каролины?

— Иногда так же, как и Моник. — Я нервно взглянул на Сьюзен. — Но чаще прыгаю на антисемитов. Стремлюсь застать их врасплох. Сбиваю с ног и, прежде чем остальные антисемиты, если они есть поблизости, успевают прийти на помощь, разрываю этим антисемитам глотки, зубами выгрызаю голосовые связки и разбрасываю по полу. Я очень жесток к ним.

— Замечательно, Том, — весело сказала Кристина. — А ты, Герберт, вполне заслужил такой ответ.

— Очень остроумно, Том. — Герберт захлопал в ладоши. — А теперь, после вашей маленькой клоунады, давайте серьезно. Что вы в таких случаях делаете? Мне действительно интересно.

— А мне интересно, чтобы ты замолчал, дорогой, — подала голос Сьюзен.

Герберт наклонился вперед. Его расставленные локти упирались в стол, придавая скрипачу сходство с богомолом. Глаза светились сосредоточенностью хищника. Что-то происходило, но что именно — я не понимал. Я лишь смутно догадывался, что оказался свидетелем очередного действия давней и печальной пьесы, называемой супружеской жизнью. Герберт был просто ненасытен; казалось, вся его дальнейшая карьера зависела от моих слов. Вероятно, остальные привыкли к такой манере его поведения и не раз наблюдали этот спектакль. Мои недобрые предчувствия были недалеки от реальности. Атмосфера за ужином стала весьма напряженной. Я лихорадочно обдумывал, как мне выбраться из внезапного пекла. На губах Моник я заметил легкую улыбку. Флейтистка явно видела мое замешательство. Я не решался просто встать и уйти. Я попробовал разобраться в ролях остальных участников. Почему вдруг муж приводит в дом свою любовницу, а жена это терпит? Зачем Герберту нужны все эти изощренные приготовления к смертельной атаке на жертву? Вероятно, я совершил непростительный грех, когда подружился с его женой и взялся тренировать его сына. Подобная игра была для меня в новинку, и стараниями Герберта мне предстояло быстро узнать ее правила.

— Том, вы никак язык проглотили? — нарушила молчание Моник.

— Доктор, мне пора идти. — Я поднялся из-за стола.

— Нет, Том. Погодите, не торопитесь, — тут же вмешался Герберт. — Вы принимаете это на свой счет? Напрасно. Изложу в более понятных вам выражениях. Отнеситесь к нашему разговору как к… послеобеденному спорту чертовски умных ньюйоркцев. Нам еще не приходилось ужинать ни с футбольным тренером, ни с южанином. И вполне естественно, нам хочется узнать, что вами движет. Моя жена — еврейка. Должно быть, вы и сами догадывались об этом. Вы не находите очаровательным, что она упорно сохраняет каплю еврейской тождественности, цепляясь за свою неблагозвучную девичью фамилию? Я говорил Сьюзен, что подозреваю вас в антисемитских взглядах. И не вижу в этом ничего необычного. Уверен, что для южан такое — в порядке вещей.

— А вы, Герберт, откуда родом? — осведомился я, опускаясь на свое место.

— Из Филадельфии, Том. Признателен вам за вопрос.

— Герберт, это уже не кажется забавным, — подала голос Кристина.

— Что ты, Кристина. Мы должны подбросить Мэдисону свежий материал, а то он мучается в поиске новых сюжетов.

— Так вот, Герберт. Я не антисемит. Но я ненавижу всех, кто из Филадельфии, — заявил я.

— Отлично, тренер Том, — похвалил меня довольный Вудруфф. — Видимо, я несколько недооценил нашего южного парня. Но мы вновь подходим к щекотливой теме, от которой до сих пор вы столь искусно увиливали. Как вы поступаете у себя на Юге, когда слышите антисемитское высказывание? Что вы делаете?

— Ничего, — ответил я. — Ничего не делаю и когда слышу антисемитское высказывание, и когда оказываюсь среди тех, кто ненавидит белых южан. Просто сижу и слушаю.

— У меня такое же отношение к Югу, как к нацистской Германии, — продолжил Герберт. — Для меня Юг — воплощение зла. Потому мне и интересны взгляды тех, кто там родился. Кстати, Юг я знаю не понаслышке. Я участвовал в Сельмском марше[172]. Рисковал своей жизнью ради перемен.

Его слова заставили меня улыбнуться.

— Все южане, черные и белые, будут вечно вам за это благодарны, мистер Вудруфф.

— Давайте сменим тему, — предложила Сьюзен.

Нараставшее отчаяние сделало ее голос резким, даже пронзительным.

— Ну зачем же, дорогая? — возразил Герберт. — У нас потрясающе интересная тема. Она оставляет далеко позади привычную нью-йоркскую застольную болтовню. Ты не согласна? И потом, мы все у тебя в долгу. Ведь это ты открыла малыша Тома и привела его в наш круг. Человека, который умеет создавать напряженную обстановку. И неприязнь у него настоящая. Настоящие чувства, выражаясь языком моей жены-психиатра. Мы все ощущаем это в полной мере, так что очень признательны нашему другу Тому. Будем честными: вечер тянулся скучновато, пока мы не вызвали его на откровенность. Кто знает, какие глубины посредственности могут нам сегодня раскрыться.

— Мэдисон, скажи Герберту, чтобы он прекратил, — не выдержала Кристина.

— Дорогая, они уже большие мальчики. Сами разберутся.

На лице Мэдисона проступало тайное удовольствие. Я понял: он — любитель подобных зрелищ и, наверное, сам не раз провоцировал их.

— Но почему Том так тебя занимает? — обратилась к Герберту Моник, даже не взглянув в мою сторону.

— Потому что малыш Том просто восхитителен, — заметил Герберт, и я почувствовал, как сникаю под недобрым блеском глаз скрипичного гения. — Моя жена почти все время говорит только о нем. Она пересказывает мне некоторые его доморощенные поучения и образцы мудрости. Невольно видишь перед собой эдакого современного Марка Твена, лениво жующего слова. Мне нравятся его поступки. Его гордость в духе плантаторов Тары[173]. Его смелость.

Уютный полумрак столовой с золотистыми огоньками свечей становился все более зловещим.

— Том, не обращайте на него внимания, — попыталась сгладить ситуацию Сьюзен. — Должна тебе напомнить, Герберт, Том — наш гость. Прекрати свои наскоки. Ты обещал мне, что не станешь этого делать.

— Ты права, дорогая, — согласился Герберт. — Это так бестактно с моей стороны. Нет бы мне посочувствовать Тому. Ведь он прибыл в Нью-Йорк не просто так, а из-за своей сестры, бывшей провинциалки, а ныне — известной поэтессы-феминистки, которая, находясь под либеральным присмотром моей жены, недавно пыталась покончить с собой.

— Том, извините меня, — упавшим голосом пробормотала Сьюзен. — Людям свойственно делать ошибки. Иногда кажется, что своему мужу можно доверять.

— Ничего страшного, доктор, — ободрил я ее. — По сравнению с тем, чего я уже наслушался, это мелочи.

Герберт повернулся к жене.

— Не надо мелодраматических фраз, дорогая. Мы же все знаем, как ты гордишься своей клиентурой литературных психопатов. Да, Том, в высоких артистических кругах Нью-Йорка профессиональные услуги моей жены очень востребованы. Сьюзен постоянно сыплет именами знаменитостей, будто бы невзначай. Мы уже привыкли к этой ее милой особенности.

— Сьюзен — чудесный психиатр, — заявила Моник. — Знаю по собственному опыту.

— Моник, не надо защищать меня от Герберта. Он принадлежит к тем мужьям, кому скучно нападать на жену и унижать ее с глазу на глаз. Он всегда позаботится о зрителях. Таких, как он, гораздо больше, чем ты думаешь. У себя в кабинете я постоянно выслушиваю похожие истории. Том, прошу у вас прощения за все сегодняшние выходки Герберта. Вы мой друг, и это для него самое чудовищное преступление. А тут еще и Бернард к вам привязался.

— Не могу поверить, что вы с Томом просто друзья, — заметила Моник, кокетливо помахивая изящным пальчиком.

— Заткни свой поганый рот! — крикнула Сьюзен, поднимаясь на ноги.

— Что? — ошеломленно промямлила Моник. — Это всего лишь мое мнение.

— Держи свою пасть на замке! — негодовала Сьюзен. — А ты, Герберт… если услышу хоть слово в адрес Тома, переколочу все тарелки о твою гениальную голову.

— Успокойся, дорогая, — произнес улыбающийся Герберт. — Могут подумать, что мы с тобой затеваем семейную сцену. Зачем же создавать ложные представления?

Я не узнавал выдержанную, умеющую владеть собой доктора Лоуэнстайн. Сейчас она была в бешенстве.

— Вот что, Моник. Убери-ка руку с ширинки моего мужа. Не гляди на меня так. Да-да, руку убери, и подальше. Ты еще попробуй возражать, что не гладила и не дергала его достоинство, пока он оскорблял моего друга. Я достаточно насмотрелась на твои отвратительные трюки, меня уже тошнит от них. Потому-то я обычно и стараюсь рассаживать вас подальше друг от друга. Я еще могу стерпеть, что ты трахаешься с ним наедине, но ваши любовные утехи на публике — это переходит все границы.

Моник вскочила со стула. Она обвела глазами комнату и направилась к выходу. Судя по всему, Герберт впервые за этот вечер потерял контроль над ситуацией. Когда мы с ним встретились взглядами, я сказал:

— Прилив кончился, большой мальчик.

Герберт пропустил эту фразу мимо ушей.

— Сьюзен, иди и немедленно попроси прощения у Моник, — потребовал он. — Как ты смеешь оскорблять…

— Чего замолчал? Договаривай! — кипятилась Сьюзен. — Как я смею оскорблять гостью в нашем до чертиков счастливом доме? Ты об этом? Ты только что оскорблял Тома, другого гостя в нашем доме. И он не первый. Ты это проделывал со всеми, кого я отваживалась к нам пригласить. Ни у меня, ни у Мэдисона с Кристиной не хватало смелости одернуть тебя. Мы опасались, что все твое изощренное дерьмо обрушится на нас. Но сколько можно бояться? Сам извиняйся перед этой дешевой шлюхой.

— По правилам вежливости, Сьюзен, просит прощения тот, кто обижает, — отчеканил Герберт.

— Вам нравится вечеринка? — спросил я у Мэдисона и Кристины, которые сидели, уткнувшись в тарелки.

— Что, Герберт, никак не встать из-за стола? — Сьюзен рассмеялась. — Поделись с гостями, в чем причина. Хорошо, давай я. Просто у тебя до сих пор стоит торчком после ее поглаживаний и подергиваний. Поднимайся, Герберт. Пусть все посмотрят. Не сомневаюсь, она мастерски управляется с флейтой и иными предметами, отдаленно ее напоминающими. Здесь все, кроме Тома, в курсе, что твой роман с этой флейтисточкой длится вот уже два года. Но мы же такая тесная дружеская компания, всегда готовы подставить плечо. Кристина с Мэдисоном отлично тебя поддержали, когда минувшей зимой предоставили вам свой дом на Барбадосе.

— Сьюзен, мы не знали, что она туда приедет, — попытался оправдаться Мэдисон.

— Об этом позже поговорим, — прервал его Герберт.

— Тогда, когда ты прекратишь отношения со своей флейтисточкой, — подхватила доктор Лоуэнстайн.

— Всего лишь легкий флирт, дорогая, — заверил Герберт, обретая прежнюю самоуверенность. — Но, как и ты, Сьюзен, я волен выбирать окружение по собственному вкусу.

— Есть небольшое различие. Мы с Томом не трахаемся.

— Рад, что хоть здесь ты все понимаешь, — усмехнулся хозяин дома.

— Герберт, это уже слишком, — простонал Мэдисон Кингсли.

— Помолчи, Мэдисон. И нечего на меня пялиться с благочестивым огорчением. Будто раньше ты не видел наших перепалок со Сьюзен. — Герберт повернулся к жене. — Тебе нравится быть миссис Герберт Вудруфф. Слава — это твоя слабость, дорогая. Знаете, Том, я давно проанализировал характер своей жены. Ее притягивают лишь богатые и знаменитые. Вы, Том, ничто. А вот ваша сестра — она придает вам значимости. Но повторяю: сами по себе вы — ничто. А теперь, Сьюзен, иди и заглаживай свою вину перед Моник.