Но ее радость от общения с королем отравлялась жалостью к брату Генри. Почему ему не позволяют оставаться в англиканской вере, ведь это вера Чарлза, и, следовательно. Генри тоже хочет придерживаться ее? И если он обещал отцу не изменять своей конфессии, то почему бы маме не удовлетвориться одним ребенком-католиком в семье — дочерью Генриеттой?

Чарлз приехал навестить ее, и на какое-то время она забыла даже о новых друзьях и Людовике. Поцеловав ее с нежностью, он сказал, что вновь уезжает — на этот раз в Кельн.

— Я скиталец на этой бренной земле, Минетта, — сказал он. — Я не только король без короны, я — человек без родины. Я не могу подолгу оставаться на одном месте без опасения стать нежелательным гостем. Поэтому я перебираюсь с места на место, нигде не задерживаясь, чтобы иметь возможность при желании вернуться туда и не показаться при этом назойливым.

— Но мы здесь так рады тебе!

— Ты — рада, Минетта, это мне понятно. Но ты сама не у себя дома. А впрочем, не печалься, будет день, и мы навсегда окажемся вместе. Я стану королем с короной, и ты будешь рядом. Как ты смотришь на это?

— Скорее бы все это осуществилось: я этого хочу больше всего на свете, — с воодушевлением сказала Генриетта.

— Ну, тебе-то здесь достаточно хорошо. Мне сказали, что ты имела успех в балете и сам Людовик восхищался тобою. Что же, Минетта, теперь ты можешь греться в лучах бога солнца, что тебе до бедного принца-странника, тебе, вращающейся в кругу олимпийцев.

— Я бы предпочла жить в лачуге, но с тобой.

— Нет, не надо так говорить, Минетта. Делай все, чтобы ублажить фортуну. Людовик хороший парень, и я чувствую себя счастливым, что ты нравишься ему. Теперь мне надо повидаться с мамой до отъезда и добиться от нее обещания не мучить бедного Генри.

Генриетта-Мария выслушала сына с холодным вниманием, и только после этого прибегла к старым аргументам. Король, ее муж, подчеркнула она, обещал, что дети будут обращены в религию ее страны.

— Мама, мама! Ну почему ты не можешь оставить в покое бедного Генри и его веру и посвятить себя чему-нибудь другому, например, балету, как это сделала наша малышка Генриетта?

— Ты много себе позволяешь, Чарлз! Это маленькое чудо, то, что Бог не увенчал твои усилия успехом, знак свыше, что мы не зря боролись за душу ребенка.

Но на этот раз король был неумолим. Он сказал:

— Генри торжественно поклялся отцу не изменять своей вере. Ты удивляешь меня, мама: ты борешься за то, чтобы мальчик изменил своему слову? Я говорю с вами, как ваш король, мадам! Я запрещаю вам мучить мальчика, и вам следует подчиниться.

Генриетта-Мария стиснула зубы, с трудом сдержав готовые вырваться злые слова.

— Мой сын против меня, — сказала она дочери с горечью после того, как Чарлз ушел. — Это тоже своего рода чудо, что он в изгнании и может мне помешать. Удивительно, но в этом случае Бог, кажется, на стороне наших врагов.

— Но наши враги тоже не католики, мама, — мягко сказала Генриетта.

На этот раз королева предпочла отослать дочь, потому что была не расположена продолжать спор. Она пребывала в смятении. Чарлз, будучи королем, имел право приказывать ей. Но в то же время он был в изгнании и собирался надолго покинуть Францию.

Но кто был совершенно сбит с толку, так это малыш Генри. Столько лет подряд он мечтал ускользнуть от врагов отца, и вот теперь, когда в конце концов это произошло, он обнаружил, что подвергается здесь большим мучениям, чем находясь в руках пуритан.

Мать не давала ему ни минуты покоя. Его заставляли читать и изучать катехизис и жития святых, без конца слушать поучения людей, «которые постарше и помудрее», чем он. Отец Сиприен постоянно находился рядом, то же самое можно было сказать об аббате Монтагю. Но безмолвно выслушивая их поучения и наставления, он все больше укреплялся в преданности обещанию, которое дал однажды отцу. Но мать во всем этом видела не верность слову, а упрямство. Маленькому мальчику исполнилось всего-навсего четырнадцать лет, он не представлял, что бы стал делать, не имея поддержки братьев и сестер. Чарлз, не только его брат, но и король, защищал его, но он сейчас находился в Кельне, зато в Париже оставался брат Джеймс, тоже поддержавший его.

— У нас любящая и заботливая мать, — сказал Джеймс. — Она любит всех нас, но ее единственная страсть — религия, и когда дело касается религии, она превращается в подлинный ураган страстей. Держись непоколебимо, братец, — это приказ короля и это завет нашего отца. Ты ведешь себя как подобает, держа свое обещание, и все мы на твоей стороне.

Генри знал, что его сестра Мэри, принцесса Оранская, тоже на его стороне, и нисколько не сомневался, что Элизабет, будь она жива, поддержала бы младшего брата: она вообще скорее бы умерла, чем нарушила слово, данное отцу.

— Я тоже, — говорил Генри, стоя на коленях. — Я тоже скорее умру, чем отступлю от слова. Клянусь тебе, отец, я все помню и все сдержу.

И когда мать вновь и вновь начинала бранить его, он плотно закрывал глаза и думал о человеке в бархатной куртке с кружевным воротником и с волосами, падающими на плечи. Он слышал его слова: «Никогда не забывай о том, что я тебе сказал. Генри!..»— «Отец… Папочка. — Генри начинал плакать навзрыд. — Я буду помнить!»

Иногда сестра Генриетта подходила к его кровати, садилась рядом и брала за руку. Она хотела, чтобы он был счастлив. Она сама не знала, хотелось ли ей, как и матери, видеть брата обращенным в католичество. Но услышав категорический приказ Чарлза не трогать Генри, она поняла, что делать. Выступать против матери казалось ей просто ужасным, но она могла просто успокаивать Генри, ни о чем не говоря.

Так что Генри знал, что братья и сестры все, без исключения, на его стороне, и продолжал стоять на своем.


Нетерпение Генриетты-Марии росло. Она сидела на стуле, раздраженно рассматривала младшего сына, с трудом сдерживаясь от того, чтобы затопать ногами.

Упрямый мальчишка, думала она. Какая же я несчастная женщина! Мои дети не слушаются меня, и более того, насмехаются надо мной. Дурачье! Они ничего не понимают. Если бы Чарлз принял католическую веру, он мог бы остаться здесь и получил бы помощь в восстановлении своей власти в Англии. Кто знает, может быть, за него вышла бы замуж мадемуазель… Но это упрямство заставляет их упорствовать в ереси, разрушая ее, Генриетты-Марии, жизнь. До чего же она несчастлива!

Правдой здесь было то, что Анна Австрийская выступила против отправления обрядов англиканской церкви в стенах Лувра и что она готова была помочь Генриетте-Марии в борьбе за душу маленького Генри, но никто во Франции не собирался воевать с лордом-протектором Англии для того, чтобы помочь королю-изгнаннику вернуть себе трон. Тем не менее Генриетте-Марии нравилось думать, что дело обстоит так, как ей хочется, а не иначе.

И вот теперь мальчишка осмелился без разрешения матери отправить письмо своему брату — королю; произошло это из-за того, что она уволила его наставника Лавла, дабы тот не оказывал дурного влияния на еще не окрепшую душу.

Генриетта-Мария держала в руках письмо с ответом Чарлза и по мере чтения ее начала захлестывать ярость.

«Не дай им переубедить тебя, — писал Чарлз, — даже под угрозой наказания; во-первых, они не осмелятся употребить силу, а во-вторых, как только они совратят тебя, для них все кончится и они навсегда потеряют интерес к тебе. Если для тебя не имеют веса мои указания, вспомни последние слова покойного отца:» Оставайся предан своей вере и не позволяй пошатнуть себя в ней!»Если ты поступишь иначе, знай, что эти слова — последние, которые ты слышал от своего брата,

Нежно любящего тебя

Карла II».

Против королевы объединилась ее собственная семья! Это было больше, чем она могла вынести. Королева и мать не позволит обращаться с собой таким образом, она решит вопрос о религиозной принадлежности своего сына раз и навсегда. Она и без того слишком долго ждала, но этот день окончательно перевернул ее жизнь.

Придя к Генри, она страстно обняла его и сказала:

— Сын мой! Как ни грустно, но я вынуждена поступить с тобой жестоко — меня заставляет сделать это любовь к тебе. Ты должен ясно понимать это.

— О, мама, — сказал маленький мальчик, и его глаза наполнились слезами, — пойми меня, пожалуйста, я же дал слово папе.

— Пожалуйста, Генри, не говори мне о папе. Бывают дни, когда память о нем приносит больше страданий, чем обычно. Я знала его больше, чем ты, дитя. До твоего рождения мы провели вместе много лет, и горе, которое ты испытываешь из-за потери папы, ничто по сравнению с моим горем.

— Мама… тогда… это из-за него, ты же понимаешь…

— Ты устал, сын мой, от разговоров на эту тему, — прервала она его. — Бог свидетель, я устала не меньше. Давай не будем больше испытывать терпение друг друга. Иди в свою комнату, а я пришлю к тебе аббата Монтагю.

— Пожалуйста, мама, не надо. Я ничего не могу поделать… Пойми же наконец меня…

— Иди, сын мой. Выслушай аббата, а потом дай мне твой окончательный ответ.

— Я не скажу ничего нового…

Она мягко оттолкнула его от себя, как обычно в таких случаях, утирая глаза.

Он пошел в свои покои, и тут же появился аббат. Утомленно слушая наставления духовника, мальчик все сильнее утверждался в нежелании изменять вере, в которой был крещен, и слову, данному отцу.

— Сердце твоей матери, королевы, будет разбито, — предостерег напоследок аббат. — Я даже боюсь подумать, каково будет ее решение!

— Я ничего не могу поделать, — ответил мальчик. — У меня может быть только один ответ.

Аббат ушел от него и направился к Генриетте-Марии, сидевшей со своей младшей дочерью в комнате последней: они шили алтарное покрывало для монастыря в Шайо.

— Ваше величество, — обратился Монтагю. — Боюсь, что у меня для вас только плохие новости. Мальчик продолжает упорствовать в ереси, все более превращаясь в закоренелого еретика.

Генриетта-Мария встала, уронив алтарное покрывало на пол. Дочь увидела, как пунцовая краска разливается по лицу матери, как, скрестив руки, она разражается криком:

— Очень хорошо! Тогда все кончено. Он увидит, что это значит — насмехаться над Богом и над матерью. Идите к нему и скажите, что он никогда больше не увидит моего лица. Идите немедленно и передайте мои слова. Я не в силах больше переносить такие страдания. Я устала. Я направляюсь в Шайо, где буду молиться. Только там я и нахожу в этой жизни покой.

— Мама, — вскрикнула Генриетта. — Мама, что ты говоришь? Ты не сделаешь этого.

— Я знаю, что делаю. Никогда более не желаю его видеть! Я хочу забыть, что родила его.

— Но он поклялся отцу, мама. Он поклялся. Ты же должна это понимать.

— Мне понятно только, что он хочет посмеяться надо мной. Я его заставлю раскаяться! Он пожалеет об этом! Аббат! Передайте ему мои слова. Неблагодарный мальчишка! Он мне больше не сын!

Генриетта-Мария стремглав выбежала из комнаты. Дочь медленно подняла с пола алтарное покрывало, села на табуретку и закрыла лицо руками. Будет ли конец несчастьям, которые преследуют ее семью?


Через некоторое время она поднялась. Нужно пойти к Генри. Бедный Генри! Он так мечтал вернуться к своим родным!

Она прошла в покои брата: с ним разговаривал Монтагю, и лицо Генри было белым; казалось, он подавлен, но оставался недоверчивым. Очевидно, он не понимал, что ему говорит этот человек, потому что не мог поверить, что мать может отказаться от него.

— Подумайте только, что все это будет означать, — говорил Монтагю. — Если ваша мать отвернется от вас, как вы будете жить? Как вы будете питаться? Чем будете платить слугам?

— Не знаю, — жалобно сказал Генри. — Я не понимаю.

— Тогда ступайте к королеве и скажите ей, что будете хорошим сыном, и она найдет способ успокоить ваше сердце.

— Боюсь, сэр, — сказал Генри, — и, хотя голос его дрожал, губы были твердо сжаты, — боюсь, этот способ окажется бездейственным, потому что мое сердце не сможет успокоиться, если окажутся нарушены заветы моей религии и слово, данное отцу.

Пришел Джеймс и, услышав последнюю новость, изумился.

— Но мама не способна сделать это! — воскликнул он. — Пойду навещу ее. Это, должно быть, какая-то ошибка.

И он торопливо вышел из комнаты. Генриетта положила руку на плечо Генри.

— Не унывай, братец, — попросила она. — Это наверняка недоразумение. Ты ведь слышал, что сказал Джеймс?

Но вскоре Джеймс вернулся.

— Мать в ярости, — сказал он. — Она заявила, что отныне не желает общаться с сыновьями иначе как через Монтагю.

— А потом она нас обоих бросит, Джеймс, — сказал Генри. — О, Джеймс, я почти жалею о том, что мне разрешили приехать во Францию. В Кэрисбруке я чувствовал себя счастливее, чем здесь.

— Я бы хотела хоть что-то сделать, — сказала Генриетта. — Я не верю, что мама имела в виду именно это. Она была не в духе, но это пройдет. Пойди к ней, Генри, поговори. Она должна вот-вот отправиться в Шайо на мессу. Поговори с ней, прежде чем она уедет.