— То, что неприлично для простого человека, прилично для короля. Никогда не забывай, любовь моя, о своем блестящем предназначении. Тебя нельзя осуждать, как обычного человека. О, мой дорогой, не отворачивайся от матери из-за того, что она не может позволить тебе то, что не может позволить! С какой бы радостью я ответила тебе согласием, если бы это было возможно! Мое единственное желание — выполнять все твои желания. Посмотри, как я люблю тебя. Я не могу даже завтракать, так я огорчена за тебя.

Он нагнулся и поцеловал мать в щеку.

— Ты не сердишься на меня, дорогой? — спросила она с беспокойством.

— Разумеется, нет, — ответил Людовик. — Я все понял, но только, мам, не проси меня жениться на Генриетте, я не могу этого сделать.

— Почему ты так настроен против нее?

— Наверное потому, что я жалею ее. Я не люблю жалеть девушек. Я хочу восхищаться ими, а не жалеть. И она слишком много учится. Нет! Кто угодно, но не Генриетта!

— Какая упорная неприязнь по отношению к бедной девочке, Людовик! Откуда такое отрицательное отношение?

Людовик покачал головой. Он сам не понимал своих чувств к кузине. Он защищал ее от унижений и нападок, но был уверен в одном: что никогда не женится на ней.

Опечаленный, он покинул мать и отправился на манеж, где вскоре забыл о всех проблемах, гарцуя верхом на лошади, подхватывая кольца на пику на полном скаку.

Он был дока по этой части, и хотя радостно-одобряющие крики ласкали его уши, в какой-то момент он задумался о том, что скажет Марии, и вновь воспоминание о высокой худой фигуре Генриетты испугало его.

Вскоре после беседы с сыном запаниковавшая Анна пригласила ко двору вдовствующую герцогиню Савойскую, дочь Генриха IV. У вдовы была дочь, принцесса Маргарита, маленькая смуглая девочка, сразу понявшая причину приглашения к французскому двору и поэтому очень нервничающая.

Людовик встретил ее с подобающей учтивостью, на которую был мастер, но не смог скрыть чувства отвращения. Чем больше он смотрел на женщин, тем больше влюблялся в Марию.

— Я не женюсь на кузине Маргарите, — сказал он матери. — Я не могу поддержать такую идею.

— Тебе необходимо хоть немного присмотреться к ней, — сказала Анна. — И вскоре ты привыкнешь.

— Дорогая матушка, женитьба на ней — не моя идея.

— Так ты отвергаешь и Маргариту, и Генриетту?

— И ту, и другую, — сказал он твердо. Кардинал был не прочь женить короля на племяннице, но он же понимал все негативные стороны такого альянса. При таком попрании традиций королевского двора Франции он должен был ожидать, что против него поднимутся не только дворяне, но и простой народ. Они обвинят его в попытке утвердить свою родственницу на престоле, как всегда обвиняли во всех бедах, выпавших Франции. Он хорошо помнил сражения времен Фронды, свою непопулярность в те дни и не мог не понимать, что брак принесет ему больше неприятностей, чем пользы.

— Сир, — сказал он королю, — если вы решитесь на этот шаг вопреки моему совету, мне не останется ничего, кроме как отказаться от своего поста.

Людовик ходил мрачнее тучи; он чувствовал, что ничего не способен сделать в данной ситуации. Из головы не выходила Генриетта: ведь объяви он о намерении взять ее в жены, никаких возражений не последовало бы.

Теперь ему хотелось, чтобы в прошлом он учился более прилежно и стал в результате более образованным. Отменно гарцевать и вольтижировать, превосходить всех остальных в охотничьем искусстве — все это было очень хорошо, но сейчас требовалось другое. Если бы он больше времени посвящал книгам, то сумел бы опровергнуть доводы кардинала, лучше разобрался в своих чувствах; ему стало понятно, что правильно выбранные слова — неотразимое оружие, но он им, увы, не умел пользоваться.

Кузина Маргарита уехала в Савойю, и кардинал решил удалить от двора свою племянницу. Людовик не протестовал; он знал, что шаг этот предпринят в интересах короля Франции, и страдания Людовика-человека здесь ничего не значат.

Он сам себе объявил, что сердце его разбито, но немного погодя среди камеристок матери нашел даму, ублажавшую его с большим искусством, так что вскоре он преисполнился к ней той же беспредельной благодарностью, которую раньше испытывал к мадам де Бовэ.


Дворцовые сплетни дошли и до Коломба, где тогда находилась Генриетта. Ее прислуга судачила о страсти короля к племяннице кардинала и о приезде его кузины Маргариты.

— Она такая маленькая и некрасивая… Неудивительно, что она не понравилась Людовику.

— Это была бы такая удачная пара, — прошептала Генриетта.

— О, да, но он не сумел найти для нее места в своем сердце. Он ведь такой красавчик… такой романтичный, созданный для любви и страстей!

Генриетта представляла себе бедную некрасивую Маргариту, не сумевшую покорить сердце короля, и от всей души сочувствовала ей, понимая, как, должно быть, расстроена бедная девочка.

И принцесса тихонько всплакнула: за Маргариту и… за себя.

Люси устала, но находила силы бродить по улицам Парижа. Она теперь то и дело болела, и все эти перемены произошли за несколько последних месяцев. При малейшей нагрузке она задыхалась, и, что хуже всего, она знала, что подхватила болезнь, которая даст ей прожить от силы полгода.

Бывали мгновения, когда ее сознание начинало путаться, прошлое овладевало ею, знакомые по прежним временам мужчины и женщины обступали ее и говорили с ней. Особенно часто наведывался отец. Он говорил: «Мы в два счета выдадим замуж эту девочку». А мать кивала головой в знак согласия.

Такая уж судьба мне предписана от рождения, говорила Люси самой себе. Моей вины тут нет. Случилось то, что должно было случиться. Жить так было для меня столь же естественно, как и дышать. Если бы я родилась такой же некрасивой, как Энн Хилл, я бы и жила по-другому. Кто может кинуть камень в такую, как я? Наша ли вина, что мы рождаемся на свет с красивым телом и жаждой физической любви, противостоять которой не хватает ни сил, ни воли? Одни рождаются со склонностью к умственным занятиям, становятся мудрыми, пользуются всеобщим восхищением, другие достигают совершенства в искусстве войны и возносятся к славе; а те, кто любит, — а любить, это значит давать и получать удовольствие, эти две вещи неразрывно связаны между собой, — в конце концов приходят к такому печальному концу.

Ей нравилось бродить мимо новых домов на Королевской площади и площади Дофина, где она не замечала цветущих фруктовых деревьев и цветов, растущих в садах и ближних лугах. Она видела лишь мужчин, проходящих мимо нее. Они едва глядели на нее нынешнюю — все те, кто так пылко добивался в недавнее еще время ее взаимности. Она бродила по Парижу, по южному и северному берегу Сены. Она бродила от Балаганной площади до Сен-Антуанских ворот, от Храмовых ворот до Марсовых ворот, и не находила ни одного мужчины, готового стать ее любовником хотя бы на четверть часа.

Ко всему прочему она сильно опустилась, осунулась, щеки обвисли, под все еще прекрасными карими глазами образовались мешки, волосы потеряли блеск, и больше не было денег купить цветные ленты, чтобы украсить их.

Ее отменное здоровье начало серьезно сдавать еще во время заключения в Тауэре, но тогда она не особо обращала на это внимания и по приезде в Голландию была все еще миловидной. В Голландии она по-прежнему не знала отбоя от любовников, но не замечала, что один сменял другого слишком быстро, и они становились менее любезными, менее галантными.

— Мне не нравится эта страна, — говорила она верной Энн. — Я ненавижу скуку и ветер.

И они направились в сторону Парижа, перебираясь из города в город. Энн подрабатывала в богатых домах, иногда в садах, а нередко даже на полях. Люси занималась тем единственным, к чему имела склонность. И в конце концов они оказались в Париже! Но как все изменилось! Она надеялась найти там короля, потому что слышала о его пребывании там во время скитаний. Он не покинет меня, думала она, он поможет мне хотя бы ради Джимми. Но в Париже ходили слухи о том, что король Англии больше никогда сюда не приедет, потому что Франция дружна с его врагами. Королеву Англии и принцессу Генриетту в столице почти не видели; они присутствовали на отдельных официальных приемах, но в целом предпочитали не показываться на людях.

Итак, Люси оказалась в Париже и искала любовников, которые обеспечили бы существование ее и детей, но в итоге ощутила себя слишком старой и больной, чтобы бороться и дальше.

Она сидела на берегу Сены и смотрела на воду. Уж лучше бы она осталась в Лондоне. Дженни, содержательница публичного дома, была права, не стоило пренебрегать ее советом. Что ждет таких, как она, Люси, когда они стареют, становятся больными и не способными вызвать желание у мужчин?

Она сидела, грезя о любовниках. Двоих она помнила лучше всего: первого, потому что он первый. Она вспоминала рощицу, сумерки, отсветы на небе, крики «круглоголовых»и неожиданное осознание своего призвания. Она никогда не забудет первого любовника и никогда не забудет Чарлза Стюарта.

— Чарлз, — прошептала она, — где ты сейчас? Ты самый возвышенный из всех, будь же и теперь выше их и помоги мне!

Она подумала о детях. Что будет с ними, когда она умрет?

Ее охватила паника при мысли, что скоро ей придется умереть. Она знала многих, кто болел этой болезнью, и видела, как смерть подкрадывалась к ним. Это был закономерный итог присущей ей неразборчивости в удовольствиях, неизбежный результат того, что она выбирала в любовники кого попало.

Ей пора возвращаться в убогую комнатенку на узкой мощеной улочке; надо побыстрее добраться туда и поговорить с Энн. Энн — хорошая женщина, она практична и к тому же души не чает в детях. Когда Люси умрет, Энн предстоит отвезти детей к отцам и убедиться, что они хорошо устроены.

Люси заставила себя встать на ноги и, шатаясь, побрела вдоль реки. Когда она оказалась у той части города, где находилась ее квартирка, жена рыбника, у которого Энн покупала остатки, окликнула ее:

— Вы слышали новость? Вам это должно быть интересно, ведь вы — англичанка. Кромвель умер.

— Кромвель?.. Умер?..

— Да, умер и погребен. Это значит, в вашей стране следует ждать перемен.

— Может быть, и так, — сказала Люси на своем медленном, ломаном французском, — но меня там не будет, чтобы увидеть все это.

Она по ступенькам поднялась на мансарду и, обессиленная, легла на солому.

— Это означает, что наступят перемены для него, — прошептала она.

Когда пришла Энн, Люси все еще лежала. Энн была взволнована, а Джимми, едва войдя, закричал:

— Кромвель умер, умер Кромвель!

— Да, — сказала Люси, — Кромвель умер. Энн, кое-что нужно сделать не откладывая. Я хочу, чтобы ты уехала немедленно… с детьми. Выясни; где находится со своим двором король, и направляйся к нему. Расскажи ему, что случилось со мною.

— Мы поедем все, — сказала Энн.

— Куда мы поедем? — потребовал объяснений Джимми.

— Мы собираемся к королевскому двору, — сказала ему Энн.

— К королевскому двору? — воскликнул Джимми.

Стиснув руку сестры, он начал вытанцовывать по мансарде. Он был от рождения такой крепкий и здоровый, что жизнь в нищете не отразилась на нем.

— Энн, — тихо сказала Люси. — Возможно, король сейчас собирается в Англию. Кто знает? Ты должна как можно быстрее разыскать его. Не давай себе передышки, пока не найдешь его и не передашь ему детей. Он сделает все, что нужно.

— Да, — сказала Энн, — он сделает все, что нужно. С Божьей милостью мы никогда больше не покинем его.

— Энн, уезжай скорее. Уезжай сейчас же.

— А вы?

— Думаю, я сумею позаботиться о себе.

— Я не оставлю вас. Я никогда не оставлю вас. Люси слушала крики Джимми: «Кромвель умер, мы отправляемся, чтобы увидеть короля! Мэри, ты — Кромвель! А я — король! Я убью тебя! Умри!»

— У вас жар, — сказала Энн Люси.

— Уезжай завтра же, Энн. Это все, что я хочу… Во имя детей!..

— Я никогда не оставлю вас, — сказала Энн, и слезы потекли по ее щекам. Люси отвернулась и сказала:

— Всему приходит конец. У всего есть конец. Я прожила счастливую жизнь. Пусть она будет счастливой и для Джимми с Мэри. Вот увидишь. Он хороший человек, Энн… Веселый, хороший человек.

— Второго такого нет на свете, — сказала Энн.

— Да, — согласилась Люси. — Нет ему равных на этом свете.

Она еще долго лежала и грезила, что он рядом с ней, и держит ее за руку, уговаривая не бояться. Жизнь была веселой, радостной, и не надо сожалеть о том, что она подходит к концу.

— Утром, Чарлз, — прошептала Люси. — Утром Энн отправится к тебе, чтобы передать тебе детей. Джимми, который точно твой, и Мэри, чтобы они были под присмотром. Ты сделаешь это, Чарлз, потому что… потому что ты Чарлз… и другого такого нет на свете. Утром, Чарлз…

Всю ночь она пролежала в бреду, голова у нее горела, сознание мутилось. Ей казалось, что она слышит голоса на улицах, крики: «Кромвель умер! Да здравствует король! Боже, храни короля!»