— Я не собираюсь ничего подобного делать.

— Нет, ты это сделаешь, сделаешь! Небось радовалась, заточив моего друга в тюрьму. Так вот, единственный способ для вас, мадам, продолжить совместную жизнь со мной — выпустить Лоррэна и жить с ним под одной крышей. Мы должны сноса быть вместе, нас снова должно стать трое, и если даже это неугодно тебе, тебе придется смириться.

— Я не собираюсь этого терпеть. И кроме того, король пока что еще не освободил его и, кажется, не собирается.

— Если ты его не освободишь, я не пущу тебя в Англию.

— Король желает, чтобы я поехала в Англию.

— В любом случае, ты не сможешь там задержаться надолго.

Она отвернулась и пожала плечами.

— Я разведусь с тобой! — крикнул он.

— Это самые приятные слова, которые я слышала от тебя за долгое время.

— Тогда я не разведусь с тобой. Я сделаю твою жизнь адом!..

— Ты уже сделал это, и ничего хуже того, что было, ты не сумеешь сделать.

— Ты душевнобольная! И скоро все смогут в этом убедиться. Ты всего лишь жалкий мешок из кожи и костей!

— Где уж мне сравниться с твоими дружками месье де Марсаном и шевалье де Бевроном.

— Да, где уж сравниться!

— Надеюсь, они станут для тебя утешением за потерю твоего несравненного Лоррэна.

Филипп буквально вылетел из комнаты. Он готов был взорваться от ярости. Всегда, всегда так: он проигравший, а Людовик — победитель! Так было в детстве, так осталось сейчас!

Как ему хотелось, чтобы брак с Генриеттой оказался всего лишь сном!


Генриетта никак не могла уснуть.

Теперь она знала условия договора: ради Людовика и его любви она должна склонить брата к поступку, который, и она отдавала в этом себе отчет, пойдет ему во вред.

Иногда ей хотелось прошептать себе: я не могу! Ей вспоминался ужасный финал жизни отца, который пошел против воли своего народа. Не того ли самого требовал Людовик от Чарлза?

Она повторяла про себя текст документа пункт за пунктом. Чарлз должен был присоединиться к Людовику для вторжения в Голландию. Французы не пользовались в Англии особой любовью, и это было нелегким и по-своему опасным шагом, но не эта статья договора вызывала в ней наибольшую тревогу.

Чарлзу надлежало сделать публичное заявление об обращении в римско-католическую веру. Людовик обещал в случае подписания договора выплатить ему кругленькую сумму и предоставить войска и снаряжение на случай столкновения с подданными, если тем не понравится решение короля.

Людовик сказал в ответ на ее сомнения:

— Мне представляется, что только в лице католической Англии мы можем иметь надежного союзника.

— Но если англичане не воспримут короля-католика?

— Поживем — увидим.

— Но для Англии это может обернуться трагедией?

— Дорогая моя, предмет нашей заботы — Франция. Между прочим, твой брат по складу характера и воспитанию скорее француз, чем англичанин. Для того, кто и так наполовину француз, было бы совершенно естественно принять нашу веру. До меня доходили слухи о том, что он и его брат Джеймс были бы не против такого шага.

— Но народ Англии…

— Я уже сказал: сначала Франция, затем все остальное. Твой брат придумает, как лучше все это обставить. Мы же не требуем от него немедленного заявления о переходе в католичество. Он сможет сделать это, когда сочтет нужным. О сроках публичного оглашения решать ему. С нашей стороны это и без того очень серьезная льгота.

Но опять ночь, и опять она не может уснуть.

— Я люблю их обоих, — шептала она. — Я люблю Людовика, я люблю Чарлза, я люблю Францию и я люблю Англию.

Но ей не надо было объяснять, что она ставила на карту безопасность и благополучие Англии, потому что ей предстояло уговорить любимого ею Чарлза подвергнуть риску свою корону во имя интересов любимого ею еще больше Людовика.

Ее прибытие в Дувр было обставлено с большой помпой. В ее свите помимо прочих оказалась молоденькая девушка, можно сказать, еще девочка, красота и свежесть которой очень импонировали Генриетте. Она приблизила ее к себе, поскольку ей доставляло удовольствие на приемах и церемониях наблюдать ее искренний полудетский восторг и восхищение. Ее новая фрейлина была дочерью бедного бретонского дворянина и звали ее Луиза де Керуаль.

Это было чудесное мгновение, когда Чарлз и Монмут поднялись на палубу, приветствуя ее на земле Англии.

Она тут же попала в крепкие объятия Чарлза и увидела слезы на его глазах.

— Минетта! Столько времени прошло! А какая ты хрупкая, милая моя, бесценная моя!

После церемониального приветствия был устроен званый обед в ее честь, а затем они остались наедине. Он сказал, что ему больно видеть ее в таком болезненном состоянии. Ему известно о ее страданиях, о браке, который оказался истинной пыткой, об истории с Лоррэном. Еще он добавил, что много бы отдал за то, чтобы этот джентльмен оказался у него в руках.

Как близки друг другу были они в эти часы!

Потом он изучил условия секретного договора, привезенного ею. Она тем временем наблюдала за его худым, смуглым, умным лицом. Она чувствовала себя не в, своей тарелке, и Чарлз это почувствовал и понял причину ее беспокойства. Он понял все, и она заранее могла бы догадаться, что ничего не сможет скрыть от него.

Более того, он уже предвидел аргументы, к которым она прибегнет, чтобы склонить его к подписанию договора; он понял, и это самое главное, что она не на его стороне. Это было его характерной чертой — все понимать; его ум всегда был настороже. Он не раз говаривал, что если бы не лень, из него вышел бы образцовый государственный муж, и будь он падок до вопросов государственной жизни так же, как и до женщин, он стал бы несравненно лучшим королем, но одновременно никуда не годным любовником.

Итак, ему стало ясно, что Людовик послал Генриетту с миссией, использовав ее любовь к королю Франции.

Чарлз на мгновение возмутился: не по причине ее измены — он ведь был всего лишь братом, и должен был появиться тот, кого она полюбит сильнее и безогляднее — но потому, что ей приходится страдать во Франции. Он знал ее гордый нрав, знал об унижениях, которым она подвергалась со стороны Филиппа, знал, что, едва приехав, она будет вынуждена вскоре уехать обратно во Францию, и там ее положение могло стать сносным только в том случае, если она станет фавориткой короля. Чарлз любил ее и, как оказалось, гораздо больше, чем она его. «Я не государственный муж, а ничтожество! — подумал он с легкой горечью, но тут же добавил про себя:

— Зато — хороший любовник!»

Он взял ее лицо в ладони и поцеловал.

— Я всецело и полностью твой, Минетта, — сказал он.

Его сознание лихорадочно работало. Подписав договор, я получаю деньги от Людовика — это хорошо! Далее, о своем обращении я объявлю, когда сочту нужным — тоже хорошо!

Мой дед сказал: Париж стоит мессы! Так может быть, счастье моей сестры, которую я люблю больше всех на свете, стоит моей подписи под договором?»

Он усадил ее напротив себя.

— Милая моя Минетта, — сказал он. — Ты должна вернуться как триумфатор. Людовик — твой друг. Нет друга лучше и надежнее, чем король страны, в которой ты живешь, при условии, конечно, что король знает, как удержать корону на голове и голову на плечах. Ну, а у тебя, сестра моя, не один, а два таких короля, и оба любят тебя. Когда ты вернешься во Францию с моей подписью под этой бумагой, ее автор, разумеется, не сможет не любить тебя. Но не думаю, что даже после этого он будет любить тебя больше, чем король Англии. Счастливица Минетта! Быть любимой двумя королями!

Ему не хотелось отпускать ее, а поскольку он не хотел видеть ее слезы, он сделал то, что от него требовалось.

Теперь в руках у Генриетты было все, ради чего она приехала. Чарлз и на этот раз нашел выход из ситуации: он всегда находил выход из любой ситуации. ***

Договор был отправлен во Францию депешей. Деловая часть оказалась исчерпана, пришла очередь развлечений. Чарлз решил блеснуть перед сестрой и показать, что английский двор ничем не уступит французскому. Но величайшей радостью, повторял он вновь и вновь, была для него сама возможность видеть милую сестричку.

Дни летели один за другим, и пробил час отъезда.

— Ты получишь от меня прощальный подарок, — сказала она, стоя у трапа корабля. — Вещичку, которая всегда будет напоминать тебе о нашей встрече.

Она подозвала Луизу де Керуаль и велела принести шкатулку с драгоценными камнями, чтобы король выбрал себе камень по усмотрению. Но когда девушка вернулась, глаза короля были прикованы не к шкатулке, а к молоденькой фрейлине.

— Прошу тебя, выбери себе что-нибудь, брат, — попросила Генриетта.

Чарлз положил руку на плечо девочки.

— Я выбираю это прекрасное дитя, — сказал он. — Пусть останется при моем дворе. Это единственная драгоценность, которую мне не терпится иметь.

Красивые глаза Луизы широко распахнулись: она тоже не осталась безразличной к его обаянию.

— Нет, — торопливо сказала Генриетта. — Я отвечаю перед ее родителями и не могу без нее уехать. Возьми… хотя бы этот рубин, Чарлз.

Но Чарлз и Луиза продолжали обмениваться взглядами, и, прежде чем Генриетта взошла на корабль, он успел поцеловать девочку.

— Я тебя не забуду, — сказал он ей. — Однажды ты вновь приедешь ко мне и останешься.

Вот так в жаркий июльский полдень Генриетта услышала прощальные слова Чарлза, и все присутствовавшие при расставании плакали при виде их горя и говорили вполголоса, что не было еще на свете среди королей и королев брата с сестрой, которые любили бы друг друга так же сильно, как эти двое.


Людовик встретил ее по возвращению во Францию с редкой сердечностью. Она вновь была его любимым другом; теперь он поверил ей полностью и бесповоротно и для него больше не вставал вопрос, кому же из двух королей принадлежит ее любовь.

Впереди были балы, маскарады, празднества, балеты, и королевой двора вновь предстояло стать Генриетте.

Какое-то время, недели две, она вовсю наслаждалась своим успехом и была весела. Но затем вновь стало всплывать по ночам смуглое и умное лицо человека, которого она так любила, а в голове вертелась мысль, что он — мастер по части любви — оказался более верным в их взаимной любви. Ради нее он поставил подпись под договором, в то время как она заставила его это сделать ради Людовика. Он знал, что говорил, когда то и дело повторял:» Любовь — не просто удовольствие, но — честь!»

Он выразил эти мысли в стихах, которые показал ей:

…Мне кажется, нет ничего на свете

Превыше радостей любви.

Но она предала его и теперь знала, что никогда больше не сможет почувствовать себя счастливой.

Бессонные ночи начали сказываться на здоровье, и это заметила не только она, но и дамы из ее свиты. Она еще больше исхудала, и вид у нее стал слишком изнуренный для молодой женщины двадцати семи лет.

Филипп по-прежнему не давал ей жизни. Он вновь и вновь напоминал ей о ее влиянии на короля и требовал добиться освобождения де Лоррэна, а в случае, если она этого не сделает, угрожал ей тяжкими последствиями.

Она, и без того уставшая, отворачивалась и не слушала его. Он заставлял ее жить вместе с ним в Сен-Клу, где, казалось, задался целью сделать ее жизнь и вовсе непереносимой. Только приказ короля позволял ей выезжать в Версаль, но вслед ей тут же летели указания как можно скорее возвращаться в Сен-Клу.

День за днем ей приходилось терпеть его общество, его непрерывные жалобы и попреки, и это мучило ее наряду с упреками ее собственной совести.

У нее открылся сильный кашель; бывали дни, когда она чувствовала себя слишком уставшей, чтобы сносить бремя жизни.

Однажды вечером, через какую-нибудь пару-тройку недель после возвращения, она обедала с Филиппом и фрейлинами, когда почувствовала вдруг, как ею овладевает странная апатия. Когда обед закончился, она прилегла на диванные подушки, заявив, что чувствует себя необычайно усталой. День был жаркий, и она уснула и начала грезить. Ей снилось, что она подплывает к белым скалам Дувра, брат взбегает на корабль и протягивает руки, но она, отвернувшись, плачет от непереносимого стыда.

Очнувшись от сна, она услышала тихие голоса:

— Какой больной вид у мадам. Вы обратили внимание?

Затем послышался голос Филиппа.

— Никогда еще не видел ее столь больной.

— Это все после поездки в Англию. Она так и не оправилась со времени возвращения.

— Ох, уж эта поездка в Англию! — снова сказал Филипп. — И как я только разрешил ей поехать туда!

Генриетта открыла глаза и сказала:

— Я хочу пить.

Мадам де Гурдон, одна из ее фрейлин, поспешила принести стакан цикориевого кофе. Генриетта выпила и в то же мгновение ощутила пронзительную боль в боку. Забившись в судорогах, она закричала:

— Боже! Как больно! Что было в стакане? Мне кажется, меня отравили!

При этих словах ее взгляд застыл на Филиппе, поспешившем к ней.