Я почти видел, как у нее за спиной вырастает зловещая, неподвижная, несгибаемая, как сталь, тень бабушки.

Я кивнул в знак того, что понимаю, и мать встала, чтобы уходить. Она сделала шаг, потом остановилась и, не поворачиваясь, спросила:

– Ты сильно горюешь, сын мой?

– Разве это имеет значение? – ответил я вопросом на вопрос.

Она молча покачала головой, на щеках у нее выступил легкий румянец.

– Мне нравился этот мальчик, – проговорила мать. – В нем была любовь к жизни и врожденное изящество, что и тебе бы не помешало, я думаю. Надеюсь, он научил тебя этому хоть немного.

– Вы всегда учили меня быть сдержанным и осторожным, – заметил я. – И этот урок я усвоил прекрасно.

Она повернулась и внимательно посмотрела на меня, ее светло-зеленые глаза встретились с моими, более темными. Она все еще была прекрасна, моя мать, хотя ее красота была подобна картине, которая слишком долго находилась на ярком солнце. Я задумался о том, какие надежды, какие мечты питают ее жизнь. Она была слишком практична, чтобы тратить время на бесполезные мечтания.

– Тогда примени его на практике, – сказала она. – Тучи сгущаются, сын мой, тьма наступает. Я боюсь, что раз ответная кровь не пролилась, а наследник Монтекки жив, – теперь ты подвергаешься даже большему риску. Я боюсь за тебя.

– Это ваши чувства, матушка, или чувства бабушки?

Этот вопрос вызвал в ней взрыв негодования.

– Я пока еще твоя мать, Бенволио! Я имею право волноваться за свое дитя!

– Это не ответ.

Она послала мне долгий, многозначительный взгляд, который напомнил мне, что под этой сдержанной, спокойной оболочкой скрывается не менее горячее сердце, чем то, которое стучит у меня в груди.

– Я потеряла твоего отца в этой многолетней бесконечной войне. А теперь в ней стали жертвами твой кузен и твой друг. Если бы я не боялась за тебя – я была бы просто глупа.

Я еле заметно улыбнулся:

– Я не считаю вас глупой, матушка.

– Только холодной и жестокой – такой, как бабушка? – Ее губы тоже тронула почти неуловимая улыбка. – Я сделана из другого теста, более теплого. А вот в твоей сестре гораздо больше от Монтекки.

Вероника.

Ах да, моя сестра, моя дорогая сестра, на чьих пухлых плечиках лежала столь тяжкая вина… Это она просто так, для развлечения, выдала Меркуцио, это она была виновницей гнева, который испытывал Меркуцио против Капулетти. Это ее невидимая рука направила клинок Ромео, который убил Тибальта…

Да уж, несомненно, моя сестра была достойной наследницей своей бабушки.

– Твой дядя просил ее жениха отложить свадьбу на несколько недель – чтобы соблюсти приличия, но старый козел не согласился, – продолжала мать. – Он говорит, что у нас нет сыновей, по которым нужно держать траур, и что Капулетти не тронут нас в любом случае, так зачем же откладывать? Он так спешит оказаться в постели с Вероникой, что это просто на грани приличия.

Я подумал, что, возможно, до него дошли слухи о ее поведении, не слишком подобающем для девственницы… или он просто был слишком стар и боялся не дожить до момента, когда сможет удовлетворить свою страсть. Я, наверно, мог бы даже пожалеть сестру за такую участь, если бы она не была так жестокосердна и расчетлива и не стремилась бы всегда получить больше, чем платила сама.

Но целью матери и не было вызвать мое сочувствие – целью было предупредить, и я понял, что она имеет в виду, только несколько мгновений спустя.

– На свадьбе… мы все будем под ударом, – сказал я. – Все Монтекки, собравшиеся в соборе на церемонию. Но ведь… даже Капулетти не станут нападать на нас там, в святом месте…

– Святость места не помешала в свое время убийцам Медичи, – заметила мать справедливо: история о нападении на Лоренцо Великолепного[8] была известна всем. Наемные убийцы слишком часто использовали в своих целях храмы – те места, где, казалось бы, сам Бог охраняет тебя.

– Мы должны быть очень внимательными, сын мой. Всегда, но особенно – в доме нашего Господа.

Это было довольно мрачное предостережение, но я знал, что она права: раз я становился наследником Монтекки, я невольно становился первым кандидатом в жертвы для мести Капулетти. А они обязательно попытаются отомстить за смерть Тибальта – в этом не было ни малейшего сомнения.

Мать кивнула мне и вышла, гордая и не склонившая головы перед всеми тяготами, что уготовила ей судьба. В ней было что-то восхитительное, что-то, что она тщательно прятала и старалась не показывать в обычной жизни. Она слишком хорошо знала, что такое горе, – и все же не была сломлена.

Я встал и отбросил одеяло. Бальтазар тут же его подхватил и уточнил:

– Одежда без фамильных цветов, синьор?

– Без фамильных цветов, – подтвердил я. – Настало время скрыться в сумерках.


Принц Теней скользил по городу весь в сером, сливаясь с камнями и тенями на улицах.

Я хотел услышать, что в городе говорят по поводу отъезда Ромео, но вместо этого, к своему ужасу и раздражению, слышал в таверне болтовню, что моего кузена видели на улицах Вероны тогда, когда ему уже нельзя было там находиться. Ничего не было слышно о том, что он ускакал за городские ворота или что он делает покупки для отъезда. Нет. Зато его заметили на улице, которая, как я хорошо знал, примыкала к дому Капулетти – ту самую, на которой я не так давно видел его карабкающимся по стене в темноте.

Я вдруг с ужасом догадался, что он вообще не собирается покидать Верону. Он собирается вместо этого закрепить данные перед Богом брачные клятвы брачной ночью. Сегодня. С Джульеттой Капулетти.

В ее постели. Прямо под крышей Капулетти.

В этом был определенный расчет: она жила довольно замкнуто, редко выходя за пределы дворца, и это просто чудо, что ей удалось ускользнуть якобы для исповеди отцу Лоренцо – тем более что это была не исповедь, а обряд венчания. Ромео должен был пойти к ней, если он хотел стать ее мужем по-настоящему.

Но думать об этом сегодня, когда под ним буквально горела земля, – в это было невозможно поверить. Что это за любовь такая, которая заставляет человека предать свою семью и наплевать на собственную смерть? Рисковать жизнью той, кого ты обожаешь? Для меня это выглядело скорее похожим на лихорадку, чем на истинную любовь, – какая-то болезненная страсть, не признающая осторожности и здравого смысла.

Но, может быть, я просто никогда по-настоящему не любил.

Жара наконец-то достигла пика, и небо вскипело облаками. В темноте ночи гулял порывистый ветер, молнии взрезали воздух, вдали грохотал гром – он заглушал мои шаги, и без того почти неслышные, по черепице крыш, когда я взлетел наверх. Но я все равно рисковал – и риск этот был, пожалуй, даже больше, чем обычно: приближение грозы чувствовалось в раскаленном, душном воздухе, а всем известно, что молния попадает обычно в самый высокий объект на своем пути. Это было довольно опасно, но это было не самое худшее: ветер пригнал дождь, сначала первые крупные, робкие капли упали на землю, потом он застучал быстрее, еще быстрее, а потом забарабанил по крышам с неистовой силой. Я дважды терял равновесие и с трудом удерживался от падения на скользкой крыше. Один раз, когда я уже был рядом с кварталом Капулетти, я увидел, как ослепительно-белый зигзаг молнии ударил в верх башни Ламберти, и из-под моих ног посыпалась черепица. Я услышал приглушенные вскрики и молитвы, доносившиеся из окон дома, на крыше которого я находился, и кто-то с шумом захлопнул деревянные ставни.

Только несколько мокрых насквозь нищих и злые мокрые собаки могли видеть, как я медленно и осторожно продвигаюсь к цели, – и то только в свете вспыхивающих молний. Эта кромешная темнота была мне на руку: даже если непрошеные свидетели меня увидят, разглядеть и узнать меня они точно не смогут. А мою серую, закутанную в плащ с ног до головы фигуру вообще легко было принять при свете молний за дымоход.

Сад Капулетти был тих и молчалив. На балконах не было в этот вечер никого из девушек: глупо было бы стоять на балконе в такую бурю. Я на миг задержался на стене, глядя на темную закрытую дверь комнаты Розалины – она по-прежнему была во дворце, подчиняясь приказу Тибальта, в ожидании скорого отъезда в монастырь. Может быть…

Но нет. Сегодня у меня было более срочное и важное дело. А ее брат больше не представлял опасности для нее.

В доме Капулетти тоже было тихо, но, когда я обнаружил открытое окно чердака на половине слуг, там никого не было. Никто из слуг не спал, и это означало, что Капулетти все еще не ложились. Я быстро накинул на себя подходящую по размеру ливрею, которую нашел здесь же, а свою мокрую одежду бросил в углу. Волосы у меня были сухие, потому что я прятал их под капюшоном. С узкими штанами и обувью я ничего поделать не мог, но надеялся, что никто не станет разглядывать меня слишком пристально. Дом у Капулетти был большой, я живо схватил большую стопку чистого белья, чтобы спрятаться за ней при необходимости.

Лестница для слуг была узкая и душная, на ней едва могли бы разминуться двое, и, спустившись ниже, я столкнулся с толстой, раскрасневшейся девкой, которая нетерпеливо ждала своей очереди подняться.

– Да подвинься ты! – прошипела она, толкая меня в плечо, поскольку я замешкался. – Будь порасторопнее, болван! Сегодня они еще сердитее, чем обычно, – ведь их щенок сдох!

Я промямлил что-то невразумительное в ответ из-под стопки белья и поспешил прочь. Видимо, никто из слуг не скорбел о кончине Тибальта, раз они высказывались так свободно, с таким очевидным облегчением и даже радостью.

Я спустился по лестнице еще на этаж ниже, там уже все выглядело иначе: грубые доски уступили место прекрасному камню, дереву и коврам – это была уже половина хозяев.

Мои влажные туфли неслышно ступали по ковру. Я остановился, чтобы оглядеться. В самом конце коридора, с другой стороны парадной лестницы, были слышны крики, плач и рыдания – несомненно, там были синьора Капулетти и ее свита. А здесь было тихо. Я посмотрел на дверь слева и увидел, что она заперта: заглянув в замочную скважину, я увидел отблеск горящих внутри свечей. Значит, дверь заперли снаружи, а ключ унесли с собой.

Это была дверь Розалины, ее снова заперли, как монахиню, как будто она уже находилась в монастыре.

Я всем своим существом чувствовал ее присутствие там, за дверью. Мне вдруг очень нужно стало с ней поговорить, рассказать ей обо всем, что произошло, спросить ее, что делать дальше. И пока я стоял в нерешительности, я услышал, что кто-то приближается ко мне, быстро ступая по ковру, – это оказалась та сама краснолицая служанка, с которой я столкнулся на лестнице.

– Дурак! – зашипела она и оттолкнула меня локтем от двери. – Надо было сразу сказать, чтобы я пошла с тобой. У тебя же нет ключа от комнат синьорины. И не задерживайся там – туда и обратно, нечего рассусоливать! И не разговаривай с ней! Это приказ синьора Тибальта, а я никогда не осмелюсь его нарушить, даже сейчас, мне жизнь дорога.

Она нашла нужный ключ на своем кольце с ключами и открыла дверь:

– Быстрее давай! Оставь простыни там и сразу обратно – мне нужно закрыть за тобой.

Розалина была в комнате, при виде меня она вскочила на ноги. Она была полностью одета, в дорогом бархатном черном платье. Волосы были уложены в прическу, слишком строгую для ее лица. Глаза ее были красными от слез, лицо бледно, но когда она увидела меня – она побледнела еще больше. На какое-то мгновение меня даже охватило ужасное чувство, что она выдаст меня, но она только указала на столик, стоящий у ее закрытой пологом кровати.

– Положите сюда, – сказала она. Я осторожно опустил простыни на указанное место. – Подождите немного: у меня есть кое-что для вас.

Она быстро поставила тарелку, стакан и миску, которые стояли на столе с горящими свечами, на поднос: видимо, это был ее обед, совершенно нетронутый.

– Барышня, у этого парня свои обязанности, – отозвалась от двери горничная. – Я пришлю кого-нибудь забрать это.

Я быстро схватил поднос и наклонился к Розалине поближе.

– Мне нужна ваша помощь, – прошептал я, делая вид, что у меня что-то упало, в ожидании ее ответа.

Его все не было. Она смотрела на меня слишком долго, а потом прошептала:

– Почему я должна помогать Монтекки? Сегодня ночью? И вообще – в любую ночь?

– Ради вашей кузины, – сказал я.

У меня больше не было ни единого шанса. Служанка у двери нетерпеливо закашляла. Розалина ничего не отвечала, и я не мог настаивать. Мое положение становилось все опаснее с каждым новым ударом сердца.

Поклонившись, я попятился к двери, держа в руках поднос. По дороге я незаметно стащил с подноса кусок хлеба, зажал между двумя пальцами и скатал из мякиша маленький шарик. Когда я подошел к двери, я снова сделал вид, что уронил поднос, что вызвало новую волну брани со стороны краснолицей горничной, и, собирая одной рукой упавшие предметы, другой рукой я незаметно сунул хлебный шарик в замочную скважину, зажав язычок замка.