– Он просто раскопал могилу и взял четки, – сказала она. – А потом закопал ее снова, с любовью. Это не осквернение, святой отец…

– А как же это еще называется?! – возразил тот.

А я не мог отделаться от мысли о том, как Меркуцио крадется в лунном свете к могиле своего друга и раскапывает ее… не боясь отравиться трупным ядом от разлагающегося тела… Я даже представить себе не мог, что горе его и ненависть были настолько сильны… настолько сильны.

– Четки, – повторил я. – И где они теперь? И что на них было написано?

Она покачала головой:

– Он не говорил мне, синьор. Я только научила его. А где эта вещь теперь – я не знаю… но скорее всего четки находятся в руках Капулетти – думаю, он хотел бы этого.

У Розалины… если он поверил в болтовню Вероники о виновности Розалины… Хотя нет: скорее это была Джульетта, которая, казалось, вся находилась во власти своей страсти – или темных чар. Джульетта, которая, казалось, неудержимо стремилась к собственной погибели.

– Больше ты ничего не знаешь?

– Ничего.

– Поклянись! – Я поднес кинжал к самому ее лицу, но она даже не моргнула. – Поклянись своей загубленной душой, ведьма.

– Моя душа вовсе не загублена, но я клянусь своей бессмертной душой перед Богом и его ангелами, – сказала она. – Я больше ничего не знаю – только то, что рассказала. Если бы я могла остановить это – я бы остановила. Меркуцио больше нет – а месть его все еще действует. И его кровь тому подтверждение для меня. – Она вдруг улыбнулась сквозь слезы. – Он не был плохим человеком, вы знаете.

– Он был отчаявшимся человеком. А еще он был моим братом и другом. И не тебе рассказывать мне о том, что он был хорошим человеком, потому что я любил его, – ответил я. – А тебе не стоило толкать его в эту пучину греха и ужаса. Ты погубила его душу.

– Нет, это сделали убийцы, – возразила она. – И не только синьор Орделаффи. Но и вы, Бенволио, на ваших руках немало крови.

– Меньше, чем ты думаешь, – сказал я. – И никогда я не убивал никого иначе, как в честном бою и рискуя своей собственной жизнью. Я не такой, как отец Меркуцио.

– Но вы не остановили его, – не уступала она и встретила мой взгляд дерзко горящими глазами. – Вы стояли и смотрели, как умирает мой брат, а душа Меркуцио раскалывается на части.

Мне нечего было ответить на это, ничего умного в голову не приходило. Я убрал кинжал в ножны и кивнул Паоло.

Тот выхватил рапиру.

– Я убью эту ведьму вместо вас, синьор! – воскликнул он.

– Нет!

Он не отступал, поэтому мне пришлось встать между ним и ведьмой и тоже выхватить меч. Комната была темная, а потолок такой низкий, что я стукнулся головой о балку.

– Предоставьте Церкви разбираться с ней. Или герцогу. Но я не хочу, чтобы ее кровь была на наших руках! Кто знает, какое проклятье она может наложить на того, кто причинит ей вред.

Этот аргумент заставил его остановиться, и, хмурясь, он кивнул и вышел из комнаты. Я пошел вслед за ним, распахнул низкую дверь и увидел, что за мной спешит брат Лоренцо с выражением крайней обеспокоенности на лице.

– Это было правильно, юный господин, очень правильно! – забормотал монах. – Я же не знал, что она ведьма, что она занимается черной магией, я же пришел к ней просто за снадобьем… да-да, очень мудро вы поступили, что решили предоставить возможность наказать ее властям или Церкви… я же понятия не имел… и свидетелем я бы не смог быть, вы же понимаете…

– Зачем вы пришли сюда? – спросил я. Он выглядел очевидно виноватым и напуганным – смертельно напуганным. – За каким таким снадобьем вы сюда явились?

– Ничего, синьор… ничего особенного. Просто настойка, такой, знаете, ликер…

– Ликер можно найти где угодно, – перебил я его. – Что за снадобье и для чего оно нужно?

– Бенволио, я не могу говорить… – Он затряс головой, но затем, под тяжелыми взглядами и выразительным молчанием моих охранников, все же заговорил: – Если выпить этот ликер – то становишься словно мертвый: кровь перестает течь по венам, кожа холодна как мрамор, и пульс не прощупывается… дыхание не чувствуется, губы синеют, а щеки становятся мертвенно-бледными, и глаза останавливаются и тускнеют, как у мертвеца…

– То есть вы хотите сказать – это подобно смерти, – заключил я, и он закивал, пряча подбородок как можно ниже в воротник своей рясы. – И как долго длится действие этого зелья?

– До сорока двух часов, – сказал он. – Очень похоже. И никаких побочных эффектов: просыпаешься, как будто просто хорошо выспался…

Он весь взмок от угрызений совести и стараний выставить себя невинной овечкой, как часто случается с глупцами и негодяями. Что ж, ведьма допустила ошибку.

– И кто должен был принять это снадобье, а?

– Ах, синьор, я не могу сказать, это большая тайна – и она не моя.

Я потерял терпение.

– Тогда дайте мне эту склянку немедленно, и я разобью ее прямо здесь, на этой улице, где она никому не причинит никакого вреда!

Сильно побледнев, он произнес:

– Но я уже отдал ее той, кто ее выпьет, молодой господин… и во имя любви к Господу и к вашему кузену – не вмешивайтесь, вы не должны…

Теперь я понимал, что происходит.

Уже опустилась ночь, темная ночь, и было поздно – совсем поздно. Из его слов мне стало понятно, что Джульетта Капулетти уже получила в руки это колдовское зелье – безопасное, как он утверждал, – и, скорее всего, уже выпила его. Зачем? Чтобы избежать надвигающейся свадьбы с графом Парисом, разумеется. Она собиралась притвориться мертвой, а потом сбежать к моему кузену.

И это даже был не глупый план. Он был опасным, да, и он сделал бы и Ромео, и Джульетту проклинаемыми изгоями в их собственных семьях, но они таким образом могли бы сбежать, быть вместе и остаться в живых…

Если бы не слова Меркуцио. Потому что если проклятие действительно работает – все не может быть так просто.

– Поздно пытаться предотвратить это, – сказал монах, поднимая свое бледное, словно луна, лицо. – Яд уже выпит. Завтра ее придут будить, чтобы одеть к свадьбе, и найдут в постели бездыханное тело. И отнесут ее с рыданиями и молитвами в фамильный склеп. Не будет никакого греха или позора – ни для графа Париса, ни для Капулетти, а несчастные влюбленные смогут воссоединиться и быть счастливы, несмотря на противостояние их враждующих семей.

– А как же Ромео? Что, если он услышит о ее смерти? Я же хорошо знаю своего кузена – ничего хорошего не будет, святой отец!..

– Я велел послать в Мантую весточку для господина Ромео, в которой описал весь план. Ему надо только подождать – недолго! – пока его возлюбленная пробудится от летаргического сна. Потом я помогу ему привести ее в чувство, когда она проснется в склепе. – Он смотрел на меня с печальной решимостью. – Синьор, конечно, лучше бы мне не участвовать в подобных вещах, но вы же понимаете, как это бывает – когда события катятся, словно снежный ком. Я боялся – нет, я просто знал! – что юная Джульетта покончит с собой, неважно каким способом, чтобы избежать супружества с графом Парисом. Что, по-вашему, мне оставалось делать – просто смотреть, как она собирается убить себя и тем самым совершить самый страшный из смертных грехов? Или все-таки помочь ей воссоединиться с настоящей любовью…

– Это не настоящая любовь, – сказал я мрачно. – Вы же слышали ведьму.

– Но, синьор… если Меркуцио считал Розалину виновницей всех несчастий – почему же тогда он наслал проклятие на ее бедную, невинную кузину? При чем тут Джульетта?

Это был превосходный вопрос, он и мне не давал покоя… Но я видел Ромео – видел, как он страдает, видел, что эта страсть противоестественна для него, не склонного к навязчивым идеям. И я не верил, что Джульетта найдет свое счастье в этой так называемой «любви». Это все было похоже на болезнь, в которой они оба должны были сгореть дотла.

Но монах еще не закончил. Он откашлялся и продолжил:

– Возможно, с моей стороны будет нетактично говорить об этом, но… славная Розалина тоже передавала мне записки и ее поведение тоже внушает мне серьезные опасения, мой дорогой молодой умник. Я очень опасаюсь, не является ли и это следствием проклятия любви и не коснется ли оно непосредственно вас.

Я рассмеялся в голос. Не смог удержаться – настолько нелепо это звучало.

– Я не Ромео, чтобы упасть в объятия девушки, быть с которой у меня нет ни единого шанса…

Но как только я сказал это – я сразу подумал, что ведь на самом деле так оно и есть. Я влюбился в Розалину в тот вечер, когда Принц Теней впервые посетил ее покои, чтобы отомстить Тибальту… но нет. То, что было между нами, не было никаким проклятием или наваждением – наоборот, это чувство росло медленно, осторожно и даже сейчас, как бы больно мне ни было, я уходил от нее прочь, понимая, что между нами ничего не может быть, и делая вид, что сердце мое не разбито на мелкие кусочки.

А разве проклятие позволило бы мне оторваться от нее?

Брат Лоренцо поклонился слегка, словно не желая спорить, и сказал:

– Все будет хорошо, юный Монтекки. Всего два дня – и влюбленные воссоединятся и уедут куда-нибудь в безопасное место. И тогда… все хорошо, что хорошо кончается.

Меня мучило ужасное предчувствие, но я тоже вежливо поклонился в ответ, отпуская его. О ведьме я не беспокоился: я знал, что она рассказала мне все, что могла, и по выражению ее глаз слишком хорошо понял, что ее не будет в городе уже на рассвете. Мы, по всей видимости, избавились от нее навсегда.

Но если проклятие, в которое так верил Меркуцио, было настоящим…

…если так – тогда мне надо было как можно быстрее отыскать две вещи, чтобы отменить его: четки и что-то еще, нечто тайное, где он своей рукой написал слова проклятия.

Я поспешно вернулся к себе в дом, где моя мать оплакивала потерянную дочь, а дядя – ее потерянное приданое… а я – я просто горевал. А потом я упал на постель и уснул крепким сном без сновидений до самого утра.


А утром Верона проснулась от громких стенаний в доме Капулетти – ибо Джульетта была мертва.

Печальные подробности происшедшего не стали для меня потрясением – все было точно так, как предсказывал брат Лоренцо: вечером девушка спокойно отправилась в свою постель, а на рассвете толстая кормилица обнаружила ее окоченевшей – рядом валялся флакон от яда. А больше я ничего и не мог узнать, потому что вместе с дядюшкой занимался неотложными делами, связанными с похоронами сестры, а еще надо было рассчитаться со всеми охранниками, наемниками и союзниками, которые служили нам верой и правдой. Меркуцио похоронили быстро, без особых церемоний – возможно, даже слишком поспешно и скромно. Его вдова покинула Верону тем же утром: ее отослали к ее семье с солидным куском богатства Орделаффи в сундуках и тюках.

В вечерних сумерках, когда Капулетти, подобно нам, вместо свадебного пира поспешно готовились к похоронам, я вместе со всем свои семейством направлялся по улице, ведущей за черту города, к фамильному склепу Монтекки, который находился на городском кладбище. Как брат Вероники, я шел впереди процессии, держа на плечах угол носилок, на которых покоилось ее укутанное в шелковый саван тело. Мне было жарко и душно в традиционном черном костюме и в маске, как и другим мужчинам, которые несли ее на плечах, в то время как остальные освещали нам путь факелами. Даже веронский герцог был в маске и сутулился, взяв на себя часть ее небольшого веса, – этим он продемонстрировал свою печаль по поводу ее столь безвременной и бессмысленной кончины. Это был, несомненно, политический жест, и мой дядя мог бы ликовать и праздновать, если бы обстоятельства этой победы не были такими печальными.

Женщинам Монтекки не позволили присоединиться к процессии, даже на расстоянии, они все остались дома, во дворце, плакать и горевать без свидетелей. Я считал, что это правильно, учитывая обстоятельства: мы все еще опасались мести Капулетти.

Мы положили тело моей сестры на каменное ложе в усыпальнице. Через месяц или два, когда тело ее окончательно разложится, придут служители и захоронят ее кости под каменной плитой с ее именем, и там она будет спать вечным сном, пока Господь не призовет всех на Страшный суд.

Хотя внутри склеп был украшен прекрасными фресками, я их почти не замечал: слишком сильно чувствовалось здесь дыхание смерти, все эти золотые листья и ангелы казались здесь лишними и неуместными. Тело Вероники было плотно завернуто в саван из очень дорогого, белого, прекрасного шелка; открытым оставался только небольшой квадрат ее лица – глаза, нос и рот, – и ее кожа была белее савана.

– Мы все предстанем перед Господом рано или поздно, всем нам отвечать за свои грехи перед Ним, – сказал герцог, вставая рядом со мной и глядя на Веронику. – Пойдем, Бенволио: она теперь в руках ангелов.

Какой маленькой она теперь казалась! Смерть лишила ее той жизненной силы, с которой она прокладывала себе дорогу в будущее, и какой бы жестокой ни была эта сила – сейчас мне не хватало ее огня. Мы не пылали братской любовью друг к другу, но все-таки родная кровь есть родная кровь.