Мы приехали в Дом культуры, и я должен быть тамадой. Я должен приглашать к Джулии мужчин и ещё каждого благодарить. – Павлик, лучший друг, заходи. Почему не можешь – это обычай такой. Нужно. А то Мугму обидится. Нет, я этого Мугму не видел. Ты заходи. Мугму, обычай, потом… эта… очередь волнуется… Нет, горячей воды нет. Откуда в Доме культуры металлургов горячая вода?… Не идёшь?… Ну, как знаешь…


Я не помню, кто за кем шёл. Отдельные лица иногда всплывают в памяти. Гизат Эбатович: галстук, пиджак, живот. Подошёл, переваливаясь, ко мне. Вручил цветы, поздравил. Сказал: – Вот как интересно: у нас, у казахов, свои обычаи. У них – свои… И, кряхтя, полез в шатёр.

Был и Рапсодий Иванович.

О! Рапсодий Иванович когда-то работал со мной и получил по ушам от кого следует за жажду перестройки за три года до перестройки.

Проходя мимо меня, Рапсодий Иванович сделал вид, что выражает соболезнование и возился в шатре минут двадцать.

Вермиклер прибежал, весь запыхавшийся: – Я только туда и назад. Язю в буфете оставил, а сам к вам. Здесь же обычай. Куда? Сюда заходить?…

Вермиклер тоже со мной работал.


Свадьба была безалкогольной. Всё враки, когда говорят, будто бы на безалкогольную свадьбу люди собираются с неохотой. На нашу свадьбу собрался, как мне казалось, весь город… Уже прошли калликсяне, друзья, КГБ, ГАИ и местные органы власти. Уже прошли земляки и родственники товарищей по работе, а толпа у шатра все не уменьшалась. Подходили, говорили: – Я вас знаю, вы на балалайке по телевизору выступали, мне можно?…

Я уже почти ничего не соображал. Мугму, Рапсодий Иванович, Калликсо – всё перемешалось в голове.

Вот он, настоящий бал у Сатаны!..


Я захожу иногда в шатёр. Я свой человек, гости меня не стесняются, я же муж.

Я вытираю Джулии лоб прохладной влажной салфеткой, пока какой-то мой новый товарищ поправляет свой оголтелый натурализм.

Где же ты, Кесси?!..


Чьи-то руки жадно мнут тело Джулии. Каждый исполнитель моего безумного приговора, содрогаясь, как будто готов разбить, расплющить тёмную фигурку на роскошной арабской постели. Кто-то просит переменить позу.

Заглянул Вермиклер: – Моя Язя в буфете, по обычаю сколько раз нужно?


Потом он, всё-таки, где-то напился, ходил среди столов, и, как я понимаю, в желании мне угодить, спрашивал: – ну, кто ещё невесту не е…, и он называл, конечно, всё слово полностью, до конца, чтобы все его поняли правильно…


Эти сутки июля я вспоминаю, как чудовищный сон. Сейчас, в наше время, разве такое возможно? Дикость. Да и абсурд, наконец.

Я почти не удивился тому, что обо всех событиях, связанных с игрищами в угоду варварскому богу, все участники начисто забыли уже на следующий день. И, кроме разговоров о пышной международной свадьбе в Доме культуры металлургов – ничего, даже сна о том, что видел я, не осталось в головах впечатлительных актюбинцев.


И я побывал в Африке. В загадочной и полной чудес стране Калликсо. И мне, который видел только игрушечную речку Илек, облизывали ноги лазурные волны сразу двух океанов. Прозрачные и тяжёлые, они поднимались до небес и выбрасывали на берег цветы и драгоценные камни.

И только Павлик…

Да… Павлик…


Спустя три дня, после нашей с Джулией свадьбы в Доме культуры металлургов, его нашли мёртвым в машине. В собственной машине «Нива», цвета «голубая адриатика», где японский магнитофон мог без конца играть вам лучшие песни света.

Они были лучшие, а так устроен этот дурацкий магнитофон, он играл их без перерыва. С начала и до конца. А потом менял дорожки.

Павлик сидел, обхватив руками руль, и – слева от его губ – два красных пятнышка, две крохотные ранки запеклись, как порез от безопасной бритвы…


Врачи сказали (его, конечно, осмотрели врачи) – они сказали, что Павлик умер от О-ЭР-ЗЕ: видите ранки – типичный симптом, он ведь курил, правда? бросил? ну, вот видите, тогда, конечно… вот вам и результат: бросил курить, вышел под открытую форточку…

Змеи? какие змеи? Что вы! Откуда у нас змеи в Актюбинске?!..

* * *

Папа Джулии, как мужчина мужчине, лично мне подарил сундук с красочными перьями. Перья эти волшебные, в них нужно показываться на балконе перед народом. Я теперь там, у них, сын короля.

И теперь я хочу, чтобы меня, как и первого сына отца Джулии, отравили.


Чтобы отравили, как можно, скорей.

НАТАШКА

Наташку открыл бывший поэт Коля Адамов. Тогда он был поэтом действующим. Здравствующим. Потому и открыл. Ведь Наташка умная была. Не только красивая, но и умная.

Коля увязался за ней на улице. Увидел симпатичную попку в джинсах – и поскакал следом. Он за всеми попками скакал, а тут ещё Гюльчатай, то есть, Наташка, и личико показала. Губки пухлым бантиком, щёчки-персики и – глазищи! Коля заговорил стихами. Теми, что всегда, и чем, бывало, часто пугал, непривыкших к такому обращению, актюбинских попок. Кроме Саши Чёрного, Коля читал и своё:

Вы знаете, ведь это – как болезнь

Я должен видеть Вас ежеминутно

И что я есть, и почему я здесь

Я всё при Вас воспринимаю смутно…

Наташка ответила сразу. Что-то типа:

Мы – рабы

Рабы с момента зачатия

Как только Природа совьёт из любви эмбрион…

Вроде как достаточно, чтобы два молодых существа получили возможность для более близкого знакомства. Что они, собственно, вскоре и сделали, но Коля мне долго в этом не признавался. Рассказывал обо всех и всё. И про студенточку. И про уборщицу в подсобке овощного магазина. А про Наташку молчал. Уже после, когда Коля женился на красавице (конечно же! опять – красавице!) Ирине, когда прожил в далёкой Москве лет 8 или 15, он так, между прочим, обронил как-то в сторону пару фраз.


Не знаю, почему они – и Коля, и Машкович так стеснялись говорить о Наташке. Даже Машкович. Этот герой-любовник на сцене и в жизни, который рассказывал свои истории с женщинами так, что они казались страшной неправдой. У них в театре гибли рододендроны, если случайно им доводилось слышать рассказы Машковича о женщинах. Но – и он молчал о Наташке. А рассказал спустя лет 10 или 18, когда жил уже в Талды-Кургане со своей красавицей и царицей над ним, Тамарой. Рассказал, а потом долго молчал.


Спустя 20–25 лет, и Коля, и Машкович, каждый в отдельности, как Бойль-Мариотт, пытались расколоть меня. Во мне подозревали счастливого преемника и ожидали, традиционного уже, смущения и грустного молчания по поводу пережитых катаклизмов. Но тогда мне нечего было им рассказать.


Я рассказываю сейчас.


В 70-е годы Наташка была красивой умницей-диссиденткой. За перса она вышла замуж именно поэтому. Она полюбила его поэтому. Он полюбил её за красоту, она его – в первую очередь, из диссидентской своей вредности. А не потому, как она потом пыталась версифицировать: сильный, стройный…

Хотела идти всем наперекор, всё делать наоборот – и вышла за перса. Бросила институт, страну (продала Родину) – уехала с персом в Германию.


Органы госбезопасности не могли проигнорировать яркую индивидуальность в виде Наташки. Когда она вернулась из Берлина (Западного) обратно к маме насовсем, Наташку подвергли внимательной диспансеризации. По случаю любого праздника её вызывали на ул. Ленина[1] – и спрашивали: а не Вы ли это, Наталия Васильевна, на заборе слово из трёх букв про русский член нарисовали?

Наташка писала объяснительную, с неё ещё раз снимали отпечатки пальцев и отпускали.


Подозрительным в ней казалось всё: и то, что, играючи, окончила в Берлине (Западном) Академию художеств, что там же, с такой же лёгкостью, родила мальчика.


Подозрительно было, что ушла от мужа, гордая, и приехала обратно от сверкающих витрин и сытого благополучия в нищету и грязь, под колпак НКВД[2].


Когда она свободной своей, несоветской, походкой шла по ул. Карла Либкнехта, в кустах карагача неловко пробирался за ней бдительный филёр: а не выронит ли прокламацию где-нибудь в людном месте эта перерожденка?…


Так несколько лет прошли у Наташки. Потом, из-за подозрительных бёдер, у неё возникли любовные хлопоты с Адамовым Колей. Потом – с Машковичем.

Уж так устроены эти женщины со своими бёдрами.

Но… мужчины приходят и уходят, после них остаются дети.

Наташка родила во второй раз, и в ней перемкнулись какие-то биологические контакты. Она располнела ровно в два раза.


Увеличение фигуры произошло настолько стремительно, что первое время Наташка «не вписывалась» в дверь, задевала столы и стулья. Когда привыкла – пришла ко мне в гости. Потому что уехали Коля и Машкович, а я оставался, хотя и грустным, но живым напоминанием о приятной и весёлой когда-то компании.


Я не знал, что, кроме перемен чисто внешних, в Наташке произошли изменения нового, непонятного мне свойства. Она стала ведьмой, но я этого сразу не заметил.


Это, вообще, нормально, когда женщина, по прошествии определённого времени, становится ведьмой.

Но для этого, как минимум, нужно, чтобы она стала вам близка, хоть каким-нибудь, боком.


Никогда ко мне не приближался ни Наташкин бок, ни вся конструкция, в целом. Да и ведьмой она стала не ко мне, а ко всему миру.


Внешне это выглядело совершенно безобидно. Обыкновенные сеансы экстрасенсорики.

Хотел, к примеру, сосед по даче, у меня кусок земли оттяпать – Наташка руки ко мне на плечи положила, возвела к небу жуткие свои глазищи – и, на другой день, сосед сам на вскопанной земле справедливую межу протоптал.

Вздумал Сашка Чернухин от курения отвыкнуть – Наташка со смешком попросила его представить жаркую, вонючую комнату, переполненную окурками пепельницу, грязные стаканы.

Сашка сбежал.

Потому что я, под руку шепчущей нашей ведьме, сказал ещё про потных женщин. – Насчёт женщин – сказал Сашка – мы не договаривались.


Но целых два месяца, и правда, не курил, удивляясь сам себе.


В общем, в прошлом цивилизованная, прогрессивная и суперсовременная Наташка занялась чёрт знает чем.


В те дни я часто заходил к ней в маленькую квартирку на ул. Карла Либкнехта, развешивал уши, а Наташка пересказывала мне новые откровения, которые, прямо с небес, поступили к ней, вот только-только, минувшей ночью.


По словам Наташки, по окончании курса небесных лекций, к ней непременно должна была вернуться прежняя стройность фигуры, и она уже стала замечать потерю своих гормональных привесов.


Потом, как я понимаю, у неё пошли гонки.


В те дни страшное убийство было совершено в нашем городе. Трёх милиционеров какие-то подонки зверски зарезали прямо на рабочем месте, в служебном помещении.

Всю милицию подняли на ноги, и она сбилась с ног, разыскивая бандитов.

А Наташка сказала, что знает убийц, знает, где их найти.

И – впервые в жизни – сама пошла в КГБ, чтобы «заложить» преступников.


Бандитов поймали. Но Наташку это почему-то не удовлетворило. Она даже расстроилась. По её мнению, арестовать должны были и тех, кто организовал жуткое убийство.

Там, в КГБ, она называла фамилии, но главные виновники так и остались на свободе. Они живут и здравствуют, разъезжают на роскошных машинах, они… управляют городом. Наташка ещё раз сходила в КГБ, но оттуда её с благодарностями, вежливо, выпроводили.


А Наташка, за чашечкой чая и парочкой собственноручных блинчиков продолжала рассказывать мне скандальные подробности из жизни людей, имена которых упоминать даже и неудобно.

Она, якобы, видела, знает, сколько миллионов и кому было перечислено за аферу с кассовыми аппаратами, она знает, может пофамильно назвать всю цепочку людей, которые собирают по области дань для одного, весьма значительного, лица.


У Наташки это было просто.

Она как-то астрально перемещалась, проникала в квартиры, подслушивала, высматривала.


Одним словом, как я уже говорил, у неё пошли гонки, которые можно было сформулировать так: за что боролись, на то и напоролись.

Вечная диссидентка Наташка, за которой всю жизнь бдило и подглядывало недремлющее око госбезопасности, сама, в шизофренических своих мечтах обрела гнусные способности своих извечных врагов.


В последний раз я видел Наташку у себя на работе.

Высокая, цветущая, всё-таки – похудевшая, постройневшая, она вошла в кабинет. Растерянная слегка. Рассеянная. Мы поговорили о пустяках. Таких, например, как предсказания, заглядывание в будущее, которые Наташка освоила буквально на днях.