— А где Костя? — спросила Нина хрипло, поскольку голос сел от волнения.

— Он пошел газетами торговать. Вместо тебя. Раз ты не придешь, — пояснила мать, медленно снимая очки с разношенными, забинтованными изолентой дужками.

— Костя? Вместо меня? О, Господи! — Нина метнулась в прихожую.

Костя в качестве продавца — это стихийное бедствие. Это катастрофа. Недостача, дюжина «Спид-инфо», пропавших бесследно («Воруют, Нина! Шпана всякая, за ними не уследишь…»), непременная стычка с соседним лоточником, свара, крики, ругань, менты…

— Нина! — крикнула мать ей в спину. — Подожди!

— Ну что? — Нина вернулась в кухню, на ходу застегивая пальто.

— Ниночка, — начала мать торжественно, теребя в руках очки. — Нина, детка, послушай… Если у тебя с ним серьезно… с этим Димой твоим…

— Ма-ама… — оборвала Нина укоризненно.

— Не перебивай! — Мать повысила голос. Встала с табурета — маленькая, сухонькая, смешная. — Выслушай меня. Я, может, сама через пять минут пожалею, что я об этом сказала… Нина, дочка, если тебе с ним хорошо — иди к нему! Живи с ним. Замуж позовет — иди, не раздумывай!

— Мама, что ты такое…

— Не перебивай! — крикнула мать надсадно и гневно. — У меня вся жизнь переломана, ни любви, ни радости, одни слезы… И ты свой бабий век прожила, доживаешь уже — черт те как, страшно вспомнить… Если тебе хоть в конце, хоть на излете счастье улыбнулось… Сказочное, не поверит никто… Это Бог тебе послал, Нинка, за все муки твои, Бог тебя пожалел, наградил тебя щедро… Что ж ты отказываешься, чумная?! Что ж ты Бога гневишь?!

— Мама, — пробормотала Нина. — Надо же, Бога вспомнила… Ты же у нас коммунистка… атеистка…

— Да я его не забывала, — устало возразила мать. — Иди к нему, Нина, к Диме своему. А мы тут справимся… Столько лет на твоем горбу ехали, пора тебе долги отдавать… Мы справимся, я обещаю.

Нина подошла к матери и крепко обняла ее, погладила по седой голове, по худеньким острым плечам.

— Мама, — выдавила она наконец, проглотив комок, подступивший к горлу. — Мама… У меня, кроме вас, никого нет. И не будет. И никто мне не нужен.

— Неправда.

— Правда, мама. Правда. Не гони меня, пожалуйста, никуда. Ты уж мне позволь здесь остаться.

И Нина улыбнулась сквозь слезы, обведя взглядом узкое, уже заклеенное на зиму окно, старенький холодильник, раковину с темными пятнами отбитой эмали…

Это ее дом. Это ее жизнь. Другой не будет.


Она вошла в подземный переход.

Вон он, Костя. Слава Богу, что он ее не видит. Остановившись в десятке шагов от газетного лотка, Нина смотрела на мужа, прячась за спинами прохожих.

Костя рассчитывался с покупателем. Долго пересчитывал деньги, мусоля палец, перебирал мятые купюры. Суетливый, неловкий, напряженный, он поглядывал на покупателя заискивающе и с опаской. Каждый новый покупатель был для Кости потенциальным врагом, виновником — пусть и невольным — Костиных грядущих бедствий. Или Костя себя обсчитает, или хитрован-покупатель «нагреет» Костю на тысчонку-другую… Третьего не дано.

Нина прислонилась спиной к выложенной кафельной плиткой стене перехода и смотрела на мужа с бессильной жалостью.

Куда он без нее? Что с ним будет, если она… Да нет, об этом подумать страшно.

Она нащупала рукой Димину записку, лежавшую в кармане пальто. «Фасолина»… Неужели это было вчера? Сегодня ночью? Будто в другой жизни.

Это и есть другая жизнь. Существуют две жизни. Два измерения. Там — сказочный терем в тихом сосновом раю, шикарное авто, бесшумно вплывающее в подземный гараж, огонь в камине, выдрессированная прислуга… «Позвольте предложить вам завтрак… Вы можете заказать все, что угодно…»

Все, что угодно. Омары, лангусты, «линкольны», Карибские острова, кредитные карточки, шелест купюр, биржевой курс, дела фирмы, ледяные, чужие Димины глаза, когда он отрывисто и быстро говорит по мобильному… Отдает распоряжения. Занимается Делом. «Фасолина. Я в офисе. Дела».

Это — одна жизнь.

А здесь — другая. Сумрачный подземный переход, сутолока, усталые серые лица людей, спешащих по своим делам. Нищенка, сидящая у грязных ступеней. Тетки, торгующие турецким шмотьем. Женщина в съехавшем на плечи платке, приценивающаяся к синтетической кофточке… Семьдесят пять? Дорого.

Дорого. Нина ее понимает. Семьдесят штук на улице не валяются. Это — вкалывать и вкалывать.

Нина чуть слышно вздохнула. Достала Димину записку из кармана пальто, скомкала ее в руке и бросила в урну, стоящую рядом.

Потом отделилась от кафельной стены и подошла к Косте.

Костя пересчитывал выручку, бормоча себе под нос: «Тридцать семь… Тридцать семь пятьсот…»

— Костя, иди домой, — спокойно сказала Нина.

Он вздрогнул и поднял на жену глаза.

— Ты… — Он задохнулся. — Нина, ты…

— Иди домой, — повторила она твердо, разом пресекая все его возможные вопросы, упреки, заклинания-объяснения. — Я сама тут… Сама.


Дима вошел в подземный переход на Проспекте Мира. Сделал несколько шагов и огляделся. Охрану и шофера он оставил наверху, в машине.

Он стоял неподвижно. Люди, идущие мимо, огибали его справа и слева, кто-то задел его локтем, толкнул, чертыхнулся на бегу… Час пик, давка, толкотня, московский людской муравейник…

Дима рассматривал лица людей с сочувственным интересом. Усталые бледные лица. Лица жителей подземного мира… Лица обитателей рабочих кварталов, три четверти дня проводящих в пути — в битком набитых вагонах метро, в стылых загонах автобусных остановок…

Он тоже жил так когда-то, давным-давно. Так давно, что успел об этом забыть. Какое-то смешанное чувство смутной тревоги, невольной вины перед этими людьми и острой, саднящей душу печали возникло в нем и росло… Не уходило.

Он двинулся вперед, внимательно оглядывая продавцов всякой всячины, стоявших и сидевших у стен подземного перехода.

Увидев Нину, Дима замер от неожиданности. Он искал ее, он знал, что она здесь, он ведь сам спрашивал об этом у ее матери, подробно записав адрес и даже начертив план.

Он знал, что найдет ее здесь, у газетного лотка, в тесноте, в полутьме подземного перехода, и все же, все же… Трудно было поверить в то, что женщина, которую он обнимал сегодня ночью, сидит теперь на парусиновом складном стульчике, привалившись спиной к холодной кафельной стене, грея руки в рукавах старенького пальто… Сидит, закрыв глаза, погрузившись в дрему, клоня усталую голову к плечу…

Дима подошел к Нине и молча присел перед ней на корточки. Она сидела, не открывая глаз.

— Мужик, «Мегаполис-экспресс» есть за сегодняшнее? — спросил какой-то парень у Димы.

Дима сделал ему знак рукой — нет, давай топай…

Нина уронила голову на плечо, так и не открыв глаз. Дима осторожно вынул ее руку из обшлага рукава, накрыл своей ладонью озябшие пальцы.

Потом достал из кармана коробочку, извлек из нее обручальное кольцо и, приподняв Нинину руку, надел ей кольцо на палец.

— Велико, — вздохнула Нинина соседка справа, хозяйка овощного лотка, в течение нескольких последних минут внимательнейшим образом наблюдавшая за происходящим.

— Пожалуй, — согласился Дима и вынул еще одну коробочку. Открыл ее, достал с бархатной подушечки кольцо поменьше. Примерил. — Тесновато, да?

Вытащил третье кольцо. Это оказалось впору. Нина вздрогнула, выпрямилась, открыла глаза и тупо посмотрела на Диму, ничего не понимая.

— Ну как? — спросил он и поднес Нинину руку к ее сонным глазам. — Нравится? Сам выбирал.

— Надо же, — пробормотала Нина вместо ответа. — Боги спускаются со своего Олимпа… В подземное царство. — И она усмехнулась, окончательно проснувшись. — Ты похож на Зевса в царстве теней.

— Я не Зевс. — Дима поднял ее с парусинового стульчика и поднялся сам. — Я уж тогда Меркурий, Бог торговли. Давай-ка, матушка, просыпайся. У нас с тобой, фасолина, бракосочетание через полчаса.


Нина шла за ним по коридорам районного загса.

Все то время, пока они ехали сюда в его машине, все эти томительные сорок минут Нина молчала. Сидела на заднем сиденье, смотрела в окно…

И Дима молчал. Только поглядывал на нее эдак лукаво, хитроватисто…

Дима молчал заговорщически, Нина — обреченно.

Бракосочетание… Обручальные кольца, цветы, серебристые жерла бутылок «Советского шампанского»… Значит, все его ухаживания-обольщения — совершенный блеф, ловушка, хорошо продуманная операция. Вроде банковской. Он же Меркурий. Бог торговли.

Ладно. Он ее купил. Простодушную, доверчивую старую дуру. Ничего не поделаешь, придется платить по счетам. Он хочет быть Шереметевым — он им будет.

Нина молчала. Шла за ним по коридору загса. Наконец спросила сухо и отчужденно:

— Но мы как, заявление только подадим?

— Какие заявления, соевая моя, тотчас и окрутят! — Дима положил ей ладонь на плечо, приобнял, подтолкнул легонько. — Давай быстренько, у меня ж тут схвачено все, девочки ждут!

— У меня паспорта с собой нет. — Нина сбросила его руку со своего плеча.

— Какой паспорт, все сделано уже! — И Дима втолкнул ее в зал, залитый неоновым светом.

— Опа-аздываем! — Улыбающаяся милашка спешила им навстречу. — Ну, чудненько, садитесь… Садитесь, господа… Вот свидетельства ваши… Дима, тут отчество правильно? Андреевич?

— Андреевич, Андреевич, — кивнул Дима нетерпеливо.

— Девушка, — сказала Нина негромко. — Он мою фамилию берет. Вы это оговорили? Да?

— Соевая, что за номера?! На кой ляд мне твоя фамилия? — изумился Дима непритворно. — Я Пупков, ты Пупкова. Ныне, и присно, и во веки веков.

Нина вцепилась пальцами в края сиденья. Спокойно, Нина, спокойно, спокойно… Вот так. Успокойся. Он хочет, чтобы ты стала его женой. Ему нужна ты. Ты, не твоя фамилия…

Она медленно поднялась со стула. Виски сжало, сдавило, давление, что ли, скачет? Ну, успокойся, соберись!

— Что с тобой? — Дима тоже поднялся. — Что-нибудь не так? Тебе не нравится моя фамилия? Не самая благозвучная, согласен… Можешь оставить себе свою, если хочешь…

— Девушка, — произнесла Нина с усилием, стараясь не смотреть на Диму. — Давайте мы это отложим. До лучших времен…

— А чем тебе эти времена не нравятся? — быстро спросил Дима, не скрывая своего отчаяния. Все рушилось. Он все устроил, просчитал… Выходит, не все.

— Потом как-нибудь, — бормотала Нина, не слушая его, не слыша, отступая к дверям. — Мы еще не все обсудили… С Дмитрием Андреичем…

Дежурная улыбка давно уже сползла с хорошенького личика милашки. Она ровным счетом ничего не понимала и растерянно взирала на странную парочку.

Нина рванула дверь на себя.

— Подожди! — крикнул Дима с бессильной яростью. — Нина!

Но она уже мчалась по коридорам загса, не разбирая дороги. Дима догнал ее, схватил за руку:

— Нина! Стой!

— Пусти! — Она вырвалась и ринулась к выходу.

В холле возбужденно галдели юнцы и юницы, несколько пестрых нарядных стаек…

Нина с ходу вклинилась в шумную веселую толпу. Все расплывалось у нее перед глазами: белые платья невест, яркие пятна осенних букетов.

— Вы что? — Кто-то оглядывался на нее недоуменно. — Вы мне ногу отдавили…

— Простите, — бубнила Нина затверженно, продираясь к выходу, — извините…

Дима снова догнал ее. Крепко сжал ее плечи, развернул к себе. Он смотрел на нее требовательно и зло.

— Ты же знала! — сказал он. Теперь он сжимал ладонями ее лицо. Он был почти невменяем. — Ты же знала, что так будет!

— Я знала?! — переспросила она, задыхаясь от бега. — Что я знала?

— Что все будет по-настоящему! Знала!

— Пусти! — Она отвела его руки от своего лица. — Я ничего не знала. Не надо ничего за меня решать… Вообще ничего не надо больше, Дима. Я тебя прошу. У меня — своя жизнь, у тебя — своя.

Она вышла из загса.

Охранник Владик, скучающий в машине, встряхнулся было, потянулся за шампанским — открывать… Поставил бутылку на место, удивленно глядя вслед уходящей Нине. Теперь и счастливый новобрачный выскочил из дверей загса, догнал невесту, прижал к стене какого-то дома…

— Да-а, — вздохнул Владик, повернувшись к шоферу. — Тут Мендельсоном дело не кончилось, по всему видать. Опять по новой…

— Хоть поговорить мы можем? — спросил Дима, прижимая Нину к кирпичной стене. — Напоследок? Просто поговорить?!

— Не о чем. — Нина стояла в кольце его рук и смотрела на него, разъяренного, спокойно и печально.

— Я хотел…

— Что ты хотел? — перебила она его. — Поиграть в супружество? Не наигрался еще?

— Почему поиграть?! — возразил Дима запальчиво. — Я действительно хотел… Хочу… чтобы мы были вместе…