Ее слова вернули меня к трапезе перед Великим постом, когда я заглянула в глаза Чезаре и увидела в них темноту, ненасытную потребность властвовать. В нем была бесконечная пустота, и даже убийство Хуана ничуть не заполнило ее. Но чего еще он может желать? Разве он уже не достиг всего? Он стал самым доверенным лицом отца, чего всегда хотел. Его встречали как завоевателя, и поверженная Романья после его побед пребывала в страхе. Мне казалось невозможным, что он решится отнять у меня мужа, а у моего сына – отца.

– Да, – сказала я после паузы. – Он обманывал меня. Но я знаю его всю жизнь и до сих пор верю, что еще значу кое-что для него. – Я снова повернулась к сыну. – Чезаре понимает: если он решится на что-нибудь против Альфонсо, это убьет меня, – прошептала я. – А меньше всего Чезаре желает моей смерти. – Санча молчала, кусая губу. Я прикоснулась к ее руке. – Слушай, я должна отдохнуть немного перед сегодняшним вечером. И тебе тоже нужно отдохнуть. Увидимся в Ватикане.

Она опустила глаза и шепнула еле слышно:

– Ты уверена, что увидимся?

Я помолчала, поняв в эти мгновения, как сильно изменилась. В прежние времена я бы бросилась на защиту Чезаре, заткнула бы рот всякому, кто усомнился в его любви ко мне.

– Я больше ни в чем не уверена, кроме любви Альфонсо, – тихо призналась я. – Но если возникнет необходимость, я поговорю с отцом. Попрошу его найти способ… – Я замолчала, увидев ее плотно сжатые губы.

– Никакого другого способа нет. Если Альфонсо хочет остаться в живых, он должен покинуть Рим.

Мои плечи поникли. Трудно было отказать Санче в мудрости. Но что станет с другим моим сыном, если я уеду в Неаполь? Оставлю невинного ребенка жертвой махинаций моей семьи?

– Хорошо, – вздохнула я. – Чтобы снять груз с твоих плеч, я поговорю с папочкой сегодня.

Она поцеловала меня в щеку, взяв двумя руками за голову:

– Прости, что так тебя расстроила. Ты не похожа на них. Может быть, ты и Борджиа, но у тебя доброе сердце. Вот почему Альфонсо так тебя любит. Но его время на исходе. Ты должна действовать, пока не поздно. Обещай сделать это, что бы тебе ни говорил Альфонсо.

– Обещаю. А ты должна пообещать мне, что не будешь волноваться.

– Я перестану волноваться, когда провожу вас обоих в Неаполь, – ответила она, направляясь к двери. – Отдохни. Я зайду за тобой позднее.

– Только не слишком рано! – крикнула я ей вдогонку.

Дверь за ней затворилась. Я посмотрела на Родриго. Глаза у него были закрыты, руки закинуты за голову – точно в такой позе спал и Альфонсо.

Мной овладела решимость. Ради Родриго мы должны уехать. Но прежде я должна сделать кое-что. Надев плащ, я попросила Муриллу проводить меня.


– Как видишь, он в полном порядке, – сказала Ваноцца. – Сильный, здоровый мальчик.

Мы сидели у нее на террасе, устланной плиткой, под жасминами, висящими на решетке, – их благоухание было здесь повсюду. Я смотрела на своего двухлетнего сына, который бегал туда-сюда, играл с погремушками, хватал и стремительно швырял их. Его крепкая, неразговорчивая нянька сидела поблизости на табурете и следила за каждым его шагом. Он почти не обратил на меня внимания: несколько мгновений терпел мои поцелуи, а потом стал вырываться. Его светлые зелено-голубые глаза, напоминавшие мне жестокий взгляд его отца, смотрели на няньку, которую он явно предпочитал мне, надушенной и надоедливой незнакомке.

Моя мать отхлебнула вина из кубка.

– Дети в его возрасте делают только то, что им нравится. Как видишь, у него уже есть характер. Настоящий Борджиа. – Я метнула на нее взгляд, и на ее губах появилась ледяная улыбка. – Я воспитываю его так, чтобы он выжил в этом мире.

Я стиснула зубы.

Не время и не место было сообщать ей о моем намерении оставить сына на ее попечение, если она в свою очередь пообещает мне писать каждую неделю, чтобы я знала, как он живет. Не могла я сказать ей и о том, что, когда мы обоснуемся в Неаполе, я найду подходящий момент признаться во всем Альфонсо. Это решение сняло с моих плеч груз, который я больше не хотела нести. Какова бы ни была его реакция, я хотела, чтобы с этого дня наши отношения не омрачала никакая ложь.

Словно прочтя мои мысли, она добавила:

– Мы все гордимся нашим маленьким Хуаном. – Потом снова помолчала, словно давая мне время, чтобы возразить против испанского имени сына. Но я лишь сидела, сцепив руки и глядя, как он с визгом гонится за бабочкой. И тогда Ваноцца проговорила: – Ты собираешься мне сказать, зачем пришла?

– Чтобы увидеть сына, конечно. – Я сделала глубокий вдох, чтобы смирить закипавшую во мне ярость. – Денег, которые я высылаю на его содержание, хватает?

– Более чем достаточно. Нам они не нужны. Твой отец каждый месяц отпускает нам на расходы целое состояние. И у меня свои деньги есть. Ребенок ни в чем не нуждается.

Она поставила кубок на стол между нами. Выглядела она постаревшей, послеполуденное солнце высвечивало морщины у ее рта, глубокие складки у глаз и густую седину в волосах. Она не пользовалась никакими средствами, чтобы сохранить молодость. Превратилась в матрону, которая каждой черточкой выглядит на свои годы. И я, к своему удивлению, поняла, что ее это устраивает. Жизнь, полная соблазна и соперничества, одолела Ваноццу, но она не чувствовала себя побежденной. Здесь, в собственной вилле на Эсквилинском холме, под крышей, за которую она заплатила сама, среди шкатулок, наполненных деньгами, которые она заработала собственными трудами, она стала свободной женщиной, никому не обязанной.

– Ты не приходила к нему больше года, – наконец сказала она. – И вот появляешься, даже без предупреждения. Видимо, что-то случилось, если ты пришла, да еще с этой своей карлицей. Надеюсь, она знает, что такое держать рот на замке.

– Мурилле можно доверять. – Я уставилась на нее, и моя мать подняла руки в насмешливо-предупредительном жесте, словно напоминая мне: то же самое ты думала и о Пантализее, а посмотри, что с ней стало. – А пришла я, потому что волнуюсь. После несчастного случая с отцом и всего остального я хотела убедиться, что с ним все в порядке.

– И, говоря «всего остального», ты имеешь в виду твоего брата?

– С чего это ты взяла? – спросила я, немедленно проникаясь подозрением.

Чезаре всегда доверял Ваноцце, хотя и мог говорить о ней пренебрежительно. Не осведомлена ли она о его планах?

Она пожала плечами:

– Просто так. Теперь мне никто ничего не рассказывает, а уж меньше всех – Чезаре, но я знаю, у него в последнее время трудности: то отец чуть не погиб под развалинами, то этот невероятный поворот судьбы в Милане. Сегодня Лодовико Моро бежит из города, а завтра возвращается с армией Габсбурга и обращает в бегство французов, а потом – всего несколько дней назад – его берут в плен. Милан снова под властью Людовика Французского. – Она закатила глаза. – Кто бы тут остался спокойным?

В моих ушах возник гул и стал медленно набирать силу. Сама того не замечая, я схватила плащ со стула и позвала Муриллу. И вдруг что-то вцепилось в мою руку. Опустив глаза, я увидела, что мать держит меня за запястье. Кожа на ее пальцах была удивительно гладкой. «Не то что на лице», – рассеянно подумала я. Только в этом и сохранились следы былого тщеславия.

– В чем дело? Вид у тебя такой, будто ты Люцифера увидела.

– Милан. Ты сказала, французы его снова захватили…

Она нахмурилась:

– Чезаре сказал мне об этом по секрету, хотя я уверена, не пройдет и недели, как об этом будут знать все. К тебе это не имеет отношения. Он сказал только потому, что у него шпионы при дворе Лодовико Моро, поэтому он все узнаёт первым. Теперь он говорит, что Моро до конца дней будет сидеть во французской темнице, чего и заслуживают все Сфорца.

Я освободилась из ее хватки:

– Мне нужно идти. Я… я уже опаздываю.


Солнце соскользнуло за горизонт, сбросив свою коралловую кожу и окрасив уличные камни в малиновый цвет, а я спешила в свое палаццо. На пьяцце Святого Петра в уголках и закутках под колоннадой устраивались на ночь паломники. Они расстилали потертые одеяла даже на ступенях Апостольского дворца, где со своих мест на них смотрели строгие стражники. Обычно такое неуважение к святости Ватикана быстро пресекалось, но папочка по случаю юбилея отдал приказ позволять всем, не имеющим другого жилья, оставаться там на ночь, хотя одно только их присутствие привлекало грабителей и всевозможных негодяев.

Войдя в палаццо Санта-Мария ин Портико, я приказала страже запереть ворота и поспешила по лестницам в свои покои. Я молила Бога, чтобы Санча пренебрегла моей просьбой не приходить слишком рано и была уже здесь. Как только я вошла в переднюю, ко мне устремилась Никола и прошептала:

– Синьор в ваших покоях. Он ждет там уже больше часа. Приказал мне отнести Родриго к нему.

Альфонсо! Я забыла: он ведь сказал, что вернется одеться к обеду в Ватикане. Швырнув Николе плащ, я поспешила в спальню.

– У меня важные новости, – сказала я, вбежав в приоткрытую дверь. – Милан захвачен французами.

Он стоял у окна на пьяццу. В комнате горели свечи, их теплое сияние среди мрака влекло к себе. Он долго не поворачивался ко мне, и я замерла в растерянности.

– Альфонсо? Ты меня слышал? Я только что от моей матери. Она сказала, что Милан захвачен французами. Король Людовик взял Моро в плен. Санча не преувеличивала. Мой брат и в самом деле, вероятно, готовит заговор. Он не случайно утаивал от нас эту новость.

– Я уже знал. – Голос его звучал тихо. – Шпионы есть не только у Чезаре. Он мне, конечно, ничего не сказал, но и не пытался скрыть это от меня. Все информаторы из Милана сообщали об этом.

Он повернулся, и я увидела тени на его лице, впадины на его бородатых щеках, потускневший блеск в глазах. Бороду он подровнял, осталась щетина на подбородке.

– Но ты не упоминал об этом. – Я неуверенно шагнула к нему. Что-то в его позе, выражение смутной отчужденности подстегивало мою тревогу. – Санча говорила, откуда нам может грозить опасность, и эти новости явно дают достаточные основания…

– Почему ты мне не рассказала?

Я замерла.

– О чем?

– Ты знаешь о чем. – Его голос напугал меня. – Ребенок, которого ты родила, твой сын… Почему ты не рассказала мне о нем?

Я открыла рот, но не произнесла ни звука. Слова застряли у меня в горле, а он смотрел на меня через разделявшее нас пространство – между нами словно пролегла пропасть.

– Это правда?

Я протянула к нему дрожащую руку. Слезы жгли мои глаза. Его лицо исказила боль, искренняя, пронзительная. Но я не могла понять, что он хочет услышать от меня, пока он со стоном не уронил голову на руки.

– Да, у меня есть другой сын, – прошептала я. – Да простит меня Господь!

– Господь? – Он поднял голову, и я увидела его искаженное мукой лицо. – А как насчет моего прощения? Ты лгала мне. Ты меня предала!

Я сделала шаг вперед, споткнулась, наступив на подол.

– Я не хотела. Мне было так стыдно. Это так унизительно, так страшно. Я не знала, что мне делать. Мне сказали, что я должна держать это в тайне ради того, чтобы состоялось расторжение брака с Джованни Сфорца и…

– Ради них, я бы сказал, – прорычал Альфонсо. – Ради семьи. Как они, наверное, смеялись надо мной – неаполитанский дурачок, которого заманили в ловушку, а вы с Чезаре тем временем вступили в гнусную связь и родили бастарда.

Ужас этого обмана потряс меня. Альфонсо выразил свое недовольство Чезаре – и мой брат ответил ему чудовищной ложью.

– Это неправда! Он солгал тебе!

– Да? – Альфонсо подошел ко мне ближе. Посмотрел на меня обжигающим взглядом, его лицо, искаженное скорбью, словно состарилось на много лет. – Это никогда не кончится, да? Ложь громоздится на ложь, обман на предательство – вы, Борджиа, упиваетесь этим. Вы – все то, что о вас говорят, – чудовища, которые могут любить только друг друга. Мне все это надоело. Ты мне надоела.

Пройдя мимо меня, он широко распахнул дверь.

– Альфонсо! – крикнула я. – Альфонсо, нет!

Я бросилась за ним, но прежде, чем успела схватить его, умолить остаться и выслушать меня, он сказал голосом, какого я не слышала от него раньше, таким жестким и непреклонным, что он мог обратить меня в камень.

– Не прикасайся ко мне. Не ходи за мной. Я больше не хочу слышать ни одной твоей лжи.

Он не остановился, не повернулся, когда я рухнула на пол.


Мои дамы подняли меня, посадили, безутешно рыдающую, на стул. Я сидела так, словно из сиденья торчали шипы, мне хотелось исцарапать лицо ногтями, истечь кровью.

Прошла, казалось, вечность, но вот я услышала отдаленный звон колоколов, извещающий, что час повечерия наступил. Мне пришло в голову, что нас в Ватикане ждет папочка. Я поднялась и едва слышным голосом сказала:

– Мое платье и драгоценности сюда.

Я стояла и мерзла, пока меня облачали в изумрудного цвета шелка – этот цвет папочка больше всего любил на мне, – прикрепляли усыпанные жемчугом рукава и корсаж, диадему на голову, серьги в уши. И только когда они принялись отстегивать распятие с моей шеи, чтобы заменить его роскошным ожерельем, я воспротивилась и направилась к зеркалу, чтобы посмотреть на свое отражение.