Папочка излучал доброжелательство. По окончании интронизации (утомительного ритуала, который затянулся настолько, что он упал в обморок, вызвав панику среди верующих) он попал в окружение всего того, что наиболее любил: дорогого вина, вкусной еды, музыки, смеха и хорошего общества.

А вот лицо Джулии внушало мысль, что она никогда больше не улыбнется. Несколько часов она провела перед зеркалом, решая, что надеть, и в конечном счете остановилась на сиреневом шелковом платье и рубинах. Выглядела она потрясающе, но тем не менее ее задвинули на задний план, поручили роль моей компаньонки, а Адриана в это время развлекала благородных матрон. Впрочем, Джулия почти не уделяла мне внимания – она не могла оторвать глаз от моего отца. Когда он покинул зал, она принялась ходить туда-сюда и остановилась, только когда он вернулся, облаченный в черный кастильский колет с расширяющимися полами, который придавал его фигуре внушительность и скрадывал полноту. Джулия не сводила с него глаз, пока он вместе с Хуаном обходил зал, похлопывал по спинам кардиналов, называл по именам гостей, демонстрировал свою необыкновенную память на людей.

– Ты посмотри на него! – возмущенно проговорила она. – Расхаживает в своем испанском бархате, а эти римские козлы подсовывают ему своих дочерей, словно он собирается обзавестись гаремом.

– Он должен проявлять внимание к людям, – сказала я, глядя на папочку.

Он милостиво кивал, когда очередное зардевшееся подношение выталкивали к нему и оно простиралось ниц у его ног. Рядом с ним Хуан, в своих великолепных одеяниях, тоже оценивал девиц опытным взглядом. Стоявший за ним его товарищ Джем, султанский сын, проводил языком по губам, словно прикидывал, не съесть ли ему этих красоток.

– Проявлять внимание? – ломким смехом рассмеялась Джулия. – Нет, Лукреция, даже ты не можешь быть такой наивной.

Я нахмурилась, не понимая толком, что она имеет в виду. Бессчетное число раз я наблюдала, как мой отец и брат проходят по переполненным залам, очаровывая людей. Женщины неизменно реагировали на них – да и как могло быть иначе? Но Джулия смотрела по-другому, потому что вдруг ни с того ни с сего разразилась пронзительным смехом и воскликнула:

– Ах, Лукреция, мне просто удивительно слышать от тебя такое!

Я рот открыла от изумления. Я ведь ничего не сказала, а все вокруг стали на нас оборачиваться. По толпе прошел шепоток, словно невидимый гребешок волны, – по рядам епископов, знати и кондотьеров к тому самому месту, где стоял babbo.

Он поднял глаза и показал на Джулию пальцем. Она притворно удивилась, а Хуан нахмурился.

– Кажется, он слышал тебя, – прошептала я.

Фальшивым жестом робкой радости она взяла меня за руку, и мы с ней пошли к моему отцу. Теперь мне пришлось стиснуть зубы, чтобы не рассмеяться над ее глупостью. Сияя, папочка поцеловал меня в щеку. От него исходил головокружительный винный аромат. Джулия положила пальцы, украшенные кольцами, на руку отца, и он повел ее, а она что-то зашептала ему на ухо. Я шла чуть позади вместе с Хуаном.

– Он должен был приказать этой суке оставаться в ее конуре! – прорычал мой брат. – Неужели мы должны ее терпеть в день нашего великого семейного торжества?

Я скосила глаза на Джема, который ответил мне зловещим взглядом.

– Некоторые могут то же самое сказать про твоего турка, – заметила я, не заботясь, услышат меня слуги или нет.

– Джем – мой товарищ. Он всюду со мной.

Я хотела было ответить, что папочка точно так же думает о Джулии, но тут краем глаза увидела некую фигуру в одежде цвета копоти. Она застыла у стены, покрытой фреской, так неподвижно, что казалась частью рисунка.

Сердце у меня ёкнуло.

Вокруг звучал громкий смех, заглушавший пение менестрелей на галерее. Зал был набит почти до отказа, и толпа выплескивалась во внутренний дворик. Голоса долетали до меня, будто шум моря в раковине, перед глазами мелькали юбки и мантии, все это походило на сон. Я снова бросила взгляд на фигуру у стены. Черты гостя скрывала широкополая шляпа. Он поднял руку, чтобы откинуть ее, но имя уже сорвалось с моих губ.

– Чезаре!

Он развернулся и быстро ушел.

Хуан остановился:

– Ты что-то сказала?

– Нет, мне показалось… ерунда. – Я заставила себя провести рукой по лбу. – Тут так жарко. Пожалуй, выйду в сад ненадолго. Ты меня проводишь?

– Сейчас? – недовольно спросил он. – Нет, я не оставлю отца с этой волчицей.

– Тогда я скоро вернусь. Хорошо?

И не успел он меня остановить, как я нырнула в толпу.

Почти вслепую я пробиралась мимо группок шепчущихся официальных лиц и подвыпивших аристократов, через двойные двери зала выскользнула в освещенный факелами коридор. Заметив впереди стройную фигуру в темном, я ускорила шаг. Он двигался, как и всегда, целеустремленно, и мне пришлось почти бежать, путаясь в тяжелых юбках, чтобы догнать его.

Он пересек сад, где были разбросаны, словно кости, покрытые лишайником статуи давно умерших императоров. Осталась позади гудящая галерея Апостольского дворца, похожая на огромную подкову; шум затихал по мере того, как я все дальше уходила по мощеной дорожке.

В тени кипарисов у наружной стены он остановился. Сорвал с головы шляпу и повернулся ко мне. Он молчал, глядя на меня так, будто видел в первый раз. В своей простой одежде он казался слишком худым, но я тем не менее радовалась, видя его поразительные, по-кошачьи зеленые глаза под золотисто-рыжими бровями, мягкий рот, длинный нос, бледную кожу, натянутую на костлявые скулы, словно прозрачный шелк. Но если прежде его голову украшала копна медных волос, то теперь остался короткий ежик, подчеркивающий форму черепа.

– Ты состриг свои прекрасные волосы! – воскликнула я.

– В Пизе вши.

Его голос звучал тихо, взгляд скользил по моей фигуре. Я нарядилась в голубое атласное платье с золотым корсажем. По настоянию Джулии я даже отказалась от благопристойной нижней камизы, какие в моде у взрослых девушек, и надела жемчужное ожерелье. Выглядела я так изысканно, что восхищалась, глядя на себя в зеркале. Втайне меня порадовал вид моих формирующихся грудей, подчеркнутых лифом, но теперь, под внимательным взглядом брата, я едва сдерживала желание натянуть повыше на плечи объемистые рукава.

– Я тебя почти не узнаю. Куда исчезла petita meva[27] Лючия?

Он назвал меня каталонским прозвищем, которое выдумал, когда мы были детьми. Услышав эти слова, я облегченно вздохнула. Прежде он смотрел таким сердитым взглядом, что я боялась, как бы он не устроил мне взбучку.

– Не валяй дурака! Ты меня сразу же узнал. Как и я тебя. Уж не так много времени прошло, Чезаре.

Он шагнул ко мне:

– Времени прошло достаточно. Я ждал письма от тебя. А когда ничего не получил, стал опасаться худшего. Теперь вижу, что для этого были все основания.

Я рассмеялась:

– Чего же ты опасался?

– Что отец выдаст тебя замуж и отправит в Испанию.

– И ты думал, я уеду, не дав тебе знать? – недоуменно спросила я.

– А почему нет? Когда речь касается нашей семьи, то меня, кажется, берут в расчет в последнюю очередь… а то и вообще не берут.

Я заглянула в его глаза, ожидая найти в них боль, искреннюю обиду, что его не пригласили, оставили в Пизе ждать новостей. Но вместо этого увидела искорки – его глаза горели обычным озорством.

– Ты дразнишь меня!

Он не смог сдержать ту особую улыбку, которой улыбался только мне. Даже мальчишкой он редко улыбался. Папочка часто ворчал, что Чезаре больше похож на подкидыша, чем на его сына, но со мной он держался иначе, и его улыбка была теплой, зовущей. Она преображала его аскетическое лицо, на котором появлялось мальчишеское обаяние, – улыбаясь, он выглядел моложе своих семнадцати лет. В детстве меня тянуло к Чезаре, у него я всегда искала утешения, если мать устраивала мне выволочку или Хуан так дергал за косичку, что кожа начинала гореть.

– Неужели ты и в самом деле поверила, что я позволил бы им выдать тебя замуж, не оповестив меня? Меня можно не брать в расчет, но у меня тоже есть кое-какие способы.

– Да, и первый твой способ, конечно, мама. – Говоря это, я тоже улыбалась, радуясь, что мы снова вместе. – Извини, что не писала, но папочка мне запретил. Сказал, чтобы я оставила тебя в покое, пока он не вызовет тебя.

– Я тебя прощаю. – Брат извлек из-под своего дублета пакет. – Но если ты не можешь делать то, что тебе запрещают, то, наверное, я не должен дарить тебе это.

Я охнула:

– Ой, что там? Покажи! Новые стихи Петрарки?

– Лучше.

Я потянулась к пакету, но он отпрыгнул назад и элегантным движением поднял руку с книгой над моей головой.

– Сначала ты должна ее заслужить. Помнишь, как мы торговались детьми? Я дам тебе книгу, а ты мне?..

Я расхохоталась:

– Танец!

– Верно. В Пизе у нас, кроме вшей, есть черствый хлеб и молитвы – много-много молитв. Я теперь редко радуюсь жизни, гораздо меньше моей хорошенькой сестренки. – Он прижал руки к груди, на лице его появилось обиженное выражение. – Ты станцуешь со мной, моя Лючия?

– Здесь? – спросила я, но уже оглядывалась через плечо, пытаясь понять, увидят ли нас из дворца. – И если я соглашусь, ты дашь мне книгу?

– Да! – Он схватил меня за руку. – Дам, хотя ты и все остальные не берут меня в расчет. – Он обхватил меня за талию, увлекая поглубже в тень деревьев. Он повел меня в ритме паваны, и наши туфли застучали по старым камням. – Никто обо мне и не подумал. Заставили жить в семинарии и делить келью с пердуном Медичи. – Он повысил голос, услышав мой смех. – А разве кто-нибудь мог представить, что мой отец даст Алессандро Фарнезе кардинальскую шапку за услуги его распутной сестры, тогда как мне, урожденному Борджиа, даже въезд в Рим запретили?

Я резко остановилась:

– Ты знаешь… о папочке и Джулии?

– Увы! Я уже сказал, у меня есть свои способы.

Я протянула руку и погладила юный пушок на его лице.

– Тебя это огорчает?

Он задумчиво посмотрел на меня:

– А должно?

– Думаю – нет, – ответила я, хотя и рассчитывала на другую реакцию.

Если это расстраивало его, то как могло не расстраивать меня?

Чезаре протянул мне пакет:

– Открывай свой подарок. Я привез это из Пизы и прятал от мамы. Она, как всегда, перебрала мой багаж, добиваясь чести самолично постирать мои грязные рейтузы.

Я тут же разорвала обертку, бросила ее на землю и уставилась на обложку красной кожи. Открыв титульную страницу, я охнула:

– «Декамерон»! – Посмотрела на него. – В монастыре ее запретили. Монахини говорят, что Боккаччо – язычник, который наслаждение плоти ставит выше добродетелей.

Чезаре поморщился:

– Мы же не просто так называем ее Мать-Церковь. Она, как и Ваноцца, ничто так не любит, как запрещать нам знание. От Адрианы тоже держи подальше. Она не одобрит такое чтение.

– Спасибо, Чезаре. – Я обняла его. – Буду ее беречь.

Хотя в этой одежде он и казался костлявым, я чувствовала, что под ней – гибкое тело, состоящее из мышц и связок. Да, он говорил, что ведет в Пизе скучную жизнь, но свои атлетические упражнения явно не оставил.

Он обнял меня, потом сказал:

– Ты ведь понимаешь, что ничего из случившегося не может изменить мою судьбу? Пусть отец и сидит на престоле святого Петра, он так или иначе отдаст Хуану все то, что по праву должно принадлежать мне.

Сердце у меня упало. Я отстранилась от него:

– Ты поэтому приехал? – (Он не ответил.) – Ты не должен причинять неприятности отцу. Ты знаешь, что он сказал…

– Да-да. Испанское герцогство Гандия – не для меня. Королева Изабелла и король Фернандо даровали его за доблесть нашему брату, но Педро погиб во время Крестового похода на мавров, и Гандия принадлежит тому, кому захочет ее отдать отец. Знаю. Все это я уже слышал.

– Слышал? Ведь ты никогда не говорил, что согласен.

– Я и не согласен. Но мама сказала, что отец обратился к королеве Изабелле с просьбой даровать этот титул Хуану. – Голос Чезаре стал жестче. – После смерти Педро я ждал пять лет. У отца было пять лет, чтобы внять доводам рассудка и признать: то, что прежде он сам получил в наследство как старший сын, теперь должно перейти мне, второму по старшинству после Педро. Он не хочет видеть, насколько Хуан недостоин такого наследства, насколько не соответствует званию испанского гранда. Он знает только одно: Хуана нужно ублажать, а я должен пожертвовать собой ради Церкви.

– Значит, ты приехал, чтобы оспорить право Хуана владеть герцогством? – недоуменно спросила я.

Я никогда не была близка к Хуану, а друг к другу мои братья всегда относились скорее как враги. Их бесконечные ссоры портили наше детство. Чезаре отличала склонность к учению, а Хуан, прекрасно понимавший свою бездарность в том, что касалось книг, оттачивал искусство владения мечом и луком. Но Чезаре тоже не пренебрегал физическими занятиями, а потому они постоянно проверяли, кто сильнее, дрались на палках или боролись, пока их забавы не переходили в настоящую схватку, кончавшуюся синяками. Нашей матери не раз приходилось разнимать их, а я пыталась установить между ними неустойчивое перемирие, прося вместо драки поиграть со мной. Я думала, они дерутся из-за меня. Мне не нравились их вечные раздоры: казалось, Хуан просто ревнует меня к Чезаре. Но с возрастом я поняла, что корни их вражды глубже. Они были чужаками, несовместимыми во всем. Не верилось, что эти всегдашние соперники вышли из одного чрева.