Ролло, однако, все еще не было, и даже Бьерн стал недоумевать, отчего конунг не поспешил на его зов, тревожась о брате.

Эмма порой вместе с Ботольфом покидала пределы города, посещая окрестные селения с усадьбами норманнов. Недалеко от Байе располагался заброшенный друидический менгир, откуда викинги также брали камень для постройки стен. Ботольф пригласил ее заглянуть и туда, но Эмма отказалась. Слишком свежи были воспоминания об опасности, которой она подверглась, выказав пренебрежение к чужой вере. Теперь она научилась уважать чужие обряды. По этой же причине она осталась ждать ярла, когда он отправился в священную рощу норманнов на холме, где находилось главное капище. Издали она видела развешанные на голых сучьях ясеня жертвоприношения богам – овец, свиней, коз. За капищем начинался глухой еловый лес, куда она порой ходила с женщинами за хворостом. У опушки леса бил незамерзающий источник с вкусной, чуть сладковатой водой. Источник был очень древний, и близ него высилось изваяние какого-то кельтского божка, но христиане в Байе поведали ей, что это надгробие на могиле епископа Сульписа, погибшего много лет назад от руки норманнов. Даже язычники считали воды источника целебными.

Сестра Мария часто поила Атли этой водой, и к середине декабря, когда установились трескучие морозы, ему стало заметно лучше, он начал даже вставать. Однажды Эмма увидела его сидящим, закутавшись в меха, на ступенях лестницы стабюра. Рядом с юношей жалась Виберга.

Эмма давно заметила, что христианка-рабыня привязалась к Атли, она проводила с ним все свое время, ухаживала за ним, вела нескончаемые беседы, и ее вечно брюзгливое личико становилось нежным и привлекательным, когда она глядела на юношу. К Эмме, когда та приходила проведать Атли, Виберга относилась с ревнивой подозрительностью, и Эмма не раз замечала, что лежанка у стены стоит нетронутой, и однажды, когда Атли спал, в упор спросила, не делит ли Виберга с ним ложе.

Девушка вспыхнула:

– Ночью здесь холодно, а вместе нам гораздо теплее.

И добавила с вызовом:

– Вы ведь пренебрегаете им ради хмельных пирушек в усадьбе.

Эмма отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Пожалуй, она была рада, что у Атли появилось существо, которому он по-настоящему небезразличен.

Обычно, когда приходила Эмма, Виберга усаживалась в стороне и слушала ласковые слова юноши, обращенные к Эмме, с самым несчастным видом.

– Посиди еще, – просил Атли, и Эмма, приникнув к его изголовью, начинала ласково перебирать его волосы, но мысли ее при этом были так далеко, что она почти не слышала, как юноша говорит ей о своей любви.

В тот день, когда Атли, наконец, поднялся, Лив учила Эмму кататься на коньках за большими сугробами у конюшен, где была небольшая ледяная площадка. Коньки были выточены из твердого дерева и привязывались к сапожкам кожаными ремешками. Лив умела кататься превосходно, но Эмма оказалась неуклюжей и часто падала. Лив хохотала, но потом умолкла. Помогая Эмме подняться, она проговорила:

– Гляди-ка, господин Атли уже на ногах и глаз с нас не сводит!

Она сказала так, ибо между нею и Эммой постоянно велся негласный поединок из-за внимания мужчин. Эмма вступила в него непроизвольно, в силу инстинкта, заведомо оказавшись в проигрыше. Хотя мужчины и поднимали рога в честь рыжеволосой красавицы Эммы, но, восхищенно глядя на нее, относились к ней с почтением, зная, что право на нее имеет лишь Атли. Зато Лив на каждого встречного смотрела зазывным, томным взглядом, и хоть и была дочерью ярла, ее уступчивость уже вошла в Байе в поговорку.

И вот теперь, когда обе они приблизились к стабюру, Лив была несколько разочарована тем, что брат конунга наградил ее всего лишь обычным приветствием. Эмма же, наоборот, казалась огорченной, заметив в глазах Атли знакомый восторженный блеск. На Вибергу она поглядела сердито, словно та не оправдала возложенных на нее надежд.

Вечером Атли явился в усадьбу, и ей пришлось сидеть рядом с ним, терпя его влажную ладонь на своем колене и нескончаемые разговоры о скором свадебном пире. Эмма едва дождалась, когда он захмелел, и с помощью Виберги отвела его назад в стабюр.

В ту ночь она вновь долго не могла уснуть. Ей казалось, что она начинает ненавидеть Атли. Скоро приедет Ролло и настоит на их свадьбе, на венчании, и тогда ей придется окончательно смириться. Может, и в самом деле стоит попытаться рассорить братьев? Но как? Как можно бороться с железной волей Ролло?

На следующий день Ботольф со своими людьми покинул Байе, отправившись на китовый промысел к побережью. Бера была крайне обеспокоена.

– Пора бы уже угомониться старику, – ворчала она, ловко сплетая могучими руками цветные нити в пеструю тесьму. – Знает ведь, что я места себе не нахожу, когда он отправляется искушать судьбу в борьбе с Ран-похитительницей!

– Завидую тебе, Бера, – с печальной улыбкой заметила Эмма. – Это ведь счастье – прожить жизнь с человеком, которого любишь, и даже в преклонных летах волноваться за него. Растить его детей, ждать внуков…

Бера уронила тесьму на колени.

– Ты знаешь, как сказать, Эмма, чтобы словно медом облилось сердце. Что говорить, много хороших дней я познала с Ботольфом. Но и плохих не меньше. Однако даже в дни, когда до меня доходили вести о гибели сыновей, я находила утешение на груди мужа.

На женской половине появился маленький Рольв – и Бера, улыбаясь, тотчас подхватила его на руки.

– Вот оно, мое счастье. Никто и не ждал его, а сколько радости от него. И у Ингрид будет хороший муж. Вот только Лив…

Она тяжко вздохнула, потершись носом о курчавую макушку малыша.

Эмма знала, что Ботто и его супруга страдают из-за старшей дочери, но и им не под силу удержать Лив. Когда же норманны вернулись к ночи с промысла и все улеглись, Эмма снова, в который уже раз, видела, как Лив, переступая через спящих на полу слуг и рабов, проскользнула к Бьерну.

На другой день она все же решилась заговорить об этом со скальдом, но тот лишь отшучивался:

– Да ты просто ревнуешь, огненновласая!

В этот раз Бьерн не на шутку рассердил Эмму. С Лив же говорить о чем-либо было бесполезно. У той был один ответ:

– Во всем виноват мой отец. Это он предложил Бьерну руку Ингрид, а Серебряный Плащ слишком почитает Ботольфа, чтобы ему отказать.

Эмма придерживалась совсем иного мнения.

– А я-то думала, дело в том, что Бьерн ревнует тебя ко всем другим воинам, – ядовито заметила она. – А ему хотелось бы быть единственным у своей избранницы.

– Ну и пусть, – тряхнула пышными волосами Лив. – Он слишком редкий гость в Байе, чтобы я могла отказать себе в маленьком удовольствии. У меня чересчур нежное сердце, и к тому же мне нравится быть валькирией, награждающей любовью избранного героя. В этом нет ничего худого.

Эмма наблюдала за Лив, пока та заправляла новую нить в челнок. Рядом с ней горела смоляная лучина, угольки с шипением падали в плошку с водой. Почувствовав взгляд, Лив повернулась. Часть лица ее, окрашенная отблеском огня, казалась темнее, другая розовела едва приметным пушком на щеке. «Какая красавица!» – невольно подумала Эмма, почувствовав легкий укол зависти к свободе этого существа.

Лив вдруг сердито хмыкнула:

– Ты глядишь на меня с укором. Но сама-то ходишь, как необъезженная кобылка. Чего ты добиваешься? Атли спит с твоей рабыней, а тебе хоть бы что. Не будь ты такой упрямой, могла бы стать его настоящей женой, править в своей усадьбе. Что за жизнь в приживалках?

Эмма не обиделась на ее слова. Оставаться приживалкой под покровительством Ботольфа и Бьерна представлялось ей куда более привлекательным, чем быть супругой Атли. Помолчав, она спросила – не намеревается ли Лив сама стать хозяйкой, выйти замуж.

Лив безразлично пожала плечами:

– Отец даст за мной большое приданое, и желающие найдутся.

Она томно улыбнулась и огладила свои бедра с возмутившим Эмму сладострастием.

– А дети? Люди говорят, что ты бесплодна. Кто захочет женщину, которая не даст наследников?

– Но ведь Ролло не расстается с бесплодной Снэфрид, – язвительно заметила Лив. – Говорят, даже твоя красота не заставила его отвернуться от Белой Ведьмы.

– Но говорят и то, что он околдован ею. Ты разве не слышала, какие речи ведет об этом твой отец?

– Отец… – с горечью проговорила Лив. – Он ненавидит меня. Если бы не он, моя жизнь была бы совсем иной.

И она поведала Эмме, что, когда ей было двенадцать лет, а Ботольф только закреплялся в Байе, на город напали бретонцы и похитили ее, увезя на запад. Когда же отец собрался с силами, чтобы совершить ответный рейд и отбить дочь, она уже была беременна. И лучше бы отец не освобождал ее, ибо она привыкла к своему хозяину и стала находить упоение в его ласках. Но Ботольф убил бретонца, несмотря на отчаянные мольбы Лив. Дочь же счел опозоренной и проклял дитя, которое она носила под сердцем. Видимо, проклятие было услышано богами. Ребенок родился прежде срока и столь хилым, что Ботольф велел вынести его за порог – умирать.

– Половину холодной ночи я слушала, как он пищит за дверью, но мне не позволили взять его, – с усталым безразличием закончила Лив. – А наутро рабу было приказано похоронить его. Я успокоилась со временем, но детей больше иметь не хочу. Хвала богам, после этого я стала бесплодна, зато с тех пор, как меня обнял мой бретонец, я не могу жить без мужчины.

– Он был сам дьявол, твой бретонец! – выпалила Эмма, памятуя об учиненном над нею насилии. Как могла она вообразить, что после случившегося можно испытывать привязанность к мучителю? – Он оставил на тебе свой знак. О, Лив, будь ты христианкой, я отвела бы тебя к священнику, и целительная сила молитвы…

Лив прервала ее смехом:

– Христианкой? Тогда отец вновь проклял бы меня, а я уже испытала на себе, какова сила его проклятия.

Она шагнула к двери и распахнула ее. Холодный пар облаком окутал ее. Отсвет вечернего снега лег на бревенчатый потолок.

– Как холодно, – повела плечами Лив. – Но это неплохо. Старая примета гласит: «Сильные холода в праздник Йоль – к доброму урожаю».

И добавила, погодя:

– Твоя рабыня понесла миску похлебки в стабюр. Эта девушка как лоза вьется вокруг твоего жениха…

Видит Бог, Эмму это только утешало, потому что совсем недавно Атли наконец потребовал, чтобы она переселилась к нему. Выручил ее Ботольф, заявивший:

– Я знаю, что Ролло вложил ее руки в твои, Атли, но, пока вы на моей земле и не венчаны по вашему обряду, я требую, чтобы был соблюден обычай и вы жили порознь!

Спустя время он заметил, что Эмма поступила разумно, сделав Атли христианином, ибо ни один священник в Байе не осмелится кого бы то ни было венчать без разрешения властителя города.

Настали предрождественские дни. Дома христиан украсились ветками остролиста и омелы. Эмма вместе с Атли отстояли торжественную мессу в церкви Святого Лупа. Служба утомила юношу, он мучительно кашлял в сыром храме, и платок, который он прижимал к губам, вновь становился алым от крови. Однако вместе с ухудшением странным образом возросла и его тяга к женщине. Оставшись наедине с Эммой, Виберга, опустив глаза, сообщила ей, что она в тягости, и спросила, не намерена ли Эмма наказать ее за это.

Эмма рассмеялась:

– Клянусь всеми святыми, я рада этому!

Но Атли оставался угрюм.

– Этого ребенка должна была понести от меня ты, – раздраженно заявил он. – Я не в силах переупрямить Ботольфа или Бьерна, которые встали на твою сторону, однако, едва приедет Ролло, все изменится…

К празднованию Йоля готовились с особой торжественностью. Варили брагу, резали скот – преимущественно свиней, коптили кабаньи головы, покрывая их позолотой и украшая веточками лавра и розмарина. Как объяснила Бера, в этот день бог солнца Фрей разъезжает по небу на своем кабане с золотой щетиной, и поэтому кабанья голова – главное блюдо, которое позволено разрезать только самым достойным мужам.

В первый день Йоля норманны волоком доставили из лесу ствол дуба, на котором, как на санях, ехали маленький Рольв и другие дети. Во дворе ствол очистили от сучьев, украсили зелеными хвойными ветвями и окропили пивом. Пиво готовилось особым способом: его варили в течение трех дней, чтобы оно стало очень густым и крепким. Затем ствол втащили в дом так, что он занял всю его середину, одним концом упираясь в очаг. Он должен был гореть целые сутки – в противном случае это считалось дурной приметой.

Эмму развлекала вся эта суета, гоня прочь мрачные мысли о Ролло. Ботольф бранил конунга за то, что он не поспел к празднику, Эмма же начала не на шутку тревожиться. Однажды, когда она стояла в одиночестве на дозорной вышке и вглядывалась вдаль, к ней неслышно подошел Бьерн.

– С ним ничего не случится, – словно прочитав ее мысли, произнес он. – Он, видимо, отправился сушей, а зимой дороги плохи, да и всякие неожиданности могли задержать его в пути.

Праздники шли своим чередом. Викинги пировали ночи напролет, слушая долгие повествования скальдов и предаваясь обильным возлияниям. Сказания о героях будили их воинственный пыл, приводили к стычкам.