Генри Вуд - Присяга леди Аделаиды

— Мария! — закричал лорд Дэн, и дыхание его замерло, а глаза сверкнули. — Неужели вы можете переносить его дерзость? Я не могу. Позвольте мне напомнить вам, что для будущей леди Дэн это самое грубое оскорбление.

— Нет, напротив, — возразил Уильям Лидни, между тем, как Мария желала, чтобы земля разверзлась и избавила ее от этого затруднительного положения. — Я искренне желаю, чтобы она сделалась будущей леди Дэн.

Мария вздрогнула; лорд Дэн счел эти слова дерзкой насмешкой и готов был сбить Лидни с ног. Но они дошли до угла. Дом Лестера был под рукою, и Мария, увидев дверь открытою, высвободила свою руку и убежала. Лидни повернул на дорожку в лес, что было ближайшим путем к «Отдыху Моряков», рискуя заставить Уильфреда Лестера ждать, но ему нужно было сказать кое-что своему отцу, а лорд Дэн пошел домой в страшном гневе, давая обещание, что завтра Дэншельд будет освобожден от этого опасного человека.

Когда Мария опрометью вбежала в Дэншельдский замок, она наткнулась на леди Аделаиду и Эпперли. Стряпчий пришел с убедительной и несколько таинственной просьбой, чтобы ее сиятельство пошла с ним тотчас к одному господину, который лежит больной в «Отдыхе Моряков». Он сказал, что это ее старый друг. Леди Аделаида повиновалась и выходила теперь, наскоро одевшись; в голове ее мелькнуло подозрение, что этот таинственный больной был ее сумасбродный брат, лорд Иркдэль, попавший в какую-нибудь беду.

Она сделала Марии резкий выговор за то, что она пришла так поздно (как она предполагала) от мисс Бордильон, и спросила, кто проводил ее домой. Марии ничего не осталось более, как назвать Лидни, потому что вопрос был повелительным, а Уильфреда назвать она не смела. Леди Аделаида подняла брови с сострадательным презрением и вышла из дома.

— Будь мисс Лестер моя родная дочь, я знала бы, как поступить в этом случае, — заметила она стряпчему. — Теперь же я умываю руки. Если она хочет унижаться, как ее брат, дело ее. Я не могу понять, как вы, стряпчие и полиция, могли выпустить этого человека на поруки.

— Я слышал, что относительно его вины есть большие сомнения, леди Аделаида. Но что касается слухов, то он желает жениться на мисс Лестер…

— Я думаю, что чем менее вы будете говорить об этом в моем присутствии, сэр, тем лучше, — надменно перебила она.

— Извините, леди Аделаида, я только хотел сказать, что мисс Лестер могла бы выбрать гораздо хуже.

— Она могла бы… что? — вскрикнула леди Аделаида вне себя от удивления.

— Выбрать гораздо хуже, — было спокойным ответом.

Леди Аделаида с нетерпением завернулась в шаль и не удостоила стряпчего ответом.

— Я подозреваю, что брат мой, лорд Иркдэль, сыграл со мной эту шутку, — вдруг сказала она, — вызывать меня в такой поздний час! Это так на него похоже, попасть в беду и не иметь возможности показаться.

На этот раз пришла очередь стряпчего не отвечать.

Войдя в комнату больного в «Отдыхе Моряков», леди Аделаида увидала только Уильяма Лидни. Он подошел к ней, как бы принять ее; негодование сверкнуло в ее глазах, а с губ сорвался упрек.

— Это вы наделали, сэр? Как вы смели вызывать меня из моего дома?

— Это я послал за вами, Аделаида.

Голос раздался позади Лидни, и леди Аделаида вздрогнула. Протянув руки, как бы приветствуя ее, стоял Гэрри Дэн — Гэрри Дэн, которого она считала лежащим в дэнском склепе. Она вскрикнула, задрожала и упала бы, если б Уильям Лидни не поспешил поддержать ее. Потом он тихо ушел и оставил их вдвоем.

Спрятав лицо на подушке дивана, со стыдом и раскаянием сидела леди Аделаида, когда объяснения почти кончились. В удивлении первой минуты, она произнесла слова, открывшие лорду Дэну — настоящему лорду — то, что он уже подозревал из рассказов Рэвенсберда и Софи, — что она узнала и его, и Герберта Дэна в ту роковую ночь, и что торжественная присяга, которую приняла она, была ложной.

— Моя жизнь целые годы впоследствии была одним горем, — жаловалась она в своем отчаянии. — Ужасный страх, чтобы об этом не узнали, вечно преследовал меня. Если бы меня судили за клятвопреступление и сослали на галеры, я не могла бы страдать более.

Он сидел несколько поодаль и слушал.

— Это еще не все. Я считала себя также вашей убийцей в некоторой степени, потому что, если бы я сказала тотчас, что видела, вы могли бы быть спасены, а я не сказала в моем ослеплении к Герберту Дэну. Ах, сказался мне мой грех! Но тогда было уже слишком поздно, я приняла присягу, которая была так гибельна для моего спокойствия.

— Тяжело было иметь такую тайну, Аделаида.

— Тайну, которая стала несчастьем всей моей жизни, — отвечала она горячо. — В дневной суматохе, в полночном уединении передо мною всегда была ужасная сцена — борьба между вами и Гербертом на утесах и моя ложная присяга, последовавшая за этим. Если бы правда обнаружилась, меня могли бы обвинить в сообщничестве в этом преступлении. В ежедневных отношениях, в разговорах с друзьями эти мысли мелькали перед моим внутренним взором, и мною овладевал трепет. О, Боже мой! Знаете ли вы, что значит тайный ужас, Гэрри, продолжительный, никогда не проходящий страх быть уличенным в каком-нибудь ужасном преступлении? Когда я засыпала в темную ночь, это заставляло меня просыпаться с криком, как будто от какого-нибудь ужасного сна. Дома говорили, что я подвержена кошмару, и мой муж думал это. Как тяжелая ноша на спине заставляет сгибаться тело, так прошлое согнуло мою душу — и я никогда не осмеливалась говорить об этом.

— Герберт обязал вас молчать?

— Никогда. Он не знает до сих пор, что я узнала его или вас. Может быть, он это подозревал, не могу сказать. С тех пор я почти не имела с ним отношений.

— Стало быть, моя предполагаемая смерть не принесла вам счастья, Аделаида?

Болезненный стон был единственным ответом. Счастья? Она уже сказала, что вся ее жизнь была одним продолжительным несчастьем. Неотступный страх, угрызение (если не раскаяние), сделали ее холодной, жестокой, равнодушной, злобной в своем эгоизме.

Гэрри Дэн опять встал и старался приподнять ее из ее унизительного положения. Ему удалось на этот раз, и она села на диван, но опустила голову на обе руки.

— Если бы не поведение ваше, Аделаида, — сказал лорд Дэн, опять садясь на свое кресло, — того, что случилось в ту ночь, никогда бы не было.

Разве она этого не знала лучше его?

— Это прошло, Гэрри, это прошло, — сказала она, махая рукой, как бы для того, чтобы изгнать всякое воспоминание.

— Да, прошло, — согласился он, — и теперь можно об этом говорить, когда миф уступил действительности. Я старше моих лет, медленно умираю от неизлечимой болезни; вы — замужняя женщина и мать многих детей.

Она подняла голову.

— Кто говорит, что вы умираете?

— Я это говорю, доктора это говорят, мое утомленное тело это говорит. Ничто не может быть обманчивее моей внешней силы, она так обманчива, как были вы, Аделаида.

Она сделала умоляющее движение рукою и более ничего.

— Зачем вы обманывали меня? — продолжал лорд Дэн. — Каждая мысль вашей жизни, как я узнал об этом после, была полна обмана ко мне. Это происходило от вашей всепоглощающей любви к Герберту. Вы все-таки не захотели выйти за него, и я этому не удивляюсь, так как считали его убийцей. Ваша любовь к нему умерла после той ночи?

— Разве любовь может умереть так быстро, как приходит? — возразила она. — Я не уверена, что любовь оставила меня, даже когда он воротился после десятилетнего отсутствия. Если я была вероломна в других вещах, то была, по крайней мере, верна в этом.

— Однако, несмотря на эту любовь, вы вышли за Джорджа Лестера!

— Что другое оставалось мне? Это казалось более сносной участью, чем быть изгнанной в Шотландию. Он был снисходительным мужем.

— Даже слишком, как я слышал, — возразил лорд Дэн, — снисходительнее, чем для детей бедной Катерины Бордильон.

Строгое, благородное лицо лорда Дэна наклонилось к ней, и лицо ее вспыхнуло яркой краской стыда. Если обращение ее с этими детьми никогда не терзало ее совести до сих пор, то теперь она почувствовала весь стыд и весь грех.

— Вы мне не расскажете, как вы спаслись? — сказала она, стараясь придать разговору другой оборот.

— И как я открыл вероломство, которое привело к этой катастрофе, — отвечал он, очевидно, не стараясь щадить ее. — Можете вы обратиться к вашим воспоминаниям того времени?

— Как будто они не всегда были передо мною в течение этих десяти лет!

— Я услыхал, что вы, Аделаида Эрроль, которую я так любил, обманывали меня; что в то время, как вы показывали ко мне привязанность, вашу любовь вы отдали Герберту Дэну. Я слышал, что вы имели привычку выбегать к нему на утесы по ночам. Я не верил этому рассказу и рассердился на того, кто мне это сообщил. Но когда я шел через развалины капеллы с полковником Монктоном, я нашел бант из розовых лент, украшенный в середине жемчугом. Я узнал тот бант, который был на вас накануне за обедом, и догадался, что вы выходили к Герберту Дэну вечером. В одно мгновение глаза мои открылись, и я решился подкараулить вас. Помните, как я неожиданно пришел к обеду, когда отец мой думал, что я обедаю на «Жемчужине»? Помните мою молчаливость? Я размышлял о моем несчастье целый день и не был расположен даже к обществу Монктона. По окончании обеда я пошел из замка к яхте проститься. Но прежде я прошел на утесы, а за мною шел человек с тюком мелких товаров на спине. Он снял этот тюк и докучал мне предложением что-нибудь купить. Я отказал довольно грубо, потому что не был расположен к кротости, и человек этот стал громко меня ругать. Я обещал ему, что если он не уйдет, я позову слуг из замка моего отца, чтобы отвести его в полицию; он поспешил уйти, а я пошел в развалины. Я дождался доказательств сообщенного мне рассказа, поджидая вас и Герберта Дэна.

Лорд Дэн замолчал и взглянул на леди Аделаиду, но из ее закрытых губ раздался только слабый стон вместо ответа.

— Он пришел. Он пришел, подкрадываясь к развалинам. Гнев и волнение обнаружили мое присутствие — без умысла: я имел намерение подождать, а потом уже с ним объясниться; я обещал прийти к нему в этот вечер. Он услыхал шум и шепнул: «Это вы, моя дорогая?» Можете ли вы удивляться, леди Аделаида, что эти слова подстрекнули мою вспыльчивую натуру выше всякого самообладания? Я выбежал и стал упрекать его за гнусное вероломство; дело дошло тут до драки, и он столкнул меня с утеса.

— Он сделал это с умыслом? — спросила леди Аделаида, приподнимая на минуту свое расстроенное и растревоженное лицо.

— Нет, не думаю. В нашем гневе мы оба, кажется, не знали, что стоим так близко от края. Я упал без чувств, а он, без сомнения, убежал.

— Но как же вы спаслись? — спросила она. — Мичель, таможенный, оставил вас замертво, а прилив был близко.

— Я был спасен провидением, — благоговейно отвечал лорд Дэн. — Полковник Монктон, видя, что я не пришел на яхту, и желая проститься со мною, велел яхте лечь в дрейф. Когда она поравнялась с замком, сел в лодку и подъехал к тому самому месту, где я лежал, намереваясь отыскать меня дома. Заметьте, он не был знаком с берегом и принял эту узкую полосу за ту, которую я показывал ему утром и которая гораздо выше и шире этой; мы по ней сходили с утеса вместе. Он нашел меня без чувств, и вместо того, чтобы терять время на поиски замка, положил меня в лодку с помощью матроса и привез на яхту. Я пришел в себя. Монктон хотел повернуть к пристани, но я, раздраженный вероломством леди Аделаиды, предпочел отправиться с ним.

— Не назад! Не назад! — повторял я. — Вперед! Вперед! — Голова моя была отуманена от ушиба, рука и бок сильно повреждены, но мои настоятельные просьбы исполнили и отправились вперед. Я не хотел, чтобы яхта останавливалась где-нибудь, я не хотел, чтобы Монктон написал.

— Пусть они думают, что я умер, — сказал я ему.

— Но зачем же?

— Зачем? Как вы можете спрашивать это? Зачем мы говорим в запальчивости сумасбродные вещи? Мне казалось, что весь свет отвернулся от меня, и моей горечи — моему эгоизму, если хотите, было приятно отомстить за это.

— Но уехать таким образом! — прошептала она с упреком, думая, что он мог избавить ее от страданий целой жизни.

— Эта ночь была переворотом в моей жизни так же, как и в вашей, — выразительно отвечал лорд Дэн. — Она открыла мои глаза на то обстоятельство, что она, которую я одну любил на свете, насмехалась надо мной, что когда ее стрелы насмешки или отвращения бросались в меня, она сохраняла любовь своего сердца для Герберта Дэна. Он хвастался этим, когда мы дрались. Забыть все казалось мне самым благоразумным поступком, какой я мог сделать. Может быть, я был слишком романтичен, чтобы наслаждаться тем минутным огорчением, которое моя предполагаемая смерть могла возбудить в леди Аделаиде, и для меня самого Англия вдруг стала ненавистной.