Вздохнув, Женя тряхнула головой, пытаясь отогнать от себя эту проклятую мысль. Все на этих деньгах замешано, леший их побери! Ну никак без них, и все тут. Положи, как говорится, на этот алтарь честь свою, а денег заработай. И что с этим делать – никто не знает. Вот хоть ту же Оксанку взять. Конечно, могла бы она и продавщицей в палатку устроиться, копейки там зарабатывать, зато честь бы свою соблюла. Ну а дальше что? Куда она потом с этой честью? В посылку ее запаковала бы и в Донецкую область отправила? Вместо денег? Вот бы сестренки обрадовались…

Или вот недавно они с Аськой и Машей про двух своих одноклассниц интернатских сплетничали. В том интернате, куда бабушка Женю временно определила, когда заболела неожиданно, много всяких девчоночьих судеб-историй у нее перед глазами промелькнуло. Хоть и пробыла она там год всего, а на всю жизнь запомнилось… Там она, кстати, и с Аськой подружилась. И с Машей тоже. И те две девчонки с ними тоже учились. А потом оказалось, что девчонки эти завели себе детей сразу после интерната и отцов у этих детей никаких рядом не оказалось. И помощи родственной – тоже никакой. И жить им негде было. Самые рядовые, кстати, истории… В них обычно интернатские да детдомовские девчонки и вляпываются, как самостоятельной жизни хлебнут. Потому что верят всем безоглядно. И в любовь бросаются так же – безоглядно, наверстать пытаются с детства сиротского ее нехватку. В общем, хоть плачь этим одноклассницам оказалось, хоть волосы на голове рви. Одна и стала их рвать помаленьку, то есть ходить да обивать пороги всяких собесов да фондов, и колотить на этих порогах себя в грудь кулаком – помогите, мол, порядочной молодой матери, которая честью своей дорожит и на путь легких заработков вставать не хочет. А другая пороги не обивала. Другая, чтоб себя и ребенка своего прокормить, как раз на этот путь легких заработков и встала, потому как другого выбора у нее не было. Потом уж выяснилось, что ребенка своего на этих нехороших приработках она и впрямь подняла и даже комнатуху в коммуналке себе купила – какое-никакое, а жилье. И мальчишечка у нее такой славный растет… А та, первая, которая призывала всех восхититься ее женской честностью, ребенка своего в детдом сдала. Воспитывать-то его не на что было. Зато с честью незапятнанной навсегда осталась. И больше ни с чем. Вот и рассуждай теперь, кто есть из них мать более честная да порядочная. Хоть зарассуждайся, а от факта прямого все равно не уйдешь. Раз не родилась ты с серебряной ложкой во рту – взвешивай на весах честь свою и не честь и выбирай… И никто не поможет тебе в этом выборе. Они тогда, конечно, долго с Аськой да Машей на эту тему спорили, чуть не поссорились даже. Слава богу, хоть к одному общему выводу пришли – нельзя никого судить огульно. Вот и она Оксанку не судит. Как живет девчонка, так и живет. Один бог ей судья… Только чего ж она не звонит ей так долго? Передумала, что ль? Или забыла, может? Господи, хоть бы не забыла…

Весь день у Жени все валилось из рук. Как плохо все-таки сиротой на свете жить! Ни брата у тебя, ни сестры, ни дяди с тетей… Только и остается вокруг телефона круги нервные выписывать. Даже и шубы уже не жалко – черт с ней, с шубой этой!

Люди вон на какие жертвы идут, чтоб детей своих вырастить, а она тут по шубе поминки устроила… Вдохнув и выдохнув резко, Женя силой привела себя в чувство и даже рукой махнула так, будто воздух перед собой на две половинки разрубила. Чего она, в самом деле, расквасилась? Будто ее тоже на панель жизнь погнала. Да фиг вам, на панель! Ей ли жаловаться? Да у нее вообще все есть! Крыша над головой, дети замечательные, а Оксанка… Оксанка обязательно про нее вспомнит! Быть такого не может, чтоб она за здорово живешь от подарка такого отказалась! Позвонит, обязательно позвонит! И шубу сцапает, и деньги у нее к завтрашнему утру будут… И потом… не навсегда же ей это безденежье назначено! После Нового года зарплата будет, и сразу за два месяца, если повезет…

Условного звонка от Оксанки она дождалась только к вечеру – за окном уж темнеть начало.

– Давай приходи… – заговорщицки шептала Оксанка в трубку. – Он как раз из душа вышел, разморенный сидит, коньячку накатил… Самое время сейчас… Только я долго тебе открывать не буду, а ты звони в дверь внаглую, прямо будто приспичило, ага?

– Ладно, поняла… – тоже почему-то прошептала Женя. Отставив в сторону сковородку с недожаренными оладьями, сполоснула руки под краном, мельком глянула на себя в зеркало, схватила с плечиков шубу и быстро выскочила за дверь. Оксанка и впрямь долго не открывала – Женя уж наизгалялась над кнопкой звонка всячески – и так ее нажимала, и этак…

– Ну чего ты ломишься так яростно? Чего? – открылась наконец дверь вместе с возмущенными Оксанкиными вопросами и хитрым одновременным подмигиванием. – Приспичило тебе, что ли? Какая ты настырная, Жень… Раз не открывают тебе – значит, дома нет никого! Или не хотят открывать! Ну, заходи, раз пришла! Что с тобой сделаешь…

Врала Оксанка просто великолепно. Искренне и с вдохновением. Будь Женя на месте Гоги – никогда б никакой игры не заподозрила. Только бы ей теперь самой не оплошать – у нее актерских таланов отродясь не наблюдалось. Вообще, Оксанка и внешне сошла бы за очень успешную раскрученную актрисульку, да и запросто ею могла бы стать, наверное, сложись ее жизненные обстоятельства немножко по-другому. Было в ней что-то глаз притягивающее, будто олицетворяла она собой гордое звание всех женщин, созданных природой именно светловолосыми. Вот посмотришь на нее, и одно на ум приходит – блондинка. Вот Женя, например, тоже светленькая, а блондинкой ее почему-то никто не называет. Не тянет она на блондинку. А вот Оксанка не только тянет, Оксанка, можно сказать, вперед из ряда выпрыгивает. И стать у нее, и грудь, и личико хитровато-кукольное, и ума бытового и приспособленческого не занимать…

– Ну, проходи, проходи… Познакомься, Гоги, это соседка моя, Женя. Вот приспичило ей, понимаешь… Звонит и звонит! Чего случилось-то, Жень? Ой, а что это у тебя в руках? Шуба, что ли?

– Оксан, ты меня не выручишь? Мне срочно деньги нужны… Вот, может, шубку у меня купишь? Она тебе подойти должна, мы с тобой одного вроде роста…

– Ой, дай я примерю…

Шуба тут же перекочевала из Жениных рук на белые Оксанкины плечи, села на них гордо и красиво, как влитая. Как тут и была. Будто обиделась на Женю за предательство. Повернувшись от большого зеркала к Гоги, Оксанка ловко выгнулась в спине, взмахнула широким норковым подолом, улыбнулась маняще, закутав лицо в мех большого капюшона. Красота!

– Вах-х-х… – только и сумел произнести толстенький Гоги, сверкнув плотоядно глазами. – Вах, хорошо… Как тебе это подходит, женщина!

– Ага, подходит… – грустно простонала Осанка, сделав жалостливо-глупое лицо. – Легко сказать – подходит… – И, обращаясь к Жене, проговорила тоскливо: – Зачем ты мне ее принесла, Женька? Знаешь же прекрасно, что мне такую никогда не купить… Где я денег столько возьму? А так хочется… Я так о такой мечтала всегда… М-м-м…

Оксанка снова прокрутилась красиво, вытолкнув наружу всю свою сексапильность, поймала в фокус восторженный Гогин взгляд. Потом застыла изваянием, разрешая до конца насладиться прекрасным зрелищем, вздохнула, погрустнела кукольным личиком, задрожала пухлыми губами…

Дальше уже следовала развязка спектакля. И в театральном, и в буквальном смысле. Дрожащими руками Оксанка развязала на талии шубный пояс, безысходно повела плечами, небрежно скинула меховую красоту Жене на руки и с размаху упала в кресло – страдать. Страдала она очень убедительно – пустым взглядом, гордо вы тянутой шеей и губами скобочкой. То есть изо всех сил будто сдерживала слезы. По сценарию в этот момент Гоги должен был соскочить с дивана и увести Женю вместе с шубой на кухню – производить процесс купли-продажи шубки для приютившей его прекрасной блондинки.

Он и встал. И повел. А куда было бедному Гоги деваться? Талантливое лицедейство – оно и не таких в нем неискушенных с ума может свести. Тем более по заранее продуманному сценарию. Теперь уж Женя должна была свою роль правильно сыграть. И не переборщить, не дай бог. Иначе Гогиного всплеска страсти пополам с благородством надолго не хватит. Они вещи очень тонкие, можно даже сказать, весьма ненадежные, эти мимолетные мужские страсть и благородство. Вот сейчас, в эту секунду, они есть, а в следующую глянь – уже и порхнули, как легкие птички с ветки. А сейчас птички как раз сидят, чирикают беззаботно и не чуют ничего… Так-так… Сейчас Гоги скажет – можно вас на минуточку, женщина…

– Можно вас на минуточку, женщина? – послушно произнес Гоги, показывая глазами на дверь кухни. – Очень поговорить хочу…

– Что ж, пойдемте, поговорим, – будто бы равнодушно пожала плечами Женя. – Раз просите, отчего ж не поговорить…

– И сколько ты хочешь за свою шубу? – сразу деловито перешел на «ты» Гоги, садясь на кухонный стульчик и заботливо запахивая на волосатых ногах короткий махровый халат. – Только сразу предупреждаю – разумную цену называй. Иначе разговора не состоится. Поняла, женщина?

– Ну… Вообще, я думала за нее две тысячи долларов получить… – робко взглянула на него Женя.

– Сколько? Сколько? Две тысячи? Я не ослышался? Ты что, женщина, меня за тупого лоха держишь, или как? Думай, что говоришь…

– Да я ее за четыре тысячи в магазине покупала! Вы что!

– Когда покупала? Десять лет назад?

– Нет, не десять… Да вы только потрогайте, какой мех! Это очень качественная норка! И сама шуба эксклюзивная… Вы посмотрите, как цвета шикарно подобраны – черный с переливом желтого и оранжевого! Ни у кого такой больше нет, честное слово! По крайней мере, я точно такой второй не видела. А главное – ничего ей не сделалось. Посмотрите, она как новая!

– Ты что, женщина? Ты учить меня сейчас будешь, что ли, какая вещь какую реальную цену имеет? Ты разве не знаешь, что вещь новая и вещь как новая – две очень большие разницы?

– Почему? Знаю. Потому и прошу не четыре тысячи, а всего лишь половину. С учетом амортизационного износа.

– Э-э-э, грамотная какая… Убери свою грамоту куда подальше сейчас, слушай… Даю тебе тысячу, и будь счастлива…

– Как это – тысячу? Всего? Но это же мало… То есть несправедливо…

– А тебе надо, чтоб еще и справедливо было? – обидно хохотнул Гоги, хлопнув себя по плотным толстым ляжкам. – Ну ты даешь, женщина… В общем, тысяча, и разговор закончен. Это хорошая цена. И не говори больше ничего. А то вообще ничего не получишь.

Слишком уж твердо произнес последние слова Гоги, чтоб Женя ему не поверила. И впрямь – скажет еще слово, и действительно ничего не получит. А куда она еще продавать свою шубу пойдет? Некуда ей идти. Завтра за Максимкин зимний лагерь платить надо. А Оксанка на свои кровные точно не разорится. Нет, надо соглашаться, конечно. Да и прав Гоги: вещь новая и вещь как новая – две большие разницы…

– Ну хорошо, – грустно вздохнула Женя, махнув рукой. – Тысячу так тысячу. Уступаю вам, Гоги. Из уважения. Чувствую, с вами и не поспоришь. Сразу видно – деловой вы человек. Только, может, это… Ну… Вы эту тысячу хотя бы в еврах посчитаете? А, Гоги? Понимаете, мне очень сейчас деньги нужны…

– А кому они сейчас не нужны, женщина? – улыбнувшись довольно навстречу ее комплиментам и покладистости, проговорил Гоги. – Знаешь ты хоть одного человека, которому сейчас деньги не нужны? Ладно, в еврах так в еврах. Сейчас отдам…

Вальяжно поднявшись со стула и потянув из Жениных рук шубу, он важно пронес через коридорчик свое круглое пузо и, войдя в комнату к страдающей в кресле Оксанке, произнес победно и снисходительно:

– Пляши! Купил я тебе эту шубу!

Опершись плечом о дверной косяк и скрестив руки на груди, Женя с удовольствием приготовилась досмотреть это придуманное Оксанкой кино, эту немудреную и по-женски любительскую мелодраму, подошедшую, наконец, по всем законам жанра к своему счастливо-сопливому финалу – пора вздохнуть, утереть слезу, а титры можно и не читать… Вот Оксанка, выпрыгнув тигрицей из кресла и схватив ее шубу в охапку, лобызает своего благодетеля в блестящую смуглую лысину, вот снова напяливает ее на себя вожделенно, вот прыгает-вертится вокруг него в страстной пляске довольства этой прекрасной жизнью. Молодец, конечно. Наверное, так и надо жить. Сегодня, сейчас и радуясь. Жаль, что она, Женя, так не умеет. Вот Оксанка умеет, а она – нет. А может, и хорошо, что не умеет. Чтоб с таким вот Гоги, да в постель… Нет уж. Увольте. Тут уж каждому свое, как говорится. У каждого и радости свои, и комплексы тоже свои. Да и проблемы денежные…

Получив из рук Гоги пачечку тысячных бумажек, Женя торопливо распрощалась и поспешила ретироваться из Оксанкиного любовного гнездышка, гонимая в спину нетерпеливым Гогином взглядом. Оно и понятно – надо ж ему компенсацию получить побыстрее за проявленные только что меценатскую щедрость и мужицкое благородство. Не просто же так эти блага он на Оксанкину блондинистую голову должен сыпать. Если каждому – свое, то и Гоги свое отдайте, раз так положено. Дома, плюхнувшись на диван и положив перед собой на столике зеленовато-голубую пачечку, Женя совсем уж было навострилась поплакать немного по невозвратно сгинувшей красивой одежке, но не успела – дверной требовательный звонок быстро поднял ее с места. Кто-то из детей пришел. Что ж, и хорошо. А главное – вовремя. Вот она, возможность сменить горечь утраты на радость в детских глазах. Будут теперь и лагерь зимний, и наряды, и стол новогодний. Лишь бы хватило на все… Проходя мимо зеркала, она смахнула худосочную слезу, успевшую таки выползти на щеку, мельком улыбнулась сама себе. Ничего, что сделаешь, раз ты есть мать? Давай неси свое красное знамя. Оно у тебя тоже, между прочим, радостное. Потому что каждому – свое…