Я поёрзала в кресле. Боль в моём правом запястье перетекла ко внутренней части локтя. Я слишком долго на него опиралась. Когда Дикон прижал его к стене, было больно.

Но в день, когда он показал мне как держать руки для связывания, он сказал, что больно не будет. Только позже я поняла, что повредила его, так что мне стоило больше думать о том, где должны быть веревки, когда я уходила в подсознание.

Он связывал меня в тот раз после своего возвращения. В последний раз. Простое ничтожное связывание во время прелюдии, и я поморщилась, когда он потянул мою руку.

Это было против правил. Если бы он повредил мою руку тогда, когда прижал её, она начала бы болеть только позже.

Я потёрла руку. Она может никогда не исцелиться. Дикон серьёзно относился к моим запястьям. Прижал бы он меня к стене, даже будучи в ярости? Удерживал ли он мою руку достаточно долго, чтобы повредить?

Каша из вопросов сбивала меня с толку, но когда я окунулась в воспоминание о том, что случилось, всё стало ясно.


* * *


Его дыхание падает на мою щёку, и боль в руке бежит от моего запястья к чувствительной стороне моего бицепса.

― Ты не позволишь кому-либо ещё связывать тебя, ― произносит он глубоким гортанным голосом. Он голый, потрясающий. Прижимает меня к стене, и трение оголенной кожи на моей заднице заставляет кричать.

Сожаление. Фунты сожаления. На мили в ширину. Сожаление, которое тянется в глубину моего разбитого духа.

― Мне жаль, ― и это правда. Я опустошена и мне стыдно.

― Почему?

 Моё запястье болит. Он так сильно придавливает его к стене, будто я уйду, будто отвернусь к нему спиной. Тем не менее, я хочу уйти, убежать, показать ему, что я могу бросить его так же, как он бросает меня.

 Я ёрзаю, но он только давит сильнее и требует:

― Почему?

― Отвали от меня!

― Скажи мне, почему! ― его глаза становятся шире, виднеются зубы, будто он хочет впиться мне в горло. ― Почему?

― Мне это нужно! ― слова слетают прежде, чем я думаю, и для него они словно яд.

 Я не ожидаю, но он хватает меня за челюсть, и я чувствую боль там, где его пальцы впиваются в меня. Он смотрит, врезаясь в меня своим взглядом, и мне хочется превратиться в почерневшую иссушенную головешку.

 Он отпускает меня, и я падаю на пол.


* * *


Я чуть не пропустила, как Дикон выходил из здания. Служащий стоянки передал ему ключи, и он взял их, не отводя глаз от окна. Он выглядел обеспокоенным. Я не знала, мог ли он видеть меня, так как я откинулась в кресле, думая о последнем разе, когда мы оба были голые.

Он стоял неподвижно, глядя на меня. Он не покинул бы стоянку, пока я не позволила бы. Это было написано на его лице и об этом говорила его поза. Я наклонилась вперёд и приложила палец к стеклу. Увидев меня, он улыбнулся и поднял палец вверх.

Он нуждался во мне.



Глава

18.


ЭЛЛИОТ


Раньше я был счастлив в Алондре.

Может быть, я был странным, когда думал об этом таким образом. Невозможно было объяснить, как работа с такими проблемными людьми заставляла меня чувствовать удовольствие, но маленькие победы выглядели такими большими. Тогда я пошёл в Вестонвуд, и ликвидировал чувство, словно маленькие победы весили столько же, независимо от того, кто был пациентом. Я чувствовал, будто в мире было слишком много боли, чтобы её можно было унять.

После того, как я покинул Вестонвуд, а затем снова туда вернулся, мне хотелось не быть нигде и быть везде одновременно. Моё недовольство расцвело в саду тоски и бессилия.

Я оставил свой сан священника в Алондре и спрятал колоратку. Я оставил сан из-за садистской пытки над единственным Божьим сыном, и последующей пытки миллионов людей, ибо в чём был смысл спасения, если вы всё ещё существовали по прихоти Бога и человека? Какой смысл был в вере, если вы по-прежнему подвержены страданиям? Я понимал всю теологию, но не понимал, почему должен был подстраиваться под это. Я принял идею того, что Бог ― сострадательный наблюдатель, целитель и сила. Всё это было хорошими гипотезами. Но зачем опираться на них как на партнера? Зачем становиться оратором?

Мой наставник и человек старой закалки, который в своей жизни не написал ни единой проповеди, сказал, что я боялся носить колоратку, и, хотя сказал он это любезно, как будто это было совершенно нормально, я выбежал из офиса.

Конечно же, он был прав. В шаге от того, чтобы стать божьим человеком ― обязательство, которое я всегда хотел исполнить ― и я сбежал… трус. У меня не было никакого оправдания, кроме страха и нежелания бороться с ним.

Я высыхал после душа, обдумывая в голове свой день. Терапия, затем сеанс в Алондре, бумажная работа, а также быстрая встреча в Вестонвуде с целью обсудить график. Я не мог делать этого долго. Не мог держаться на двух работах. Разъезды туда-сюда ужасали. Алондра должна была уйти, и Вестонвуд должен был уйти, но они были мне нужны. Всё, что я делал, я делал по неправильным причинам. Я доказывал Джане, что мог делать всё, что я хотел, будучи в Алондре, и я бы утолял некоторый неопределённый голод, будучи в Вестонвуде. Я до сих пор не знал, чего хотел.

Джана вошла в ванную, её длинные волосы были спутаны после сна, соски торчали под её пижамой с рисунками котят на облаках.

― Ты закончил?

― Как раз собираюсь.

― Ты собираешься в то место сегодня?

― То место? Да, ― я повесил полотенце и встал перед ней голый.

― С тех пор, как ты вернулся в Алондру, отец снова беспокоится о бандах, ― она повернулась к зеркалу. ― Он хочет, чтобы мы установили сигнализацию.

― Нет, ― я убрал волосы с её шеи.

― Он заплатит за неё.

― Я не буду жить в клетке, ― я поцеловал её в затылок.

Она повела плечами.

― Это не клетка, ― Джана провела пальцами по волосам. ― Есть очень маленькие кнопки. Можно установить одну для уведомления полиции. Здесь она не издаст и звука.

Её запястье выглядело настолько тонким, выглядывая из-под рукава пижамы, таким уязвимым, с маленькой золотой цепочкой на нём. Ничто не было более женственным, чем её запястье. Переводя взгляд между её открытым горлом и браслетом, я полностью возбудился.

Стоя позади неё, я обхватил пальцами запястье и потянул руку вниз. Я прошептал:

― Я не хочу сигнализацию.

Я толкнулся в неё членом и прижал запястье к нижней части спины. Она попыталась вырваться, но я не ослабил хватку. Её сопротивление послало волну давления между моих ног, и в голову пришло кое-что ещё. Что-то, чего не должно было быть там, пока я пытался соблазнить Джану.

― Я её хочу, ― ответила она.

Она говорила о дурацкой системе сигнализации? Мне было плевать. В моей голове были лишь розовые ягодицы и паддлы, связанные запястья и мольба.

― Ты её получишь, ― я склонился перед тщеславием.

― Эллиот, на самом деле...

Я удерживал её за запястья одной рукой и дёрнул пижамные штаны вниз другой. Её задница ― незапятнанная, круглая, совершенно мягкая в моей руке ― выгнулась, когда я схватился за неё.

― Ауч. Мне нужно идти на работу. Что ты делаешь?

Она извивалась подо мной, но я удержал её.

― Нечто другое. Расскажи, что ты чувствуешь при этом, ― я ударил по её заднице. ― Позже.

― Эллиот!

Я снова ударил её. Звук и вид розовых отпечатков пальцев на её мягкой коже заставили мой член пульсировать на её плоти.

 ― Я в Вестонвуде. Ты должна быть счастлива, ― ещё один удар.

Она завизжала.

― Что ты…?

Шлепок.

― Я собираюсь трахнуть тебя.

Она оглянулась на меня, как будто проверяя, был ли я тем человеком, с которым она жила. Я не мог больше сдерживаться, иначе просто кончу на её спину. Я прижался к ней членом. Она была влажной. Очень влажной. И она не сказала мне остановиться.

Я толкнулся в неё и вывернул руку ей за спину, прижимая Джану к раковине, когда почувствовал, что она содрогается. Её рот приоткрылся. Щёки покраснели, когда я двигался внутри неё. Боже, она никогда не чувствовалась такой тугой. Когда я снова ударил её по заднице, она сжалась вокруг меня.

Я склонился над ней, отпуская запястье, когда прильнул своим телом к её.

― Ты становишься тугой, когда я шлепаю тебя. Ты знаешь это?

Я немного отодвинул её от раковины и опустил пальцы на её клитор. Я никогда не обращался с ней так грубо, и мне хотелось большего. Я хотел укусить её за плечо. Хотел вытащить член, дотащить её до кровати и в течение часа сводить её с ума. Хотел связать её и отпроситься с работы, сказав, что я заболел. Хотел контролировать её тело так, как никогда и ничего не хотел раньше.

Но она бы не захотела. Не эта девушка. Не в это время. Ей надо было на работу. Надо было спорить. Надо было говорить о страхе.

 Я дразнил её клитор. Она перестала отстраняться.

 ― Я не стану устанавливать сигнализацию, и буду работать там, где я хочу, ― сказал я. ― В следующий раз, когда ты что-либо предложишь, я привяжу тебя к кровати, задрав ноги в воздух, и буду шлепать тебя и дразнить своим языком, пока ты не уяснишь, кто здесь главный. Ты понимаешь?

 ― Нет, ― но правда была в её стоне, а не ответе.

 ― Тогда позволь мне стать более понятным, ― я похоронил себя в ней, вытащил, и с силой вошёл обратно.

Она сжалась и застонала, кончая, хватая воздух ртом и издавая протяжной звук, напрягаясь подо мной. Я потерял контроль над своим собственным воображением, которое, по некоторым причинам, было зациклено на Фионе, сидящей в дневном свете, двигающей пальцем по блокноту на моём столе. Несексуальный покрой её рубашки придал её соскам ещё большей выпуклости, губы были изогнуты над зубами в полуулыбке.

Я позволил себе хотеть эти соски. Позволил себе трахнуть её рот. Позволил себе представить её подо мной, пока рыжие волосы были рассыпаны на подушке, а запястья привязаны над головой.

Я кончил так жёстко, что думал, моё тело расширилось до размеров комнаты, пульсировало против стен, вешалки для полотенец и задницы, прижатой ко мне. Я упал на Джану ― мою девушку, в отношениях с которой я находился уже два года ― и поцеловал мягкую кожу на её шее.

Когда она заговорила, она сделала это тихо. Не обиженно или расстроенно, просто безразлично.

― Слезь с меня.


* * *


Джана приняла душ сразу после случившегося. Она оставалась там достаточно долго для того, чтобы сделать невозможным для меня видеть её до моего отъезда.

Так что я уехал.

Когда мне было десять лет, я просыпался от кошмара и на цыпочках шёл в комнату родителей. Мы только что переехали в Менло-Парк из Фресно, и я боялся всего. Своей матери, которая, казалось, была всё более и более замкнутой. Своей сестры, у которой появлялась грудь и изгибы, и которая менялась таким образом, что это заставляло меня чувствовать потерю в ней друга и страх перед появлением нового существа, которое я не понимал. Хотя, мой отец оставался прежним. Большим, чем жизнь. Тем, кто никогда не спорил и не повышал голос. Он был львом, чья власть была в его походке и манере держать себя. В конце концов, я выглядел как он, но я знал, что мне не завладеть силой, которой обладал он.

В ночь, когда мне приснилось, что через край унитаза выливаются фекалии, я побежал в комнату мамы и папы. Я увидел их. Мать, сидящую сверху на отце в простынях, и его, берущего её сзади, словно животное. Эти звуки. Господи, взрослый человек во мне должен был рассмеяться. Я сотни раз прошёл через воспоминание того, как он держал руки на её горле. То, как он ударял по её заднице. Мою мать, стонущую.

Я бежал обратно в свою комнату, будто ужас снаружи был больше, чем ужас внутри меня, и сворачивался клубочком, пытаясь притвориться, что моей эрекции не существовало. Разве я искал Господа не по той же причине, по которой закрывал глаза в ту ночь? Разве не для того, чтобы искупать свой разум и душу в свете и добре?

Прямо в своей ванной я просто прокручивал всю эту сцену, удар за ударом. Зачем? Затем, что была Фиона Дрейзен и её кокетливые кусочки грязных разговоров. Я хотел злиться на неё за это, но не мог. Я знал лучше. Дело было не в ней. Дело было во мне.

Я не был уверен, что мог бы оставаться терапевтом Фионы, и я был уверен, что не мог остановиться. У неё были проблемы с несдержанностью, и мой уход в первый раз стал спусковым механизмом для этого. Если оставить её снова, это лишь вернет её мысли о том, что она никому не нужна.