Признайся (Confess)

Колин Гувер ( Colleen Hoover)


Переводчики: Азарова Светлана, Лопатина Екатерина, Мочалова Елизавета, Скворцова Яна, Сытина Алина, Холодняк Екатерина.

Редактор-корректор: Зара За

Обложка: Ника Метелица

Перевод выполнен специально для группы ВКонтакте:

https://vk.com/colleen_hoover_books


Копирование без ссылки на группу запрещается!


Уважайте чужой труд!


Приятного чтения!



Аннотация:

Вся жизнь Оберн Рид была тщательно распланирована. Цели намечены и ошибкам нет места.

Чего она точно не ожидала, придя в Далласскую художественную студию в поисках работы, так это встретить необычайно привлекательного и загадочного местного художника, Оуэна Джентри.

Впервые в жизни, Оберн решает рискнуть и последовать зову сердца, но натыкается на тайны, которые Оуэн старательно оберегает. Его прошлое угрожает разрушить все, что дорого Оберн, и единственный способ вернуться к прежней жизни – это расстаться с Оуэном.

Оуэн не готов потерять Оберн, но как убедить ее, что правда подчас так же субъективна, как и искусство? Все, что он может сделать – открыться ей. Но в этом случае признание может причинить больше вреда, чем сам грех…


Пролог

Оберн


Я вхожу в двери больницы, осознавая, что это будет в последний раз.

В лифте я нажимаю кнопку с цифрой три и наблюдаю, как она светится.

В последний раз.

На третьем этаже двери открываются, и я вижу дежурную медсестру, жалостливо улыбающуюся мне.

В последний раз.

Я прохожу мимо кладовки, мимо комнаты, обустроенной под часовню и комнаты отдыха для персонала.

В последний раз.

Продолжаю свой путь по коридору, смотрю вперед, не глядя по сторонам, собираюсь духом и негромко стучу в дверь, ожидая услышать приглашение Адама.

В последний раз.

- Войдите, - его голос все еще полон надежды, не знаю, как у него это получается.

Он в постели, лежит на спине. Увидев меня, он улыбается, пытаясь меня подбодрить, и поднимает одеяло, приглашая присоединиться к нему. Поручни уже опущены, поэтому я укладываюсь рядом с ним, обхватываю его грудь рукой и переплетаю вместе наши ноги.

В поисках тепла, прячу лицо в его шею, но не могу найти.

Он холодный сегодня.

Он ворочается, пока мы не принимаем наше обычное положение: его левая рука подо мной, правая поверх меня и он притягивает меня к себе. Ему требуется чуть больше времени улечься, чем это обычно бывает, и я замечаю, как учащается его дыхание с каждым, даже незначительным, движением.

Стараюсь не замечать всего этого, но это сложно. Я узнаю его повышенную слабость, его бледную кожу, слабый голос.

Каждый день, во время отведенного мне времени, я смотрю, как он все дальше ускользает от меня, и ничего не могу с этим поделать. Никто не может, остается только лишь наблюдать, как все проходит.

Мы знали в течение шести месяцев, что это может закончиться таким образом. Конечно, мы все молились о чуде, но оказалось, это не то чудо, которое может случиться в реальной жизни.

Мои глаза закрываются, когда холодные губы Адама касаются моего лба. Я обещала себе, что не буду плакать. Знаю, что многое невозможно, но я могу, по крайней мере, сделать все от меня зависящее, чтобы предотвратить слезы.

- Мне так грустно, - шепчет он.

Эти слова сильно отличаются от его обычного положительного настроя, но меня это утешает. Конечно, я не хочу, чтобы он грустил, но мне нужна эта его грусть со мной сейчас.

- Мне тоже.

В течение последних нескольких недель наши встречи были полны смеха и разговоров, без принуждения. Я не хочу, чтобы это мое посещение отличалось от предыдущих, но знание, что это наш последний раз, делает невозможным найти хоть какую-то причину для смеха. Или тему для разговора. Я просто хочу плакать вместе с ним и кричать о том, как все это несправедливо по отношению к нам, но это омрачит воспоминания.

Когда врачи в Портленде сказали, что они больше ничем не смогут помочь ему, его родители решили перевести его в больницу в Далласе. Не потому, что они надеялись на чудо, а потому что вся их семья живет в Техасе, и они решили, что будет лучше, если он будет рядом с братом и всеми, кто его любит. Адам переехал в Портленд с родителями всего за два месяца до того, как мы начали встречаться год назад.

Адам согласился вернуться в Техас при условии, что мне тоже позволят приехать. Это была целая битва, пока, наконец, родители с обеих сторон не дали свое согласие. Хотя Адам утверждал, что он - единственный среди нас, кто умирает, и именно ему позволено диктовать с кем он будет и как произойдет то, чему придет время.

Прошло пять недель с тех пор, как я приехала в Даллас, и мы оба исчерпали сочувствие со стороны наших родителей. Мне сказали, что я должна немедленно вернуться в Портленд или родителям будут предъявлены обвинения за мои прогулы. Если бы не это, его родители, возможно, позволили бы мне остаться, но последнее, что моим родителям нужно прямо сейчас - правовые споры.

Мой рейс сегодня, и у нас не осталось никаких идей, как убедить их позволить мне остаться здесь еще. Я не говорила Адаму и не буду, но вчера вечером после нескольких таких просьб, его мать, Лидия, наконец-то, высказала свое истинное мнение по этому поводу.

- Тебе пятнадцать, Оберн. Ты думаешь, что твои чувства к нему настоящие, но ты забудешь его через месяц. А мы, те, кто любит его с самого его рождения, будем вынуждены мучиться от потери до самой смерти. Мы - те люди, с которыми он должен быть сейчас.

Это странное ощущение, когда понимаешь, что в пятнадцать лет пережил самые суровые слова из всех, которые ты когда-нибудь услышишь. Я даже не знала, что ответить ей.

Как пятнадцатилетняя девочка может защитить свою любовь, если остальные эту любовь высмеивают? Невозможно защитить себя от неопытности и возраста.

Вдруг, они правы? Вдруг, мы не знаем, что за любовь испытывают взрослые люди, но уверены, что чувствуем именно ее?

И сейчас это чувство разрывает душу.

- Сколько времени до твоего рейса? - спрашивает Адам, медленно и нежно рисуя пальцами круги вниз по моей руке.

В последний раз.

- Через два часа. Твоя мать и Трей внизу, ждут меня. Она говорит, что мы должны уехать через десять минут, чтобы успеть на самолет.

- Десять минут, - повторяет он тихо. - Этого не достаточно, чтобы поделиться с тобой всей мудростью, которую я постиг, лежа на смертном одре. Мне понадобится, по крайней мере, пятнадцать. Может, двадцать.

Я смеюсь, и это, вероятно, самый жалкий и грустный смех из всех, который когда-либо вырывался из моего рта. Мы оба слышим в нем отчаяние, и он сжимает меня крепче, но ненамного. У него очень мало сил, даже по сравнению со вчерашним днем.

Его рука успокаивающе гладит мою голову, и он прижимает губы к моим волосам.

- Я хочу поблагодарить тебя, Оберн, - говорит он тихо. - За многое. Но прежде всего, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты такая же обозленная, как я.

Я снова смеюсь. У него всегда найдется шутка, даже когда он знает, что она может быть последней.

- Ты должен быть более конкретным, Адам, потому что прямо сейчас, я бешусь от чертовски многого.

Он ослабляет свои объятия и прилагает огромное усилие, перекатившись ко мне так, чтобы мы оказались лицом друг к другу. Кто-то может сказать, что у него карие глаза, но это не так. Они одновременно и зеленые, и коричневые, цвета соприкасаются, но никогда не смешиваются, представляя собой самую ясную и четко очерченную пару глаз, которые когда-либо смотрели в мою сторону. Глаза, которые когда-то были его яркой частью, теперь побеждены несвоевременной судьбой, медленно вытягивающей цвет прямо из него.

- Я имею в виду, что мы оба злимся на смерть, поэтому стали такими жадными ублюдками. И то, что родители не захотели нас понять, полагаю, тоже сыграло не последнюю роль. Ибо не позволили мне побыть с тобой. Это единственное, в чем я нуждаюсь.

Он прав. Я определенно злюсь и на родителей, и на смерть. Но в течение нескольких дней мы так часто это обсуждали, что знаем: мы проиграли, а они победили. Сейчас, я просто хочу сосредоточиться на нем, насладиться каждой последней секундой его близости, пока у меня есть возможность.

- Ты сказал, есть много вещей, за которые хочешь меня поблагодарить. Какая следующая?

Он улыбается и трогает рукой мое лицо. Его большой палец гладит мои губы, и кажется, будто мое сердце бросается к нему в отчаянной попытке остаться здесь, пока моя пустая оболочка вынуждена лететь обратно в Портленд.

- Я хочу поблагодарить тебя за разрешение быть твоим первым, - шепчет он. - И что ты стала таковой для меня.

Его улыбка быстро превращает его из шестнадцатилетнего мальчика на смертном одре в красивого, чувственного, полного жизни подростка, вспоминающего свой первый секс.

То, как мгновенно он изменился, его слова, вызвали у меня смущенную улыбку на лице. Я тоже вспомнила ту ночь.

Это было прежде, чем мы узнали, что он возвращается в Техас. Мы знали, что скорее всего так и случится, но все еще пытались справиться с этим.

Мы провели целый вечер, обсуждая все, что могло бы быть в нашей жизни, если бы только мы могли иметь возможность остаться вместе навсегда.

Путешествия, брак, дети (даже их имена), места, в которых мы бы жили, и, конечно же, секс.

Мы пророчили себе феноменальную сексуальную жизнь, если бы все было бы по-другому. Наша сексуальная жизнь была бы предметом зависти всех наших друзей. Мы бы занимались любовью каждое утро, прежде чем уйти на работу, и каждую ночь, прежде чем лечь спать, а иногда и посреди дня.

Мы смеялись над этим, но разговор вскоре сошел на нет, так как мы оба поняли, что это было единственной стороной наших отношений, которую мы можем контролировать. Во всем остальном, что нас ждет впереди, мы не имели права голоса, но у нас есть возможность на то личное, что смерть никогда не сможет отнять у нас.

Мы не обсуждали это. Не понадобилось.

Как только он посмотрел на меня, и я увидела свои собственные мысли, отраженные в его глазах, мы начали целоваться и не могли остановиться. Мы целовались, пока раздевались, мы целовались, пока касались друг друга, мы целовались, пока плакали. Мы целовались, пока оба не испытали оргазм, и даже потом мы продолжали целоваться, празднуя наш выигрыш в этой небольшой битве против жизни, смерти и времени.

И мы все еще целовались, когда после всего он держал меня в своих объятиях и сказал мне, что любит.

Точно так же, как он сжимает и целует меня сейчас.

Его рука касается моей шеи, а его губы разделяют с моими то мрачное чувство, когда открываешь прощальное письмо.

- Оберн, - шепчет он мне в губы. - Я так тебя люблю.

Я чувствую вкус своих слез на нашем поцелуе, и я ненавижу, что своей слабостью порчу наше прощание. Он отстраняется от моих губ и прижимается лбом к моему. Я вдыхаю воздуха больше, чем нужно, но мной овладевает паника, осев глубоко в душе и затрудняя мысли.

Грусть словно тепло ползет в моей груди, и чем ближе к сердцу, тем сильнее ощущается ее давление.

- Скажи мне о себе то, что никто не знает.

Он смотрит на меня, его голос пропитан слезами.

- Что-то, что я смогу сохранить для себя.

Он просит меня об этом каждый день и каждый день я говорю ему то, что никогда не произносила вслух раньше. Думаю, это успокаивает его - знать обо мне такое, что никто никогда не узнает. Я закрываю глаза и думаю, пока его руки касаются моей кожи везде, куда он может достать.

- Я никогда никому не говорила, какие мысли проносятся в моей голове, когда я засыпаю ночью.

Его рука останавливается на моем плече.