Елена Колина - Про меня

– А что это у вас за книжечки? – с мягкой укоризной спросил критик и тут же испугался. – Но если вам нравится… в нашей литературоцентрированной стране обилие новой развлекательной литературы воспринимается интеллигентными людьми болезненно, но нужно признаться, что…

Вот какая Вика! Вроде бы Вика отправилась в Дом книги за Эллиными книжками, но у Вики всегда получается из снега сахар. Из всего, что она делает, всегда получается именно то, что она в данный момент хочет. Сейчас хочет – роман.

Сказала, ей нужно три романа, значит, у нее будет три романа. Сережка уже есть, сейчас будет второй, потом третий. Вика уверена, что может получить любого мужчину.

Только в последнее время Вика как-то потухла, строила перед зеркалом горестные гримасы, бормотала: «Неужели это я… нет, не может быть… или все-таки может?..» В театре есть очень важное слово – кураж, это особое чувство, словно в тебе булькают пузырьки, часто говорят – без куража на сцену не выходи, не будет успеха. Вика потеряла кураж.

И вдруг! Оказывается, ей всего-то нужна была капелька восхищения, роман, розы, и она опять кружит головы мужчинам. Между прочим, это все я, режиссер Викиной жизни.

Я сидела на веранде, думала о природе творчества. Писателю не обязательно формулировать какую-нибудь очень интеллектуальную теорию смысла жизни. Но он должен знать, что есть религия, нравственность… а у нее шашни с Высшими Силами!.. «Шашни» – это Викино слово, не литературное, но смешное. Вика говорит «у них шашни» – значит, роман. Но это такой роман – не любовь, а какие-то темные интриганские отношения с потусторонним миром…

Я обернула Эллину книжку в суперобложку от Генри Миллера. Суперобложка от Генри Миллера велика Элле, но – вдруг на веранду придет М., а я сижу как дура с любовным романом!

М. подумает обо мне «таинственная незнакомка, читает Генри Миллера».

Или «безобразие, почему сюда пускают детей».

Но может и просто не заметить меня, тем более его все равно нет.

Я наугад прочитала одну страницу. В первом же абзаце были: сильные руки, крепкие мужские плечи, теплые нежные губы, теплая мужская грудь, отросшая щетина. Ужас-ужас, еще хуже, чем я думала!..

И вдруг кто-то тронул меня за плечо и сказал: «Вы уже целый час здесь, что это за книжка такая интересная?»

– Подождите, мне чуть-чуть осталось… – пробормотала я.

Я прочитала всю книжку! Оказывается, миллионы ее поклонников не идиоты. Она знает какое-то волшебное слово, чтобы читатель по уши провалился в ее любовную историю! Пересказать историю нельзя – сильные мужские руки схватили кого-то за слабые женские плечи и куда-то поволокли, – но и оторваться невозможно! Есть и обаяние, и интрига, и даже юмор. Она талантливая!

Но. Мой преподаватель литературы дает мне тему, я пишу эссе, или рассказ, или статью. Форму я выбираю сама.

На тему «Первая любовь» я написала лозунг «Презервативы защищают на 80 процентов», а на тему «Рост цен на коммунальные услуги» – маленькую пьесу о любви.

Мой преподаватель говорит – что бы ты ни писала, в этом всегда ты сама. Не может быть творчество отдельно, а человек отдельно. Он говорит, что женщина всегда проецируется в свое творчество, она всегда играет сама себя, пишет саму себя, и по ее творчеству можно нарисовать ее психологический портрет.

Но Элла так не похожа на свои сочинения, словно они принадлежат другому человеку. Космический пришелец без подсознания не может писать такие любовные-любовные романы! Может быть, за Эллу пишет ее домработница? А может быть, у нее в подвале сидит литературный раб в цепях? Может быть, в Элле живет другой человек, и пока Элла спала, этот романтик просыпался и сочинял, сочинял… и сочинил 65 романов и одну пьесу.

Я могла бы спросить у М., как у него? Он очень тонкий человек, и к нему можно было бы подойти с таким вопросом. Не глупо хихикать «я вас знаю, вы такой гениальный», а спросить, что он думает о природе своего творчества. Может быть, он сказал бы, что творчество отдельно, а человек отдельно.

Но М. не было. И я пошла домой, понеслась по Невскому, как игрушечный заводной заяц, – скок-скок!

Я неслась по Невскому, как заводной заяц, – вечером ко мне придет музыка.

А у нашего подъезда – Вика.

Вика с двумя букетами роз и критик, как подростки стоят у подъезда, разговаривают, не могут расстаться. Вернее, критик разговаривает, а Вика украдкой посматривает на часы. Сама мне говорила, что стоять часами у подъезда неприлично. В прошлом году, когда у меня был один наш одаренный. Вика подкарауливала нас и говорила: «Ах, какая неожиданная приятная встреча! Маруся, приглашай своего знакомого в гости, я просто мечтаю поговорить с таким умным человеком». А мы с ним хотели поговорить отдельно от всех, тем более от Вики.

– Ах, какая неожиданная приятная встреча! Вика, приглашай своего знакомого в гости, я мечтаю поговорить с таким умным человеком, – сказала я.

– Ваша бабушка – удивительная женщина, – нежно сказал критик, – вы знаете, мне всю жизнь казалось, что человек в белом халате – это полубог, небожитель…

Я удивленно оглядела Вику – она была в белых джинсах и белой куртке, но не в халате.

– А… – сказала я и закрыла рот. Вика посмотрела на меня с выражением «Задашь хоть один вопрос, сама будешь жить на небе!».

– В гости! Да! Но ровно в шесть часов мне нужно будет выйти, у меня деловая встреча, то есть мне нужно в больницу, – сердитой скороговоркой сказала Вика, и критик радостно распахнул перед нами дверь подъезда.

Пока мы поднимались по лестнице, Викин критик рассказывал о какой-то своей знакомой, которая тридцать лет принимала роды в Снигиревке.

Снигиревка – это роддом на улице Маяковского, Санечка там родился, и Вика тоже там родилась. О знакомой критика говорят: «Она лучший врач в городе, у нее любая родит». Критик восхищался – помогать детям появиться на свет – самая поэтическая профессия на свете…

Восхищаться кем-то, кого мы не знаем, было странно, но критики вообще странные люди. Сами не умеют написать книжку, поставить спектакль, играть на сцене, а других судят. Мне кажется, у всех критиков душевная рана – они все это хотели, но не смогли.

А что, если мне кажется, что я смогу? Поставить спектакль или написать книжку? А на самом деле я ничего не смогу? Тогда я смогу стать критиком.

– Это я, имей в виду, что это я, – улучив момент, шепнула мне Вика, – я тридцать лет в Снигиревке, у меня любая родит.

О-о! Понятно. Для критика Вика – врач-гинеколог, известный человек в городе, тридцать лет в Снигиревке, у нее любая родит. Солидная дама, владелица успешного бизнеса, а опять выдает себя за другого человека!

– Виктория, вы ходите как королева, – произнес критик.

– Привыкла к обходам в окружении врачей и студентов, – пояснила Вика.

Мой преподаватель по психологии говорит, что каждый человек живет в своем жанре. Катька живет в лирической мелодраме, Санечка – в романе, а Викин жанр – комедия. Но выдавать себя за другого человека – это уж слишком! Это уже не комедия, а гротеск! Жадина Вика, одной жизни ей мало, вот и придумала себе две жизни – покорные медсестры, покорные роженицы, и она среди них, вся в цветах, как королева.

У входа в наш тамбур стояла очередь из людей в костюмах и галстуках.

Вика заметалась глазами – очередь-критик, критик-очередь.

– Маруся, что это? – беспомощно спросила она.

Как что? Очередь с деньгами. Первого числа каждого месяца в 18.00 к Вике выстраивается очередь с деньгами.

Викин бизнес – недвижимость. Вика домовладелица, у нее пять квартир в нашем доме. Она сдает квартиры разным фирмам, и первого числа каждого месяца фирмы приносят ей деньги.

– Я врач, поэтическая натура, – прошептала Вика. – По-твоему, поэтическая натура собирает деньги с фирм как персонаж Достоевского? – И громко повторила: – Маруся! Я тебе говорю – что это?

– Это ко мне, – сказала я, – то есть, КАЖЕТСЯ, это ко мне. КАЖЕТСЯ, я завтра в лицей не пойду.

Вика и посмотрела на меня с выражением «Я тебе покажу, шантажистка!» и сладко пропела:

– Конечно, дорогая…

Вика любит недвижимость как десять тысяч персонажей Достоевского! Недвижимость для нее как наркотик. Она все время что-то комбинирует, продает, покупает, называя площадь кухни или ванной с точностью до сантиметра. При словах «квадратный метр» у нее загораются глаза, сжимаются губы – Зверь готовится к прыжку.

Санечка говорит, что раньше Вика была «одинокая женщина интеллигентной профессии», и когда пришла новая жизнь, она взяла новую жизнь за горло и велела – будь моей! Санечка говорит: «Викон, какая у тебя хватка» – и иронически улыбается. Но разве «хватка», «все сама», умение мгновенно ориентироваться – это не предмет гордости? Просто Санечка ко всему относится с иронией.

– Я вынесу тебе классный журнал и сумку для денег. Пересчитай два раза. Ты помнишь некрасивые слова?

У Вики есть книга, похожая на классный журнал, в ней она ставит фирмам отметки за поведение – тишина чистота, вынос мусора, оплата вперед. У Вики нет должников, ей не нравятся слова «кризис», «временные трудности», «в долг». Она говорит, это некрасивые слова.

Я поставила сумку с деньгами в прихожей.

Ко мне пришла музыка.

Потом Санечка с Эллой, потом Вика – за сумкой.

Вика поговорила с Эллой о литературе.

– Видите ли, – сказала Вика, – в нашей литературоцентрированной стране обилие новой развлекательной литературы воспринимается интеллигентными людьми болезненно, но нужно признаться, что…

– Что? – спросила Элла.

– Нужно признаться, что… – повторила Вика и задумалась.

– Сама придумала? – хитро улыбаясь, спросил Санечка, когда Элла отвернулась, – не верю…

– Ну и не верь, мне-то что, – ответила Вика.

Она очень победительная, вся светится.

У всех в этой семье романы – Санечка и Швабра, Катька и роль, Вика и критик.

Сначала профессор, а потом еще и критик – один роман рождает другой роман, как цепная реакция.

А у меня что? Вот мое мужское окружение: Атлант, М., малышка Элик. Атлант – гений красоты и М. Оба гениальны и недоступны.

Даже если в меня влюбится малышка Элик, даже если в меня влюбится весь мир и у меня появится кураж, Атлант и М. меня не заметят, так и будут стоять, невыносимо прекрасные.

Катька репетирует Машу.

Но она совсем не кажется счастливой!

Она всегда так громко радуется мелочам: «Прямо под нами залили каток!! Чур, ты меня катаешь, а потом я тебя!» или «Открылась новогодняя ярмарка, пойдем скорей!» Обходит увешанные гирляндами киоски, стреляет в тире. Так трогательно радуется выигранной свистульке, так наслаждается жизнью, как будто родилась для мороженого и каруселей. Что же, свистулька радует ее больше, чем роль?

Катька нервничает так сильно, как будто от этого зависит вся ее жизнь. А от чего – кто бы мог подумать!.. Не от роли.

Выяснилось, когда мы все пошли в театр.

Вика пошла на большую сцену, на «Бесприданницу», с профессором и критиком. Сидела в первом ряду между ними, и наверняка каждый из них держал ее за руку. Вика любит, когда ее обожают группой, считает, что от двух мужчин она получит не в два раза больше восхищения, а в три. Вот у нее уже и профессор, и критик. Она делает, что хочет, а оба смотрят на Вику влюбленно и немного с опаской, как всегда все ее мужчины.

О профессоре Вика сказала нам с Катькой так: «Как любовник он просто машина времени». Это понятно – значит, он как будто молодой. О критике Вика сказала: «Как любовник он оч-чень загадочный». Что она имела в виду? Катька засмеялась. Обидно, что она поняла, а я нет!

У Вики теперь два романа, и у нее совсем нет на меня времени, как раньше, в ее детстве. Вика не признает слово «молодость». Она никогда не говорит, как другие люди: «В молодости я…», Вика всегда говорит: «В детстве я…». «В детстве» может быть и в сорок, и в пятьдесят. Хорошо, что у Вики опять нет на меня времени, как в ее детстве.

Я пошла на малую сцену на «Хармса» инкогнито – одна, тайком от Вики. Потому что есть вещи очень интимные. Что я третий раз за сезон иду на «Хармса». Я каждый раз хожу на моноспектакли М.

М. гений. Он необыкновенно пластичный, волнится по сцене, шелестит, играет стихи. Каждое его движение – образ. Он может сыграть все – самовар, чижа, бульдога, нос, даму. И вдруг он уже не самовар или дама, а Хармс, странный, отдельный от всего мира человек!

Когда он читает дневник Хармса, я всегда плачу.

Хотя Хармс ничего такого трагического не пишет, просто что ходил в филармонию или были гости… Но я же знаю, что его убьют, и все!

Санечка считает, что нужно было вставить сцену, как он умирает в тюрьме, но М. не согласился, сказал, что Хармс не хочет, чтобы зрители плакали. М. лучше знать, потому что он и есть Хармс.