Для храбрости я выпила две чашки кофе в кафе у театра.

Я села в самый темный угол и замерла, как велел Санечка.

Но я очень хочу в туалет! Зачем я пила кофе?! Но не могу же я выйти из зала во время репетиции.

Новый режиссер очень молодой, похож на студента или даже мальчика из десятого класса. Выглядит так, будто он играет режиссера в плохом кино. В плохом кино таким изображают «человека творческой профессии» – вдохновенное лицо, взгляд в себя.

А Санечка не похож на «творческого человека», он похож на любого человека, директора завода, директора лицея.

Но зато этот новый режиссер не кричит, не протыкает никого саблей, он говорит тихо, так что мне из угла зала приходится прислушиваться. Он говорит тихо и как-то горестно.

Они сегодня начали разводить третий акт по мизансценам.

…Репетиция еще не в костюмах, но Катька в черном платье, на плечах шаль, для настроения.

– Что я здесь делаю? Сижу или хожу? – спросила Катька. Режиссер пожал плечами – попробуйте сами.

– Сама… – повторила Катька. – Вообще-то, я давно думала. Я придумала, я поняла! В этой сцене я сижу и плачу… Правильно?

– Да, умница! Вы все поняли правильно, – кивнул режиссер. – В этой сцене вы ходите и смеетесь.

И вдруг резко прикрикнул на Катьку, как на заблудившуюся козу:

– …Давай, пошла! Быстро пошла! Улыбка! Пошла, остановилась, засмеялась, громче! Вернулась на место, опять пошла!..

Оказывается, и этот тихий режиссер кричит. Все режиссеры кричат? Может, мне не надо быть режиссером?

Режиссер определяет идею пьесы, объясняет актеру, что думать, как играть.

Если Я режиссер, то Катька будет ходить, как я хочу. Повторять одно и то же с разными интонациями, как я хочу. Захочу – она в этой сцене будет плакать, а захочу – смеяться.

Ни у кого на свете нет столько власти, как у режиссера! Но я как-то не представляла, что это ТАКАЯ власть!.. Как будто он один живой, а они все куклы.

Не СЛИШКОМ ли мне будет?.. У меня даже над Чеховым будет власть – Катька будет играть не ту Машу, которую Чехов написал, а кого я ей скажу. Я просто умираю, так хочу в туалет!

Может быть, мне поднять руку, как на уроке, и попроситься выйти? Но будет позор! Как будто я младенец. Или тихонько проползти вдоль ряда? Но если меня заметят, что я ползу?

– Что вообще тут происходит?! – печально сказал режиссер.

А что тут происходит? В книгах же все написано: сначала период репетиций, когда отрабатывают мизансцены, уточняется рисунок роли, у актеров идет работа с организмом. У них уже был этот период, был прогон первого акта, теперь репетируют второй акт.

– Что вообще тут происходит?! Такое чувство, что вы все к Чехову безразличны! У вас у всех лица не для Чехова! Кроме – вот ее, – режиссер показал на Катьку. А у Катьки лицо не для Чехова, а испуганное.

– Что с вами? Вы помните, какая первая фраза пьесы? – спросил режиссер. – Первая фраза «Отец умер ровно год назад». …Вот вы, Катя! Вспомните что-нибудь, что часто говорит вам отец, или из детства что-нибудь.

Катька сжала губы, злится, не хочет плакать. Ее отец был главным конструктором в научном институте, учил ее языкам, рисованию, музыке, ругал за лень. Кричал: «Моя цель в жизни, чтобы ты не стояла у кульмана!» У Катьки рефлекс – она всегда плачет на слово «кульман», хорошо, что среди нас это очень редкое слово.

Я ужасно мучаюсь, просто скоро не выдержу, так хочу в туалет, больше не могу!

– Катя! Маша красивая, страстная и неудачница. У нее несостоявшаяся женская судьба, безнадежная любовь. Маша любит человека, который никогда не будет ее. Маша не может получить то, что хочет. Маше не суждено счастье. Почему? ПОЧЕМУ Маше и Вершинину не быть вместе?

– Но ведь у Чехова все сказано… – говорит Катька. – Порядочность Вершинина, его девочки, дочки… больная жена. Это же написано…

Она не спорит с режиссером, она просто очень старается. Хочет работать как можно лучше.

– Катя! Важно, для чего МЫ ставим спектакль! Наш спектакль – это не неумение людей уходящей культуры быть счастливыми, это НАШЕ С ВАМИ неумение быть счастливыми!

Чехов, кстати, и сам не умел быть счастливым. Что у него было с Книппер-Чеховой? Я не помню точно что, но что-то ужасное. Она ему изменяла, не любила его.

– Вы ничего не найдете, только повторите все штампы… – печально сказал режиссер. – Как это звучит сегодня? Что сегодня мешает людям быть вместе?

– Он меня не любит, – решительно сказала Катька, – Вершинин меня не любит. Не любит Машу. Он не хочет. И Маша знает и сама не хочет. Она боится – вдруг ее любви мало, вдруг он не будет с ней счастлив?

Режиссер удовлетворенно кивнул:

– Правильно. Они не верят в любовь – как мы. Вот для чего эта роль сейчас. Вы же все так хорошо понимаете, Катя. Тогда почему у вас сегодня ничего не получается?

Катька смотрит в пол, как будто стоит в углу носом к стенке.

Режиссер всю репетицию занимался только Катькой. Он в нее влюблен – это точно.

Впереди меня сидят не занятые в этой сцене актеры, шепчутся.

Но я слышу: «У него никакой идеи, все бред. Мы Чехова играем или этого режиссера?», «Скоро он закончит? Хочу в буфет». Как двоечники.

Катькина подруга Ленка тоже сидит впереди меня. Она играет Машу во втором составе.

Обидно ведущей актрисе играть во втором составе. Она всю репетицию что-то шипит: «Я не буду играть с ней в очередь», или «Она должна спасибо сказать, что ее заняли в репертуаре», или «Что-то он перемудрил», или «Актриса прежде всего индивидуальность, что, Катька – индивидуальность?!»… или «Что она все время лезет на сцену… ох уж эти наши актриски с неустроенной личной жизнью… Он имеет в виду, что Маша неудачница и Катька неудачница… Да уж, у Катьки точно несостоявшаяся женская судьба… тогда каждая баба сможет Машу играть…»

Ничего не каждая! А Элла? Стала бы она любить кого-то меньше, чем ее любят? Как чеховская Маша, как Катька? Ха-ха-ха! Это же НЕ ЗДРАВО! ЗДРАВО любить себя! Можно ли представить, чтобы Элла тосковала «В Москву, в Москву…»? Купила бы билет и поехала в Москву. Нет, билет бы ей принесли домой.

Ленка простила Катьку, а сама шипит. Всю репетицию слышу ее шипение. По-моему, Ленка хорошая актриса, а Катька индивидуальность. У нее есть ее собственная интонация, только ее. Называется «сотая интонация». Не у каждой хорошей актрисы есть эта сотая интонация, а у Катьки есть. Я очень-очень смертельно хочу в туалет.

– Можно в туалет? – издевательским голосом спросила Ленка, подняла руку, как в классе.

– Репетиция закончена, в туалет можно, – улыбнулся режиссер.

Ох, наконец-то репетиция закончена! Актеры смеются, барабанят, свистят, кричат: «Кто в буфет?!», как в лицее на перемене.


– Меня снимут с Маши, – сказала Катька.

Я не стала говорить «ну что ты, конечно, нет». Потому что, конечно, всегда могут снять. Даже если у этого режиссера такой прием – дать Катьке сыграть собственную судьбу, как будто она настрадала себе Машу.

– Ты бледная, ела что-нибудь, хочешь конфету, что болит, горло, голова, у тебя температура? – скороговоркой произнесла Катька, одной рукой трогая мне лоб, а другой запихивая мне в рот конфету. – …Ах, в туалет… ну, слава богу, а я думала, опять горло болит…

Моя другая жизнь

Малышка Элик смотрит на меня на уроках, а если я ловлю его взгляд, краснеет. Не чувствую никакого куража, как Вика от любой любви. Наверное, у меня нет никакой гордости, что он в меня влюблен, потому что его любовь НЕ ПРЕСТИЖНА. Он изгой. Над ним не издеваются – у нас вообще это не принято, но с ним никто не общается, ни один человек, кроме меня.


Санечке звонил наш преподаватель по литературе. Он на уроке сказал – Толстой сказал то-то и то-то, я уж теперь не помню, что именно. А я ему ответила:

– Толстой сказал, и что? Только глупые люди принимают чужую идею за истину. Толстой не истина в последней инстанции, а посредственный мыслитель.

– Это не твоя мысль, ты где-то это услышала, – рассердился он.

– Только глупые люди отвергают мысль потому, что она уже была кем-то высказана, – сказала я.


Тогда он позвонил Санечке, не жаловаться, что я не уважаю Толстого, а сообщить ему, что у меня самостоятельное гуманитарное мышление. И правда, меня бесит, когда люди говорят как главный аргумент – такой-то сказал. Сказал, и что? Это всего лишь его мнение, а у меня, может, другое мнение.

М. пришел на репетицию пьяный. Санечка сказал: еще раз – и уволю. Он его, конечно, не уволит, М. гордость театра, такими актерами не бросаются, даже пьяными. Санечка говорит: «При взгляде на М. у актеров возникает неприятная мысль – почему одним можно, а другим нельзя».



Но тот же Санечка любит повторять слова Бродского «есть люди гениальные, а есть – просто» и еще чьи-то – «все животные равны, но некоторые равнее». Кажется, это Оруэлл, я его еще не читала.