Елена Колина - Про меня

Можно думать не про свое страшно, а совсем о простых вещах – что Катька будет пить после операции. Что в реанимацию не пускают, а нам всем троим нужно быть рядом с ней, когда она проснется и опустит глаза, увидит бинты.

Может быть, хотя бы меня пустят в реанимацию, я же ребенок.

Пришел врач и говорит: «Вы простояли у подоконника восемь часов». Как будто жалеет нас, что мы простояли у подоконника восемь часов. Странно.

А Катька уже в реанимации, скоро проснется. Санечка боится спросить. Вика тоже боится, но спрашивает, как стонет, – удалили?.. Врач посмотрел на нее, как на сумасшедшую.

…Знаете, что мы почувствовали? После операции?

Ужас, несправедливость, злость, жалость к ней и себе, все это мы уже чувствовали раньше. А сейчас – облегчение. Что у Катьки ЭТОГО ПЛОХОГО больше нет.

Я не должна бояться страшных слов, это нечестно. У Катьки больше нет злокачественной опухоли.

Вдохнули – задержали воздух – выдохнули – Катька уже дома.

– Следите, чтобы у нее не было депрессии, чтобы она понимала, что впереди жизнь. Вы же понимаете, что грудь не главное, главное жизнь. Нужно бороться за жизнь, – сказал врач.

Но это еще страшнее! Столько раз повторять слово «жизнь». Значит, грудь не главное, нормальная жизнь не главное, главное ЖИЗНЬ? Значит, может быть и НЕ ЖИЗНЬ?

– Вот еще – депрессия! – фыркнула Вика. – Глупости не говорите!

Врач склонил голову набок и замер, как большая удивленная птица.

Это самый лучший врач в городе. Лев Борисович с Викой нашли его в аэропорту. Не в том смысле, что шли-шли и нашли, а просто он улетал на консультацию за границу и даже уже почти улетел. Дядя Лева сначала считал, что самый лучший врач в городе – другой, а потом решил, что этот, и они с Викой погнались за ним в аэропорт.

Вика прокричала врачу – умоляю, стою на коленях, речь идет о жизни и смерти и уточнила – о вашей жизни и смерти. Врач покачал головой – наверное, он слышит это каждый день. Вика встала на колени, бухнулась на пол у всех на глазах.

Что чувствует человек, перед которым стоят на коленях? Что он не может помочь всем и сейчас улетит? Врач опять покачал головой. Но дядя Лева что-то пошептал ему, и он остался. У врачей своя этика – дядя Лева врач, он знает волшебное слово для других врачей.

– Следите, чтобы она не лазила в Интернет, не читала про болезнь. Старайтесь быть веселее, не плачьте при ней, не смотрите на нее как на инвалида, – сказал врач.

– Вы думаете, что она думает, что мы думаем… – Вика вытерла кулаком слезу, хлюпнула носом, фыркнула: – Вот еще – инвалид! Скажете тоже – инвалид!.. Кому такое может в голову прийти?!

Санечка с Викой привезли Катьку домой, очень старались быть «как всегда», разговаривали искусственно бодрыми голосами, пока Катька не посмотрела на них этим своим взглядом – укоризненным, смешливым, «вы дураки, что ли?». И они стали вести себя нормально. Вика – кричать: «Или ты сейчас же прекратишь лазить в Интернет, или я тебя убью!», а Санечка взглянул на часы и убежал в театр.

А в Интернет Катька и не думала, ей страшно читать всякие ужасы, да и зачем – чтобы еще больше испугаться?

– Ну как ты? Боишься? – спросила Катька, когда мы с ней остались одни. – Знаешь что, Маруся, не смотри на меня, если тебе страшно. И вообще – прости меня, я больше не буду.

– Ты что, с ума сошла?! Мне не страшно! Я не боюсь! – возмутилась я. – За что простить?..

Катька повела рукой вокруг себя – ну, за все это…

Но я боюсь, конечно.

Катька в джинсах, клетчатой рубашке, под рубашкой бинты. Она разделилась на две части.

Если посмотреть слева – прежняя Катька, если посмотреть справа – как будто мальчик. Страшно смотреть справа. А можно просто смотреть – золотое облако волос, огромные глаза, совершенно прежний одуванчик.

О чем она думает?.. Вика кричит и плачет, Санечка уходит и плачет, я молчу и плачу. Но – знаете что?.. Нам-то хорошо.

Мы действуем, гонимся за врачом в аэропорт, стоим на коленях, везем врача обратно как трофей… Нам, конечно, плохо, но нам-то хорошо, мы – не одни. А Катька одна со своим страшным. У нее такое страшное, с чем человек всегда один. Она вся в бинтах, боится. Боится смотреть на себя в зеркало, боится потрогать то место, где у нее была грудь, боится умереть. Ведь она не может не думать о самом страшном – как все будет без нее, неужели так же, как сейчас, только без нее?..

– Маруся! Я не думаю об этом, – сказала Катька.

– О чем?.. О чем ты?.. О чем ты не думаешь?.. Давай ты поспишь, а я около тебя посижу, подержу тебя за руку, – заторопилась я, – или ты хочешь Вику?

– Ни за что! Засну, а Вика меня задушит и скажет: «Вставай и посмотри на меня! Человек должен быть сильным!»

Когда я маленькая болела, Катька держала меня за руку, пока я не засну. А на ревнивое Викино «давай лучше я» я отвечала: «Ни за что! Вика неуютная. Я засну, а Вика меня задушит и скажет: "Вставай и посмотри на меня! Человек должен быть сильным!"».

Я улыбнулась, но Катьке не понравилось, как я улыбаюсь.

– Маруся. Я не думаю об этом, – повторила Катька, – я не думаю об этом, я думаю, может, нам пирог испечь, с яблоками. Я буду лежать на диване и руководить. Что ты так смотришь? Не хочешь с яблоками?..

Катька не скажет: «Маруся, я боюсь умереть» – я же ребенок, а она моя мамаКатька. И Вике не скажет – Вика начнет кричать: «Человек должен быть сильным!» И Санечке не скажет, потому что – что он может сказать в ответ? Она не сделает, чтобы ему было плохо. Она никому не скажет «я боюсь умереть», будет бояться одна и никому не скажет «я боюсь умереть».

– Я боюсь, что ты умрешь, – сказала я.

– Ну и дура, – легко сказала Катька, – сейчас все лечится. Меня совсем другое волнует.

– Что?.. – Я все плакала и плакала. Как мне не плакать, если я сделала такую ужасную непростительную вещь, нарушила все правила, которые велел соблюдать лучший в городе врач, – так сильно заплакала и заговорила о том, что нельзя.

– Понимаешь, есть люди, которым можно так ходить, – Катька кинула взгляд на свои бинты, – а мне нельзя, у меня же большая грудь. Большая, но одна… я получилась очень несимметричная… вот что мне сейчас надеть?! Тащи Санечкин синий свитер, он теперь будет мой.

Синий свитер огромный, как будто сидишь в одеяле.

– Ну что, в свитере не заметно? – спросила Катька. – Как ты думаешь, Санечке не бросится в глаза, что я в его свитере и не совсем симметричная?

Я почти успокоилась. Если Катьку волнует СОВСЕМ ДРУГОЕ, значит, можно не плакать, а печь пирог с яблоками. Хотя лучше бы Катька испекла, тогда совсем как будто ничего не было.

Когда происходит что-то очень страшное, не так невыносимо страшно, как когда об этом думаешь, потому что это УЖЕ ПРОИСХОДИТ. Катька обсуждает с Викой, где ей спать. У нее бинты, ей больно, она хочет спать отдельно от Санечки.

– Ты же знаешь, какой он… – Катька показывает на бинты, – мне лучше спать в кабинете, одной, я не буду ему мешать.

Она имеет в виду, что Санечка не может видеть признаков чужой болезни, не может видеть бинты с проступающей кровью, не может видеть чужую боль.

– Ну да, пожалуй, тебе будет удобнее в кабинете, – соглашается Вика.

Вика имеет в виду, что она знает, какой Санечка.

– Я теперь урод, – сказала Катька, – только не говори «что за глупости», а то я тебя укушу. Он будет меня жалеть. Но он никогда не будет спать со мной в одной постели, потому что я урод.

У нее виноватый голос, виноватые глаза.

– Ты точно урод. Моральный урод. Он спит с тобой столько лет, грудью больше грудью меньше… – невозмутимо сказала Вика.

Со стороны кажется, это цинично и грубо, но Катьке нет, не грубо, – Катька засмеялась.

Катька с Викой рассматривают журналы. В журналах… НЕ БУДУ БОЯТЬСЯ, ЭТО НЕ ЧЕСТНО! Там протезы.

– Такую красоту, как у тебя, конечно, не добыть, – деловито говорит Вика, – но ничего, будет вполне красиво…

Это она о протезе – он не такой красивый, как Катькина грудь, но будет нормально, никто не заметит.

– А как тебе вот это? – Это она про белье.

Есть еще белье, специальные лифчики. От этих журналов становится не так страшно, как будто выбрать протез обычное дело, как заказать по каталогу платье.

Вечером Санечка принес Катькины любимые конфеты, Катькины любимые пирожные, Катькино любимое вино. Вино ей пока нельзя, а конфет можно. Она съела сразу три.

– …Катька? – улыбнулся Санечка. – Ты почему в кабинете, а не в спальне? Не бросай меня, я хочу с тобой…

Катька ему не поверила – я видела по лицу. Она уверена, что он из жалости, чтобы она не думала, что она урод.

…Я утром не нашла Катьку в кабинете, постучалась к Санечке. Катька такая маленькая рядом с Санечкой, золотые волосы разметались по его плечу, Санечка ее обнимает, как ребенка, прижимает палец к губам – тише, она спит. На бинте проступила кровь.

Все ведут себя как всегда. Вика утром кричала, топала на нас ногами, сердилась на все, звонила по телефону и тоже кричала.

Она развила бешеную деятельность – профессор достает какую-то заряженную воду, критик узнает про лечение на Тибете, дядя Лева записал Катьку в экспериментальную программу лечения в Германии, а сама Вика, наорав на всех, умчалась с таинственным видом – к знакомым колдунам.

Катька тоже ведет себя как всегда. Стесняется, что оказалась в центре внимания. Смеется, а сама только и думает, как бы никого не обеспокоить. Боится, что не нравится Санечке. Вчера на ночь красила губы.

И только Санечка ведет себя не как всегда.

Из театра звонили все, особенно Ленка с Женькой. Плакали, говорили: «он герой», «какой благородный человек», «мы все в шоке от его героизма», и даже «а мы-то всегда считали, что он эгоист…» и еще «какая любовь».

Но дело не в том, что это любовь и героизм, – это просто наша жизнь, а Ленка с Женькой ничего про нас не понимают.

Дело не в том, что Санечка прижимает к себе Катьку в бинтах, хотя мы-то знаем, он падает в обморок от одной мысли о том, что кто-то порезал палец. Дело в том, что он очень, страшно, невероятно боится.

Вторник. Элик проводил меня до памятника Екатерине. Простил мне эту дикую сцену, в которой я, кстати, нисколько не виновата.

Я соскучилась. Глупая нечеловеческая куколка мой единственный друг.

– Я слышал, твой отец женился. Мои и мамины поздравления, – сказал Элик.

– Спасибо, – сказала я.

– Я слышал, у вас несчастье. Мои и мамины соболезнования, – сказал Элик.

– Передай привет своей маме, – сказала я насмешливо и злобно, как будто я ядовитый гриб. Но Элик не понял, кивнул, как будто я и правда передала ей привет.

Но я бы все отдала, чтобы сейчас было тогда! И пусть противная Швабра была бы моей мачехой, пусть бы она отвела меня в лес, в лесу тоже можно жить!

Какие это были детские, глупенькие пустяки. А ведь я была искренне несчастна. И не думала, что может быть еще хуже.

Наводит на довольно страшные мысли – неужели всегда может быть ЕЩЕ ХУЖЕ?

…Но что еще бывает?..

Дома у нас странно – как будто трагедия, но как будто все как прежде. Как будто кто-то чудом спасся от пожара, сильно обгорел, но вот же он лежит – живой, и все страшное позади. Все САМОЕ СТРАШНОЕ позади, а теперь начинается жизнь.

Санечка – у него такая идея. Как будто ничего не происходит трагического. Как будто Катька не лишилась красоты, как будто ее не изуродовали, как будто, наоборот, все отлично.

Но он незаметно изменил свой день, приходит домой рано и уходит в театр поздно, а иногда как будто нечаянно остается дома. Вчера весь вечер рассматривал вместе с Катькой каталоги вилл в Интернете – Санечка хочет поехать в Италию, в Тоскану. Снять дом среди виноградников и ездить во Флоренцию. Или просто сидеть в тени на террасе и любоваться видом, как у Рафаэля, Перуджино – холмы, виноградники, закат.

Катька радуется – она мечтает об Италии, всегда мечтала, я тоже радуюсь, и только Вика назло нам хочет не в Тоскану, а в Валенсию.

Знаете, как это? Как будто ты смотришь каталоги, обсуждаешь виллу, а в тебе горит огонь, жжет тебя изнутри.

На самом деле мы только делаем вид, что живем. На самом деле мы ждем.

Мы ждем результатов анализа. Мы ждем, как будто это объявление нашего приговора, от этого анализа зависит все.

Потому что сначала я не понимала. Я думала, что удалили, и все. А они понимали сразу.

Оказывается, самое главное – этот анализ.

Анализ показывает, какие клетки. Все эти клетки плохие, но они могут быть совсем плохие, злые клетки. Эти клетки означают плохой прогноз. В Интернете написано – НЕ БУДУ БОЯТЬСЯ. Написано – прогноз два года, год, полгода Катька этого не читала, я читала одна, пока она спала.