– Ты заболела?

– Нет, – отозвался недовольный голос.

В коляске послышался быстрый шорох. Хью распахнул дверцу. Санча резко повернулась к нему.

– Алиса сказала, что ты почувствовала себя плохо.

– Пустяки, – упрямо ответила она; лицо у нее было бледное и смущенное. – Я прекрасно себя чувствую, – продолжала Санча с тем же упрямством и тут же взмолилась: – Пожалуйста, оставь меня одну!

В результате Хью лишь еще больше преисполнился решимости докопаться до истины. Он уже собирался влезть в коляску, как заметил полоску льняной материи, лежавшую на одежном сундучке. Только тут до него дошло, что таинственная болезнь не что иное, как обычное женское недомогание. Все оказалось так просто. А он-то испугался и навоображал себе невесть что. Не сказав больше ни слова, Хью захлопнул дверцу и пошел обратно, не зная, сердиться ему или смеяться.

Всадники и повозки выстраивались на дороге, готовясь продолжать путь. Лошадей Санчи и Алисы расседлали и вместе с запасными лошадями привязали к повозкам; наконец процессия тронулась. До вечера Хью не покидала тревога. Извилистая разбитая дорога шла лесистыми долинами, и вершины высоких деревьев смыкались над путниками, образуя зеленый свод; солнце едва пробивалось сквозь густую листву, и глубокая тень, которая, несмотря на зной, не давала высохнуть грязи в колеях, дышала влажной прохладой. Порой буйная растительность стремилась совсем поглотить дорогу, и низкие ветви скреблись о бока повозок.

Ближе к вечеру влажный воздух словно сгустился; стало трудней дышать. Собирались облака, и над холмами медленно росла огромная багровая туча, заволакивая закатное солнце. В лесу потемнело.

Мартин подъехал к Хью и, придерживая лошадь, показал на клубящиеся вдали облака.

– Гроза собирается.

– Да, – согласно кивнул Хью и повернулся в седле, чтобы бросить взгляд назад, на растянувшуюся цепочку повозок и всадников. – Вымокнем до нитки, как пить дать, – мрачно усмехнулся он.

Внезапный порыв холодного и влажного ветра пригнул верхушки деревьев, промчался по дороге, взъерошил заросли черники на обочинах, заставив лошадей шарахнуться. Еще больше потемнело. Ослепительная молния вспыхнула на черном небе, и крупные капли застучали по дороге, по листве, лицам людей и вмиг потемневшим бокам лошадей.

Санча смотрела в окошко коляски на разразившуюся грозу. Зрелище разбушевавшейся стихии родило восторг в ее тоскующей душе, заставило забыть о несчастьях, как и о тянущей боли в пояснице, усугубившейся тряской дорогой. За окошком слепяще-белая молния озарила небо; последовал оглушительный треск грома, и Санча воскликнула:

– Алиса, посмотри, как красиво!

Но Алиса испуганно забилась в угол коляски, закрыла уши руками и ничего не отвечала.

Санча смотрела в окошко, упиваясь яростью бури. Сквозь неплотную раму в лицо ей летели брызги.

– Однажды, – возмущенно рассказывала она служанке, – молния едва не убила мать мадам Изабеллы. Подумай только, королеву Франции! – воскликнула она возбужденно. – Королевский павильон раскололся пополам. Обгорел балдахин над ее кроватью! После этого случая грешница – мать Изабеллы стала очень набожной, но ненадолго.

Санча продолжала увлеченно рассказывать историю детства, как вдруг в свете молнии ей почудились фигуры людей, появившиеся среди деревьев. Они словно бы выросли из-под земли. Дикие, ужасные, с перекошенными лицами, они с воем кинулись на путников. Санча не услышала собственного крика, только почувствовала, как трясущиеся руки Алисы схватили ее и тянут от окошка в глубь коляски.

14

Под хлещущим ливнем Хью и его люди встретили нападавших сверкающей сталью. Лишь немногие из отряда имели военный опыт, большинство были незадачливыми торговцами и безработными ремесленниками. Но они были хорошо вооружены, а дополнительную силу придавала им последняя надежда устроить свою жизнь на Cевере. И тем не менее Хью был поражен их решимостью и отвагой перед лицом смерти.

Атака, сколь яростной она ни была, закончилась так же внезапно, как началась. Под проливным дождем невозможно было оценить количество нападавших. Они просто исчезли, растворившись в ливне и в чаще леса.

Всадники Хью объезжали поле недавней битвы, перекликаясь сквозь шум дождя и раскаты грома. Одна из повозок потеряла колесо в топкой обочине. Лошади скользили на раскисшей глинистой дороге и испуганно ржали. Вспышки молний выхватывали из сумрака застывшие в неестественных позах тела убитых.

Поравнявшись с коляской, Хью крикнул, наклонившись к окошку:

– Вы там живы?

Услышав голос жены, а потом Алисы, он понял, что они перепуганы, но целы и невредимы. Он хотел успокоить их, но рядом остановилась лошадь Румолда и, поскользнувшись, задела крупом его коня. Тот прянул в сторону, но Хью осадил жеребца, натянув поводья.

По лицу Румолда струился дождь.

– Будем их преследовать? Или разобьем лагерь? Они могут повторить атаку! – отрывисто прокричал он сквозь шум дождя и ржание лошадей.

Хью снова осадил коня.

– Разобьем лагерь. Где Мартин? Скольких людей мы потеряли?

– Я здесь, милорд, – отозвался появившийся из темноты Мартин. – Убитых нет, раненых трое, – доложил он, щурясь от брызг дождя, летящих в лицо.

– Тяжело они ранены? – Вспыхнула молния, и Хью почувствовал, как задрожал под ним конь.

Лошадь под Мартином испуганно шарахнулась в сторону, но он повернул ее назад и крикнул:

– Нет, все будут жить!

Мимо проходили люди, ведя за собой лошадей. Хью подозвал одного из них и передал повод своего коня. Мартин и Румолд тоже спрыгнули на землю и зашлепали по грязи за своим господином. На месте стычки они насчитали восемь убитых разбойников.

Путники провели беспокойную ночь, вглядываясь в темноту и поминутно хватаясь за оружие при малейшем подозрительном шуме, но все было спокойно, лишь шуршал дождь, да глухо рокотала удалявшаяся гроза.

Санча не выпускала Хью из виду, наблюдая за мужем из окошка коляски, а позже настояла на том, чтобы он спал в экипаже, возле дверцы, чтобы ужасные разбойники, напавшие на них, не смогли подкрасться в темноте и убить их с Алисой.

Когда забрезжило серенькое сырое утро, они нашли только шестерых убитых. Очевидно, двое были не настолько безнадежны, как казалось, и уползли, чтобы соединиться с сообщниками или умереть в чащобе.

На протяжении всего дня путники встречали сожженные деревни. Время от времени они останавливались, чтобы предложить посильную помощь пострадавшим. Уцелевшие – несчастные и окровавленные крестьяне – рассказывали о нападениях разбойников, хозяйничавших на границе. Эти люди не считали себя ни шотландцами, ни англичанами, грабя и убивая и тех, и других.

Слушая ужасающие рассказы крестьян об убийствах и насилии, Хью предположил, что накануне они стали жертвой нападения небольшого разбойничьего отряда, двигавшегося с награбленным добром на север. Благодарение Богу, что они не встретились с основными силами, иначе не миновать бы им участи крестьян.

Готовность Санчи помогать этим несчастным, бежать по грязи к рыдающим женщинам и детям, чтобы утешить их, не осталась незамеченной. Ее ужас и потрясение скоро сменились состраданием, которое не знало языковых барьеров и служило примером для остальных, особенно для Хью.

На одной из ферм он потерял из виду свою жену, а когда нашел стоящей в грязи рядом с крестьянкой, оплакивающей убитого сына, сердце его болезненно сжалось.

Путешественники медленно продвигались на север по диким, бесплодным землям. Насколько хватало глаз простирались вересковые пустоши; хотя стояла весна, все живое, казалось, избегало этих мест. На другой день они достигли подножия холмов, где когда-то прошли легионы римского императора Адриана.

Эвистоунский замок и расположенное близ аббатство поразили Санчу своей заброшенностью и угрюмым видом. Замок сиротливо стоял в окружении лесов, и Санча лишь могла вообразить, насколько одиноко чувствует себя тут человек зимой.

Тяжелое чувство, которое она испытала при взгляде на Эвистоунский замок и аббатство, только усугубилось при виде их обитателей. Старики и мальчишки, которые появились из-за каменных и земляных оборонительных валов, были нечесаны и одеты чуть ли не в лохмотья. Они были похожи скорее на кучку сброда, нежели на крестьян знатного феодала, и, несмотря на приветственные крики, коими они встречали хозяев, не меньше напугали Санчу, чем лесные разбойники с их воплями и искаженными яростью лицами.

Немногочисленные обитатели аббатства, всего семеро монахов, тоже вышли встречать молодого лорда, своего нового главу и, в сущности, настоятеля. Они тоже, как и люди замка, были или стариками, или совсем зелеными юнцами.

Один из братьев, семидесятилетний по меньшей мере старик с косящими глазами и огромным красновато-сизым носом, подошел по чахлой траве, чтобы приветствовать Хью.

– Я брат Малком, – сказал он. Венчик волос вокруг его лысины белел, как снег; на нем была сутана из грубого полотна и сандалии. – Поскольку я старший из братии, – объявил он, – мне поручено говорить от лица всех. Мы с надеждой приветствуем тебя, милорд. Долгие месяцы наше аббатство вкупе с этим поместьем не знало руки хозяина, словно корабль без ветрил. Хвала Господу и всем святым, чьими попечениями ты благополучно достиг наших краев!

Этим приветствием хозяину, можно сказать, и ограничились. Мужчины и мальчишки, прибежавшие с полей при появлении неизвестных и занявшие было оборону за валами, стояли, как и монашеская братия, словно язык проглотив, и настороженно смотрели на прибывших.

Слуги, обитавшие в замке, которых было одиннадцать человек, не считая полдюжины или около того детей, вели себя точно так же – стоически молчали и бросали подозрительные взгляды на приезжих. Женщины были не более разговорчивы, чем мужчины; не отличались от взрослых и дети, которые, смотря по возрасту, или прятались за юбки матерей, или молча стояли рядом с ними.

Эвистоунский замок был стар и убог, с плесенью по углам и тесными сумрачными комнатами. Дородная служанка, неразговорчивая и угрюмая, повела Санчу и Алису по дому.

Новая хозяйка замка подавленно молчала, переходя из комнаты в комнату. Столь жестоким оказалось ее разочарование, что она готова была расплакаться. Никогда Санча не поверила бы, что ей придется жить в таком жалком месте. Последний из крестьян ее отца, думала она с горечью, и тот жил в лучших условиях.

Немногочисленные окна замка, не имевшие стекол, представляли собой просто щели в стенах. Некоторые были закрыты тяжелыми ставнями, другие – лишь занавесями. В комнатах стоял затхлый запах пыли и запустения. Возведенный из камня, замок представлял собой огромный прямоугольник, разделенный, за исключением главного зала, коридорами, куда выходили двери многочисленных комнат.

По широкой деревянной лестнице они поднялись во второй этаж. Окна здесь были шире и все снабжены ставнями, хотя комнаты, кроме гостиной, походили одна на другую, как близнецы. Был еще третий этаж, скорее похожий на чердак и населенный одними мышами и пауками. Жилая часть – унылая гостиная, через которую можно было пройти в господскую спальную, гардеробная с уборной и семь или восемь небольших комнат – наводила тоску своей серостью и однообразием.

Потребовалось несколько часов, чтобы путники хоть как-то устроились на новом месте, которому предстояло стать их домом. Когда вещи Санчи – узлы и обитый железом сундук – втащили по деревянной лестнице наверх, в спальню, они с Алисой принялись наводить там порядок.

Позже они послали слугу за водой, стащили с себя пропитавшиеся дорожной пылью платья и выкупались. Синее платье Алисы было у нее единственным, и ей пришлось надевать ночную рубашку. С какой радостью Санча подарила бы служанке какое-нибудь из своих платьев, но куда там, ни в одно Алиса не смогла влезть.

Что до Хью, то остатка дня ему едва хватило, чтобы сделать намеченное. Он успел пройти с братом Малкомом по аббатству, осмотреть конюшни, сады и взглянуть издали на принадлежавшие теперь ему пашни и леса.

На обратном пути к аббатству старый монах выглядел усталым. Он шел с трудом, задыхался, но непременно желал рассказать молодому человеку, шагавшему рядом, историю бывшего хозяина Эвистоуна.

– Звали его Джон Ламли, – тяжело дыша, говорил старый монах. – Мне говорили, что он был фаворитом короля Ричарда. Но, когда Ричард лишился короны, Джон Ламли лишился не только всех своих земель, но и головы.

Брат Малком остановился, чтобы отдышаться, затем они продолжили путь.

– Насколько я знаю, – сказал он, – Джон Ламли никогда не был в Эвистоуне. Полагаю, он обладал множеством более прибыльных поместий. Я слышал, он жил при дворе. Так что хозяйничал в Эвистоуне его управляющий, низкий человек, неугодный даже Создателю, который простирает свою милость на всех грешников. Когда управляющий узнал о смерти Ламли, то собрал все, что было ценного, и скрылся, никто не знает куда.