Кира Шарм - Проданная

Зажимаю в зубах сигару, плюнув на стакан, беру уже бутылку, глотая прямо из горла.

До сих пор в ушах ее вздохи и всхлипы. И слова ненависти бьют в висках, как колокол. И ее сброшенное лужицей платье на ковре — как красная тряпка для быка!

Рот горит от ее укусов, как и кожа от бороздок, оставленных ее ногтями.

Но это, блядь, ни разу не отрезвляет.

Наоборот, — я хочу… чтобы царапалась и извивалась, чтобы кусала и орала снова и снова!

Но только теперь уже не так. По-другому. Чтобы от страсти с катушек слетела, чтоб имя выкрикивала мое с пьяными дурманными глазами, совсем одурманенными мной!

Блядь!

Даже струйка дыма, которую выпускаю изо рта получается какой-то нервной, судорожной и рваной.

И виски не стирает вкуса ее губ и кожи с моих.

А запах, что остался на моих пальцах…

Он пробуждает во мне зверя, который способен сейчас, несмотря на собственное слово, наплевав на все пойти в ней, вышибить на хрен дверь и взять ее — грубо, по-звериному, с громким рычанием. Сожрать, подмять под себя и вбиваться до одури, до всполохов перед глазами!

Резко подымаюсь, прохожу до этого платья, что обтягивало ее тело, как вторая кожа, а с учетом телесного цвета и вовсе казалось, что из одежды на ней только бриллиантовое колье. Отшвыриваю ногой в сторону, подальше, чтобы глаза не мозолило и не свернуло мне и без того закипевший мозг.

Снова сажусь за стол, с каким-то диким рычанием.

Присасываюсь к бутылке, вытряхиваю на язык последние капли и раскупориваю новую.

Блядь!

В сизых клубах дыма передо мной будто оживает прошлое…

Давний день рождения, — тогда мне как раз исполнилось пятнадцать.

Смеющийся отец вместе с Серебряковым.

Только когда они были вдвоем, таким видел всегда строгого, во многом очень жесткого, а иногда и жестокого отца, подавляющего все вокруг своей железной воле, державшего все в стальном кулаке. Все и всех.

Но только не с лучшим другом детства, с которым они начинали, выбираясь из нищеты, из грязи. Начинали оборванцами на каких-то улицах, названия которых давно на хрен стерлись из истории.

Они обнимаются, хлопают друг друга по плечам, неизменно с сигарами в зубах, с бутылкой дорогого виски, который в особенно удачные дни хлещут стаканами. Правда, крайне редко.

Отец называет Серебрякова Левой, а тот его — Михой, почему-то на грузинский манер.

Обычно их посиделки проходят вдвоем, в кабинете отца.

Но в тот день я прохожу мимо, вернувшись ночью со своей бурной вечеринки с друзьями, с которыми праздновал, даже не заглядывая в распахнутую дверь его кабинета, и меня окликают.

— О, а вот и жених наш! Вернулся!

Скривился, дернув головой.

Редко, крайне редко отец был в таком состоянии. И что это вообще за «жених»? Не на отца вообще похоже, а на бабушек из подъезда — да, да, когда-то мы жили не в этом огромном доме, а в самой настоящей высотке, где люди жмутся в коробках стен, как пчелы в улье. Я не забыл. Но уж точно не мог представить, что когда-нибудь снова вернусь туда… Вот они и любили смотреть на меня, где-то пятилетнего, приговаривая, качая головой «какой жених вырос»! Неужели батя стареет? Да ну нет, просто уж слишком сильно пьян. Накидались с Левой по самое не хочу. И то немудрено. Мы с мамой напрасно прождали его с офиса до самого вечера. У него там сделка века какая-то наметилась. Похоже, сделка века таки состоялась.

— Стас! — голос отца начинает звучать сталью, когда я, покачав головой, таки прохожу дальше.

Тоже не кисло погулял и теперь одно желание — завалиться спать. И меньше всего хочется развлекать отца и его гостя. Хоть это и ему несвойственно. Но после «жениха» мне уже кажется, что меня сейчас заставят влезть на стул и прочитать стишок. Ну, или отец захочет похвастаться, как я уже начал разбираться в бизнесе. Что, в сущности, одно и тоже, только с возрастом и стишки разные, да.

— Иди сюда! — и опять эта сталь.

Каким бы расслабленным ни был, а его жесткость и требование полного и абсолютного подчинения, никуда не деваются. Разве что с матерью и с другом его, который точно такой же, как и сам отец.

Молча вхожу, останавливаясь в нескольких шагах от двери.

— Сынок! — отец поднимается, не совсем твердыми шагами направляясь ко мне.

Обнимает, похлопывая по плечам, отстраняет слегка на вытянутых руках и снова хлопает обеими руками.

— С Днем рождения, сынок! Прости, не мог вырваться раньше. У нас с Левой сегодня та-акая сделка выгорела! Да ты садись с нами, чего уж, взрослый уже. Можешь и посидеть с нами. Мы с Левой сегодня решили перестать конкурировать, драться за один и тот же рынок. Капиталы и бизнес решили объединить, как раз после того, как поняли, что рвем зубами каждый к себе одну и ту же сделку. А смысл? Хватит показывать друг другу, кто круче и, кто кого обойдет на крутых виражах, да, Лев? Ведь, если вместе, то это такая сила! Ух! Хрен нас кто пробьет!

— Поздравляю, — пожимаю плечами.

Мне, честно говоря, все это не слишком интересно. Эти их дела.

— Тебя тоже касается, между прочим! Ты ведь кто, Стас? Пра-авильно! Ты-наследник! И рано или поздно моя часть перейдет к тебе!

Снова пожимаю плечами. Еде сдерживаюсь, чтобы глаза не закатить. Наследник… Когда это еще будет вообще! Лет через тридцать? Вот тогда, может, и подумаю. А теперь что об этом рассуждать? Совсем без интереса!

— Мы с Левой не только об этом договорились, Стас! Мы решили породниться! Мой лучший друг свою принцессу Софи в жены тебе отдает! Бизнес объединили, так и семьями тоже соединиться надо! Так что привыкай! Скоро ты наш корабль вперед поведешь.

— Что-о? — я вскидываюсь, вскакивая так, что стул переворачивается.

Наверно, зря так реагирую. Всего лишь разговоры двух выпивших друзей. О том, чтоб породниться. Но меня уже от этого коробит.

— Да-да, — радостно кивает отец. — Считай, облегчили тебе жизнь со всех сторон. Софи пока вырастет, ты и нагуляться успеешь. И невесту тебе уже искать не нужно. Самая лучшая уже твоя!

— Глупая шутка, отец, — цежу сквозь зубы, чувствуя, как бледнею до ощущения инея на лице.

— Почему шутка? — изумляется. — Стас я что, когда-то был похож на шутника, а? Или хоть раз не сдержал или не выполнил своего слова? Мы и договор подписали. А! Смотри, читай. Да что ты тут мне глазами полыхаешь! — уже психует, чеканит каждое слово, выплевывает сквозь зубы, слишком крепко сжимая в руке свой бокал с коньяком. — Такая жена — просто царский подарок! Спасибо мне скажешь, и еще не раз! Когда вырастет — таким сокровищем станет, такой красавицей! Но уже никому не достанется! Твоя уже!

Бля-ядь…

У меня красная пелена со всполохами перед глазами.

Смотрю на их документ, печатями скрепленный, — и накрывает.

Это правда. Это, блядь, — реально правда! Не пьяная шутка и не бессмысленный треп!

Они все решили. Дали друг другу слово. Ударили по рукам.

И по хрен даже на бумажки всяко-разные. У них принято так. Браки заключать. Кровью и деньгами скреплять для надежности. Хрен вырвешься после такого слова. В их кругах теперь традиция такая. Попробуй отступить — тебя и всю семью потом сожрут. Слово у них наивысшая ценность, бля.

Молча вылетаю из отцовского кабинета. Только кулаки сжимаю — до по беления, до боли, до онемения полного.

Влетаю в комнату, с размаху херачу по стене.

Блядь! Да как он посмел вообще, а? Я ему что, кукла какая-то? Солдатик-трансформер? Вертеть, как хочет, думает, мной будет?

А я всегда это ненавидел. С самого детства. Ненавижу, когда за меня решают. Даже мелочь. Даже что мне есть на завтрак и какого цвета туфли обувать. Ненавижу!

Хоть отец и не считался с моим мнением.

С детства меня по офисам и разъездам деловым своим таскал. Чтобы вместо глупостей типа мячи во дворе гонять, я с пеленок в дело вникал, впитывал. Чтоб потом всех обойти мог. Чтоб уже успел перенять все то, чему он шишками своими научился.

А я, блядь, может, бизнеса этого на хрен не хочу!

Мне рок нравится, я кайфую от игры, бля! И бизнес этот его тоску смертную наводит.

Но это я еще готов был стерпеть, как и то, что придется рано или поздно этим заниматься или нанять кого-то.

Но — вот так? Решить, на ком я должен жениться? Жизнь мою на хрен, всю за меня распланировать! Он что, серьезно думает, я подчинюсь?

— Стас… — в комнату тихо входит мама.

Смотрит на меня нежно, своим тягучим, неземным каким-то просто взглядом. Воплощенная нежность, само олицетворение любви. Такие разные они с отцом. Тот — сталь, требующая жесткого подчинения. Рвущий и ломающий, если что не так. Мама — такая хрупкая, но такая нежная. Мне иногда кажется, что она своей любовью оживлять и раны затягивать способна Одним прикосновением. Одной улыбкой своей невесомой.

— Он тебя любит, Стас, — пытается обнять, но я резко отстраняюсь. — Любит, слышишь! Не горячись, сынок, — все равно подходит, и мягко проводит по лицу своими всегда ароматными пальцами. Он нее пахнет цветущей акацией. Весной. В любое время года. Всегда.

— Он не имеет права за меня решать, — цежу сквозь сжатые до хруста челюсти, еще крепче сжимая кулаки. — Никто не имеет права!

— А может, ты торопишься, сынок? — мягко проводит по волосам. — Софи такая красавица. Настоящая принцесса! Ты ведь видел ее! Как куколка! И губки эти бантиком, и глазищи такие огромные, прямо на половину лица! Такие редкие, особенные глаза! А задорная какая! М…? Свадьба по договору их в день ее восемнадцатилетия. К тому времени тебе тридцать два будет, а ее красота только начнет распускаться. Кто знает, может, лучшей жены ты себе и не найдешь, не захочешь? Может, еще и голову от нее сам потеряешь?

Отлично, блядь. Я прекрасно помню, что у нас с девчонкой и день рождения в один день совпадает. Они решили и этот праздник нам испоганить.

— Может, мам! Может! Но — сам! Сам. понимаешь! Я все в своей жизни хочу решать сам!!

В тот день я разгромил всю комнату, а под утро просто свалил из дома.

Прекрасно знал, что с отцом по-другому не будет.

Или подчиняйся его воле, или сваливай на все четыре стороны, не ожидая от него никакой поддержки. И, если в мелочах я еще был готов смириться и перетерпеть, то вот этим решением моей жизни за меня, он переступил черту. Все грани перешел. Настолько, что я готов был перестать называться его сыном после этого.

Благо, мне было, куда идти.

Отправился к Ромке, приятелю из другого мира, не имеющего ничего общего с бизнесом, а, по факту, криминальной элитой столицы. Ромке было 19, и он снимал квартиру. И, как и я, перся по музыке.

Правда, время показало, что из меня, как и из него, довольно хреновые музыканты. И в переходах с гитарами мы даже на еду не сумели заработать. Зато я оказался очень неплохим программером. Черт знает, как у меня получалось, я и не учился толком никогда. Искал тогда, как и Ромка, любую подработку, а, как оказалось, открыл собственный талант. Опытные программисты говорили, что сделать нереально, а у меня само по себе как-то получалось. Сайты же создать и отрекламить — вообще раз плюнуть.

Ромка тоже забил на музыку, — как ни мечтай о чем-то, а есть что-то, блин, нужно. Занялся боями без правил.

В те времена мы и завели кучу знакомств. Как, оказалось в последствии, охренеть, насколько важных и полезных. Но тогда мы были просто обычными пацанами, которым очень нужно было выжить. И не прогнуться. Ни под кого.

Бабки потекли рекой к нам обоим. Жизнь стала напоминать бесконечный фестиваль. Ночные клубы, виски и коньяк рекой, женщины, — молоденькие и опытные, разные, что просыпались в нашей квартире рядом, а мы с Ромкой не могли припомнить, ни откуда они там взялись, ни как их звать. Зато в том, чем мы занимались с ними ночью, уж точно не было сомнений. Презервативы, разбросанные на полу, выглядели почти как ковер.

Отец меня не искал. Даже не пытался.

И я знал, что так и будет.

Его характер, его непробиваемая уверенность в себе. Ждал, когда я пойму, что без него ничего не стою и приползу с тапочками в зубах, поскулю, чтобы меня вернули в дом и начну беспрекословно исполнять его волю.

Только вот возвращаться я не собирался. Никогда.

Но вернулся. Ровно через три года. Как раз, когда заработал достаточно, чтобы купить собственную квартиру и даже не в самом забитом районе столицы. Я был безумно горд и счастлив. Мне удалось и без малейшей помощи отца, даже никого из его знакомых о помощи просить не пришлось. Я доказал сам себе, чего я стою.