Кира Шарм - Проданная

На меня не только натравливали налоговую и все возможные проверяющие органы.

Меня встречали с битами под домом, где жил Ромка, метелили до сломанных костей и сотрясений мозга, пытались сбить тачками и откровенно угрожали.

Ромка пару раз отбивал. И парней своих из бойцовского клуба звал, потому что хрен один бы справился.

Вытащил в свой клуб, стал учить драться.

Ну, — как учил. Просто тупо вышел со мной на мат и метелил куда попало. Так, что живых мест не оставалось.

— Ты кажется, научить меня был должен! — я возмущался, понимая, что вместо обучения превращаюсь в синюю отбивную.

— А я что делаю? — скалиться. Громадиной стоит надо мной, на голову выше, в полтора раза шире в плечах и ржет.

— А ты, друг, сам доделываешь то, что не успели те уроды. Может, и ты такой же? Другом был, пока я наследником перспективным был, а теперь отыгрываешься?

Так не думал. Ромка из бедной, почти нищей семьи никогда не завидовал тем, кто родился с золотой ложкой во рту. Они ничего не стоят сами по себе — ухмылялся. Стоит только тот, кто сам себя слепил, сам прорвался. А это — так. Хрень, упавшая с неба. Которую потом и удержать не сумеют.

— А ты как думал, Стас? Я тебя приемам учить, как в школе буду? Предупреждать, что вот сейчас вот так ударю, а ты — вот таким ударом отбивай?

— Ну… Вообще-то да, в принципе. А как по-твоему еще учат? Вначале объясняешь, показываешь, а потом я уже сам начну ориентироваться. И скорость наработаю. И силу удара.

— Ни хера, Санников. Ни хера, — ржет, запрокинув голову, а я букашкой мелкой себя рядом с ним чувствую. — Я тебя метелить до посинения буду. Пока твой инстинкт звериный из глубины не проснется. Пока не заревет и не начнет меня убивать. Крошить. Не думая, как удар, блядь, поставить. Вот тогда только научишься. Все остальное — балет, бля. Красиво со стороны и ни хера не пригодно в жизни. И хрен я дам тебе передышку. Хрен ты у меня сдуешься.

— Я не сдуюсь, Ромка. Я, блядь, сдохну, но не сдуюсь.

— А вот это уже херово, — Ромка прищурился, глядя на меня как никогда серьезно. Даже наклонился, чтоб глаза наши с ним вровень оказались.

— Почему? Лучше быть слабаком, что ли?

Он никогда не советовал мне сдаться. Никогда не подсказывал отказаться от компании, чтобы остаться в живых. Всегда был на моей стороне. Молча. Но я чувствовал его поддержку. И вот за это я больше всего ему благодарен.

— Если ты дерешься, чтоб сдохнуть, но не сдаться, — ты уже проиграл, Стас. Думаешь, я как на ринге побеждаю, м? Против троих, пятерых выхожу и каждый, блядь, раз кубок свой и бабло забираю, хоть каждый из них и мощнее меня? Потому что чувствовать надо, как будто ты уже сдох. Вот здесь, — проводит кулаком по груди, там, где сердце еще бешено колотится от нашего спарринга. — Тебе терять должно быть нечего, понимаешь? На все насрать. Тогда сила твоя вырывается. Она убивает, она расшвыривает всех вокруг. Потому что они — они за что-то дерутся. А тебе нечего терять. Ты тогда в стихию превращаешься. И не от кулаков, изнутри это идет. Тогда если тебя в лес вывезут и стволы к голове приставят возле ямы вырытой, ты одними глазами их так на хуй всех послать сумеешь, что у них, со стволами, ноги подкашиваться будут. Только это не сыграешь, Стас. Не научишься. Это внутри себя прочувствовать надо.

И я прочувствовал.

Сначала озверел и метелил Ромку в ярости какой-то дикой, на голом инстинкте. Потом сам не понимал, как удалось. Очнулся, когда он уже на мате валялся.

А потом понял. Почувствовал. Нащупал.

Это реально — пиздец, какая сила. Когда ничто тебе не важно, ничего не держит. Ни ненависть, ни жажда поднять дело отца, ни стремления — ничего. Не зависишь ни от одного своего желания и к самой жизни не привязан. И терять и правда нечего, потому что нет такой потери, какой бы ты не пережил. Вот тогда сила какая-то сумасшедшая изнутри прорвалась, как поток воды, что заперт раньше был. Тогда и научился размазывать по стенке одним взглядом. Реально, блядь, видел, как они отступали. Как заикаться начинали те, кто угрожать и прессовать меня пришли. А ведь я даже и кулака не успевал поднять.

Наверное, таким был и отец. Вот откуда его взгляд, что к полу сразу припечатывал. Я будто ощущал его в себе, внутри. Точно такой же, а, может, даже и сильнее.

Только у отца любовь его всепоглощающая была. Мама, ради которой он жил, дышал ради которой.

А мне и вправду было нечего и некого терять. И ничто не омрачало эту бешеную силу, которой я и сам иногда поражался.

Я понимал и видел многое.

Не зря отец меня почти с пеленок держал в своем кабинете. Не зря я, вместо того, чтобы играть или гонять в футбол, слушал его пояснения сложных бизнес-схем. Ни черта малой, конечно, не понимал, а теперь память все сама подбрасывала.

Бизнес отца не был чистым. Да и ничей тогда не был, все начинали с незаконных схем, с того, за что можно было легко сесть… Надолго. Вся элита выросла из криминала, да и последние годы мало что изменили в бизнесе.

Я сутками листал документы. И нашел. Многое нашел.

Схему, по которой подставили побочный, автономный бизнес отца. И ту, по которой его друг Лева Серебряков, аккуратно присвоил себе то, что должно было стать общим делом двоих друзей.

И не понимал. Неужели он был настолько жаден до бабла, его друг?

Нет, тут что-то не так. Тут ненависть должна была быть.

И я ее нашел.

В старых маминых письмах, — она их все хранила. В пожелтевших от времени фотографиях.

Они оба были влюблены в маму. Оба. с самого начала. Только выбрала она отца.

Я читал письма, которые друг Лева слал ей уже после своей женитьбы. После того, как родилась его дочь, которую прочили мне в жены. И те, что он присылал ей в последние месяцы жизни. Близкий друг семьи рассказал маме о крахе отца. Все рассказал, и о самых отвратных поступках, на которых они когда-то вместе строили свои империи. Обещал спасти отца и все ему вернуть, вытащить из проблем, если она станет его.

И я поклялся, что отомщу.

Не просто разорю, узнаю все его грязные тайны и оберну против Серебрякова, нет. Я поклялся, что отберу у него то, чем он дорожит больше всего на свете. Отберу и уничтожу, как он уничтожил мою мать, моего отца. Но в это нужно было вложить много сил и времени.

Я выстраивал собственную империю по крупицам.

Изначально решил, что весь мой бизнес, все. с чем я имею дело, будет кристально чистым. Я не замараюсь. Я все выстроил так, что при всем желании ничего незаконного найти было нельзя. Ни одного нарушения. Ни в чем. Никогда. Чтобы никто не смог взять меня за яйца. Даже на мелочи. Пусть так труднее и дольше, зато надежно. Непробиваемо надежно.

Но я знал, что этого мало. Без криминала, без элиты мне не выплыть и не продержаться.

Серебряков подал мне прекрасный пример.

И я его усвоил, как и все уроки.

Не осталось ни одного из имеющих хоть какой-то вес и влияние людей, кто не был бы мне должен. И нет, речь не о деньгах. О важном. По-настоящему важном. В этом мире долг, за который будешь благодарен всю жизнь — самая ценная монета. Таких долгов не забывают.

А еще — я знал. Практически все и обо всех. Все грязные тайны, порочные секреты. Сам оставаясь белоснежным, я тщательно изучил всю изнанку жизни других. Я в любой момент мог любого взять за горло.

Стоит ли удивляться, что я не просто пошел, полетел вверх?

И к тридцати заработал раз в десять больше того, чего достиг отец.

Больше жил за границей, сюда приезжая набегами.

Мог выкупить наш старый дом, но предпочитал это время жить в гостиницах.

Я задохнулся бы от боли, если бы переступил его порог. Там бы меня неотрывно преследовали бы глаза отца. Те самые, когда увидел его, так гордо вернувшись…

Вернулся тогда из Швейцарии.

Домой потянуло, до жути просто.

И пусть я не жил и ни разу не бывал в доме, где вырос, а все равно, здесь всегда чувствовал себя дома. Только здесь. В родной стране.

Расслабиться захотелось впервые за хрен знает сколько времени.

На озеро поехал, оттянуться решил.

Про девчонку Серебрякова я не сказать, чтоб совсем не думал.

Прекрасно помнил, что именно с сегодняшнего дня я мог бы вступить в свои права на нее. По всем показателям мог.

В этих кругах такое сватовство нерушимо.

А с учетом того, как поступил Серебряков, я по понятиям мог тупо забрать его дочь, без всяких давних договоренностей. По праву силы. И мести. Забрать и делать что угодно. Хоть в подвале на цепях держать, хлестать плетью и заставлять целовать свои ботинки, каждое утро высылая Серебрякову свежие фото из жизни его дочери.

Я мог.

Я был в своем праве.

И ни хера бы никто не влез в наш с ним расклад. Даже тот, кто держал столицу и поддерживал старого друга отца Леву. Даже Грач, некоронованный король.

Такие долги смываются кровью. Я полностью и абсолютно был бы в своем праве. И мог бы самого Серебрякова заставить вылизывать мои туфли за то, что верну ему его дочь.

А в том, что в своей принцессе он души не чаял, я уже убедился. Если у него и было то, чем он дорожил больше всего на свете, то это была она. Старшая дочь. Софья. Маленькая Софи. Его любимая девочка. Он за нее всю свою гордость на блюдечке мне бы принес.

Я не торопился, но мне нравилось играть с этой мыслью. Ударить по самому больному, как и он когда-то.

Если бы дело было только в бабле, в бизнесе, я бы забил.

Но после того, что стало с моей матерью, с отцом после ее смерти, забить было невозможно. И не было лучшего способа дать обратку, как отобрать и сломать его сладкую дочь.

Ничего я пока не решил.

И мразью такой же, как Лева, мне быть не хотелось.

Мне нравилось появляться на его приемах, нравилось, что он ни хера не может с этим сделать и вынужден терпеть мое присутствие в собственном доме. Нравилось видеть, как бледнеет его лицо. Как глаз начинает дергаться и сжимаются челюсти с кулаками.

Он ведь тоже все прекрасно понимал. Знал, что могу ее забрать в любой момент. Сам чертову бумагу подписал в свое время. Только вот не думал, что из дерьма, в которое он меня втоптал, сын его лучшего друга поднимется и станет сильнее, чем он сам. Чем сам Серебряков, решающий на тот момент почти все на уровне столицы. Мне нравилось видеть страх, самый настоящий ужас в его глазах. Ожидание удара хуже самого ужасного разгрома, нанесенного резким размахом. И Серебряков прекрасно знал — никуда не денется. Я найду ее везде, откуда угодно вытащу и достану.

Но в то утро я просто попивал виски на берегу озера. Нравилось вот так, с самого утра, еще затемно, развалиться на берегу и ни хера не делать.

Рядом недовольно умостилась, — как ее там? — Радмила, кажется. Трахал ее всю ночь, вертел, как гутаперчивую куклу, а теперь стонет, что замучил и поспать не даю.

На хрен приволок на берег?

Хрен его знает. Наверно, просто не хочу сидеть здесь в одиночестве. Слишком много воспоминаний. На этом берегу детство свое провел. То, которое таким, блядь, счастливым было. И Радмила здесь на хрен не нужна, конечно же. От того, что внутри, ее жалкое присутствие точно не спасет. Но, блядь, почему-то кажется, что, если один на этом берегу усядусь, из предрассветных теней выйдут призраки.

Мамы, звонко смеющейся в объятиях отца, который ее подбрасывает над водой и тут же ловит, впиваясь в губы. И его глаз, что смотрят на меня в его кабинете. И тогда, блядь, меня сорвет. Я поеду к Серебрякову и камня на камне ни от него, ни от семьи его не оставлю.

Меня и правда иногда срывает и призраки никуда не делись, они приходят, напоминают обо всем. Тогда выбываю из груши всю на хрен начинку вместе с мясом на костяшках. Но теперь, вот здесь, они становятся особенно яркими. Я даже будто слышу легкий шлейф маминых духов. Слишком остро. А все равно — не мог не приехать. Это будто дань им обоим — тем, счастливым. Не на могилы прийти, — ни хера там нет. А сюда. В наши счастливые места. Чтобы знали, — они все еще живы. Глубоко под кожей.

Не обращал внимания на мелюзгу, что там возилась с гидроциклами.

Сам не понял, как в воду бросился, когда все завертелось.

Не подумал даже.

Тело само среагировало, мгновенно, пока спасатели еще ни хера не сообразив, топтались на берегу.

Рванул на себя девчонку, за шкирку, за волосы. Вытащил и по щекам хлестать начал.

А она, блядь, не очнулась.

Вся бледная и не дышит.

Давлю на грудь, искусственное дыхание делаю — и самого будто током прошибает.

Вот так сразу.

Как только губами прикоснулся.