Кира Шарм - Проданная

Зашвырнул в машину, а самому до самого, блядь, нутра гадко. Как будто блевотины вкус остался вместо меда.

Она обычная богатая дешевка.

Мозгов ни хрена нет. Трахается где и с кем попало. Наркотой закачивается. Помойка. Пусть дорогая и элитная. Но помойкой быть не перестает.

На хрен она вообще мне сдалась?

Только сейчас понял, почему ломанулся хмыря от нее отшвыривать.

Решил уже, что она моя. Вот пока танцевал с ней, и решил. Ни хера никому не отдам. Себе заберу. И плевать, хочет или нет. По праву заберу, хоть соплями вся изведется от рева.

А теперь не понимаю — нужен мне этот хлам?

Может, и правда судьба все давно решила, или, вернее, девочка себе сама судьбу эту выбрала мозгами своими куриными? Может, пусть и подыхает вот так — от наркоты. Катится на самое дно? А мне просто отойти в сторону и мешать? Потом приеду, болью Левиной насладиться. Посмотреть, какие у него будут глаза на ее похоронах.

Мерзко мне от девчонки, рядом сидящей в моей машине. Почистить ее после нее надо будет.

Все равно я хотел ее. Хотел так, что зубы сводило.

Решил, что трахну и вышвырну на хрен. В последний раз вмешиваюсь, — пусть катится на свое дно, раз уж так выбрала. Не ее ведь, если разобраться хочу. Нет. Просто обожгло как-то случайно тогда, на озере. Может, пьян был, а, может, наваждение какое-то… Показалось, что есть там что-то. А ни хрена нет. Пустоголовая шлюшка малолетняя. И все. Ни хрена больше.

Только стоило к губам ее прикоснуться, и вкус этот медовый насквозь пробрал.

Растворился во рту, и внутри где-то взорвался.

И, блядь, уже понял, — не остановлюсь. Мне так сладко и так мало. И чем больше вкус ее глотаю, чем больше всхлипов ее под губами моими ртом ловлю, — тем мне больше нужно. Допьяна хочу набраться этим медом.

Прикасаюсь, как будто сломать что-то боюсь. Скольжу руками по соскам, по животу вниз — и дурею. Будто не я ее, а меня самого выкручивает.

И задыхаюсь, с голодом уже набрасываясь на ее рот.

И ненавижу сам себя за тягу эту жгучую и ненормальную.

Я ломать ее должен, а не всхлипы удовольствия ловить, до трясучки напрягаясь в желании, чтоб заорала, чтоб забилась подо мной в наслаждении, чтоб руками в волосы мои впилась. Ласкаю, и ударить по личику этому идеальному хочется. Размазать медовые алые губы, так, чтобы всмятку, чтобы от боли и унижения орала. Чтобы ее от страха передо мной трясло.

А сам пальцами вовнутрь проникаю и опьяняюсь до одури. Тем, как дергается, как глаза закатывает, как ногтями своими мне в кожу, а на самом деле будто в сердце впивается. И рвет, — а я кайф ловлю, как больной на голову ушлепок.

Соски ее — перламутровые, розовые, кажется, что и как волосы, сиянием отдают в темноте.

Чувствительная… Какая чувствительная…

Я губами по коже провожу, едва касаюсь, а она вся дрожит, все трепещет.

И так щемяще-сладко от каждого ее касания, от каждого вздрагивания внутри становится.

И обжигает одновременно. Как будто пылающий огонь глотаю. Как ядом обжигаюсь, и оторваться не могу.

Член просто разрывает. Я хочу в нее. Хочу до судорог…

Ворваться и вбиваться на полную мощность. До изнеможения. Чтоб на ноги подняться потом не могла. Чтоб вставала после с травы и снова падала. Чтоб слезы из глаз брызнули.

А вместо этого — ласкаю. Рычу от удовольствия, от острого, запредельного возбуждения.

Я же ненавидеть ее должен.

Топтать и ломать.

Но, блядь, кажется, самого себя сейчас ломаю.

Она растекается ядом по венам. Горящим, полыхающим вспышками пламени, ядом. И я, блядь, вместо того, чтобы отшатнуться, глотаю этот яд снова и снова — каждым ее вздохом, каждым обжигающим все сильнее прикосновением, впитывая его, пробегая языком по перламутрово розовым соскам и чувствую, как с новой силой прожигает, вспыхивает сквозь кожу, когда она дергается и стонет от этого.

И еще сильнее хочется ее сдавить. Шею стиснуть крепкими пальцами. Позвоночник с треском переломать. Вот за это. За дрожь на ее губах, которую ловить все больше хочется. За выдох этот изумленный, когда пальцами по складочкам ее пробегаю. За то, как они трепещут и как горячо и узко оказывается у нее внутри. И как она судорожно сжимается, сдавливая мои пальцы и стонет в мои губы.

И с каждой минутой будто все больше зверею.

Будто не она моей, а я сам с каждый вдохом, этого яда ее становлюсь. Потому что мало и не оторваться. Потому что вжать ее хочу гораздо крепче, чем на уровне вбиться членом. Так, чтоб на месте ожогов ее кожа к моей прилипла.

Извивается и стонет, распахивает рот, как рыба, в первом оргазме. А ведь я почти не прикасался. Почти не сделал еще ничего. И все вокруг, кажется, ее запахом пропиталось, и сам я — насквозь. Тем запахом, трепета ее на складочках, на лепестках таких розовых, таких нежных, таких же одуряющих, как ее губы.

И меня раздирает. Кажется, сдохну, если не вдолблюсь сейчас в нее. Дико бешено ворваться хочется. Чтоб орала и визжала, чтоб на километры шлепки раздавались бедрами, чтоб кости заломило от бешеных толчков.

И пот градом, потому что никогда такого не чувствовал. Никого так не хотел до ломоты. Ни разу в жизни.

И уже знаю, что не возьму.

Все внутри против.

Не так ее надо, нежную девочку. Принцессу хрупкую, солнцем переполненную.

Ни хера это не стерлось, как я думал. И помойкой вонять перестало. Не такая она — потому что кровь в венах от таких, что по борделям шляются, не закипает. Потому что те так не дрожат под руками. И так не светятся.

И теперь окончательно понимаю — уже нет шансов. Уже не отпущу. Она моя. Каждую руку выломаю, что к ней прикоснется. Губы вырву, что поцеловать ее попытаются. Зверею от одной мысли, что хоть на час ее от себя отпущу.

И в этот момент я понимаю, что хочу все изменить.

Что она моя, — по всем законам, по документам, и я могу забрать ее в любой момент, держать насильно, не выпускать из своего дома и делать все, что захочу. Но нет. Я хочу иначе.

Чтоб сама пришла. Сама захотела быть со мной. Чтоб… Тянулась ко мне и смотрела вот такими пьяными глазами. Чтобы ждала, стоя у окна моего дома, а не резко дергалась в ожидании моих шагов. И не мстить, не ломать и даже не взять ее вот сейчас на капоте машины. Я с ней большего хочу. Хотя бы попробовать.

— Я дам тебе шанс. Завтра в восемь. В «Лаванде» — сам не понимаю, то ли думаю вслух, то ли говорю.

Хрен знает, каким чудом вообще остановился, падая лбом на ее. заставляя себя руки оторвать от груди такой трепетной, такой до ломоты в челюсти желанной.

И я готов был дать ей шанс. Даже глупо где-то верил, что у нас получится. Что, может, даже и не узнает золотая девочка, какой расклад на самом деле соединял нас. сплетал намертво.

Только девочка не пришла. Подумала, будто что-то в этой жизни и в судьбе своей решает.

Ошиблась.

Хотя — нет. Она решила.

По-человечески теперь не будет. Серебряковы, как и она. заплатят мне свои долги сполна.

Я даже был рад, — дела завертелись в бешеном калейдоскопе.

Сменялась власть, я это почуял нюхом, чутьем каким-то. а после и начался переворот.

Грача, который город держал, убили.

Остальные, как свора собак, начали рвать власть.

И я вертелся, урывая пару часов в сутки для сна.

Гнал от себя мыли о золотой принцессе. Вытравливал занятостью ее вкус. Не с губ. Из крови собственной, куда он вбился.

Был рад. Время работало на меня. Вытравливая странное чувство к этой девчонке.

Я не должен был ее жалеть. Даже думать о том, чтобы сделать все с ней иначе, допускать был не должен. Какая иначе это месть, если она сама захочет со мной быть? Как это ударит по ее папаше?

Но когда увидел ее, почти через год, все в той же «Жаре» Влада Северова, понял — пора. Я удачно сыграл партию вовремя пере-раздела. Мы с Владом стали партнерами, которых сплело больше, чем просто строительный бизнес, который мы не просто отжали, а таки полностью монополизировали.

Пришел к Серебрякову, поставив его перед фактом.

Хрен знает, что в глазах ее тогда увидел, когда нашел Софию под дверью и понял, что она все слышала.

Не знаю. Но меня опять накрыло. Так, что даже на второй шанс расщедрился, а я ведь и первые-то редко даю. вторые — никогда.

Она теперь знала. Должна была понять. Сама уцепиться за этот шанс, как за манну небесную, должна была. Чего не поняла, отец ей, полагаю, объяснил. Доходчиво дал понять, что с ней может быть. Ведь ее жизнь принадлежит мне, по всем раскладам. Могу ноги вытирать. За шанс в ноги кланяться мне должна.

Но девчонка сама поставила на своем неплохом будущем большую жирную точку. Так и не пришла. Сбежала за границу. Думала, я не смогу найти.

Я мог. Мог достать ее из любой точки, в любое время.

Но…

Так показалось даже интереснее.

Пусть побегает. Пусть поживет в страхе. Пусть вздрагивает по ночам, опасаясь, что за ней пришли. Потому что ни одна охрана, никакая сигнализация не закроют передо мной двери, которые мне хочется открыть.

Я дал ей возможность побегать.

Схлестнуться с реальной жизнью после смерти ее отца.

Надо признать, даже был удивлен тем, как она держалась.

В девчонке оказался стержень покруче многих мужиков, которых я знал. Не каждый способен свалиться с Олимпа и не раскрошиться. Она сумела.

Тем с большим нетерпением я летел в столицу, узнав про аукцион.

* * *

Наплевав на все, бросил все дела, летел, сломя голову.

Каждый раз нервно бросая взгляд на стрелку часов.

Я безумно, до одури боялся не успеть. Пусть и сам не отдавал себе в этом отчета.

— Черт! — сметаю со стола остатки ужина.

Какого хрена! Чем я вообще занимаюсь?

Золотая принцесса — моя!

Моя. мать вашу, — до кончиков пальцев, каждым своим ногтем, каждым волоском и каждой клеткой принадлежит мне со всеми потрохами!

Четырежды принадлежит, и в этот, последний раз — уже даже по собственной, — пусть не воле, но решению!

Так какого хрена я творю?

Оставляю ее на принадлежащей мне постели обнаженной? А сам сижу здесь, в одиночестве и мои яйца, блядь, разрываются от бешенного желания? Какого хрена я вообще должен думать о том, что она чувствует, что ощущает?

И снова — током по венам, потому что пальцы до сих пор чувствуют ее кожу. Ее шелк. Я весь пропитался ее одуренным, сметающим на хрен с ног и с сознания ароматом!

Я что, блядь, — долбанный мазохист?

Взять свое, и ни о чем не думать, — вот что я был должен сделать!

Решительно поднимаюсь, направляюсь по коридору к ее двери.

Со злой ухмылкой представляю себе, как она там дергается на постели, едва заслышав мои шаги, которых намеренно не скрываю, топая как разъяренное стадо слонов.

Потому что — зол и разъярен. До невозможности.

Но не на нее. На себя.

И резко, будто впечатавшись в невидимую дверь, замираю у спальни, где, — я уверен, — до сих пор подрагивает каждой клеточкой золотая принцесса София.

Кажется, даже слышу ее дыхание. — рваное, сбивчивое, перепуганное и надрывное.

Вижу, как подбирается и вжимается в изголовье кровати.

А перед глазами, — другая ночь.

Та, где она металась под моими руками, распахнутая, распластанная на капоте моей машины. Где дрожала не только внешне, внутри вся дрожала от моих прикосновений и с хриплой страстью имя мое выкрикивала.

Как губами ее напиться не мог, а самого разламывало, раздирало, что слабости этой блядской поддался.

Как сладко она льнула ко мне, потираясь острыми вершинками сосков о раскаленную грудь… Как впивалась в мои волосы, запрокинув голову…

— Блядь! — херачу кулаком по стене и ухожу.

Мне нужно развеяться. Просто немедленно.

Благо, есть где. Лучшие элитные бордели, что от Севера остались, в моем полном распоряжении!

Набрасываю одежду, выхожу во двор и рывком дергаю машину вперед на полной мощности, сразу на максимум ударяя по газам. И замечаю краем глаза, как задергивается шторка в ее окне.

Какого, кстати, это хрена, — в ее? Она, как и все в этом доме, принадлежит мне!

И именно София должна была сейчас трудиться ротиком, ублажая меня до рассвета! А не какие-то там элитные шлюхи Севера, мать вашу!

София

Кусала подушку, слушая, как он громит все в той гостиной, где мы ужинали.

Санников ненавидит меня, в этом нет и никогда не будет никаких сомнений!

Ненавидит люто и я теперь прекрасно понимаю, за что, потому что чувствую к нему то же самое.